Приложение. Из материалов дискуссий, проводившихся на протяжении 1956-1967 гг. со сторонниками психоаналитического и психосоматического направлений
Дискуссия с проф. Musatti (Милан, Италия)
В журнале «Вопросы психологии» (№5 и 6, 1958) нами были напечатаны две статьи, посвященные критике фрейдизма. По инициативе редакции периодического издания «Rivista di psicoanalisi» (Милан) этот материал был опубликован в переводе на итальянский язык [Rivista, № 2, 1959]. В том же номере журнала были помещены статьи проф. Musatti и д-ра Saraval, содержащие возражения нашему пониманию. В заметке от редакции «Rivista» было выражено пожелание начать диалог с советскими исследователями по вопросам, затрагиваемым в упоминаемых выше работах.
Перевод на русский язык статьи Musatti (профессор психологии, директор Психологического института Миланского университета, президент Психологического общества Италии, директор «Rivista di psicoanalisi») и наш ответ ему были напечатаны в журнале «Вопросы психологии» (№ 3, 1960). Ниже приводится с незначительными сокращениями, текст обеих этих статей.
Дискуссия была затем продолжена проф. Musatti в последней главе его монографии «Psicoanalisi е vita contemporanea» (Турин, 1960).
Проф. Musatti:
Полемизируя с Ф. В. Бассиным по поводу его статьи о психоанализе я считаю необходимым прежде всего ясно и искренне рассказать о том, какую реакцию вызвало во мне чтение его статьи.
Я психолог, который живет в Западном мире и который в течение ряда лет занимается психоанализом, изучая его с широкой точки зрения без догматизма и предрассудков по отношению к иным взглядам. Я при этом исходил из экспериментальных работ; в настоящее время мои интересы тоже сосредоточиваются на экспериментальной стороне психологического исследования. По характеру моих воззрений и по моей активной политической деятельности я стою на тех же идеологических позициях, на каких стоит и на какие ссылается проф. Бассин.
В его статье есть, однако, некоторые положения, которые, если говорить на юридическом языке, могли бы быть названы неприемлемыми. Так, когда Ф. В. Бассин, критикуя психоанализ, говорит, что последний противоречит диалектическому материализму или что он является проявлением одной из наиболее реакционных форм современной буржуазной идеологии, и пользуется в своей статье другими такими же утверждениями, то он прибегает к такому приему обоснования, который чужд научной полемике и с которым невозможно согласиться.
О научных теориях следует судить с точки зрения их достоверности или недостоверности, с точки зрения того, отвечают ли они реальности или же являются произвольными, а не по иным критериям. Бывают научные теории, которые либо подтверждаются, либо опровергаются опытом, а не просто прогрессивные или реакционные. Ведь прогрессивной можно считать лишь такую теорию, которая подтверждается опытом. Это представляется мне единственно правильным подходом к науке с позиций диалектического материализма.
Я прошу проф. Бассина извинить меня за то, что я так настаиваю на этом, но ведь речь идет о вопросе, который является не только формальным, а очень важен для меня и моих итальянских собратьев. И это по многим основаниям.
Мы живем на земле Галилея. Мы выдержали жестокую и тяжелую борьбу за светскую науку, к которой мы очень ревностно относимся еще потому, что должны и сегодня защищать ее от сохранившегося у нас теологического понимания науки. Светская наука означает для нас такую науку, которая развивается на основе объективных исследований, вполне независимо от любой предвзятой общей позиции, даже от такой, на которой мы можем стоять.
Ведь иначе, если бы в своей научно-исследовательской работе мы стали принимать или отвергать определенные факты или объяснения фактов только в зависимости от того, кажутся ли они нам согласующимися с нашей идейной позицией или противоречащими ей, то мы не могли бы мешать и другим поступать так же в соответствии с их точкой зрения.
Но существует и вторая, особая причина, о которой я уже говорил в другом месте. В нашей стране тем, кто занимается психоанализом, часто приходится слышать со стороны определенных кругов консерваторов и клерикалов, что психоанализ — учение материалистическое, атеистическое и разрушительное и что поэтому оно должно быть отвергнуто. Получается, что в то время как для одних психоанализ это — идеализм, для других — это материализм, что он одновременно является реакционным и разрушительным. Вывод поистине странный.
Конечно, независимо от научной оценки психоанализа, которая может основываться только на рассмотрении его соответствия с реальностью, правильности его методов и терапевтических результатов, достигаемых с его помощью, можно ставить и другие вопросы. Так, можно спросить себя, нет ли в психоанализе сторон, представляющих опасность для общества, если психоанализ рассматривать не просто как совокупность научных положений, а как причину известного направления мыслей и нравов людей, которое в некоторых странах получило столь широкое распространение, что стало социальным явлением. Если, например, Ф. В. Бассин, говоря о психоанализе, как об одном из самых реакционных проявлений современной буржуазной идеологии, утверждает лишь то, что, акцентируя индивидуальные факторы несчастий и психического неблагополучия, он отвлекает внимание людей от тех противоречий, которые лежат в основе классовой борьбы, и что в конечном счете он оказывает этим услугу консервативным силам, независимо от ценности его положений, я лично ничего не могу против этого возразить и вполне согласен с таким суждением.
Итак, если советские коллеги утверждают, что с точки зрения проблем, стоящих сегодня перед советским обществом, было бы нежелательным широкое распространение и популяризация психоаналитических теорий (как это произошло, например, в Америке), то я, со своей стороны, ограничусь лишь тем, что скажу, что я не компетентен в суждении по этому вопросу, так как недостаточно хорошо знаком с проблемами жизни советского общества.
В нашей стране положение иное. Психоаналитическое движение выполняет у нас функцию разрушения традиционных идей и понятий и эту функцию нужно рассматривать как социально прогрессивную и даже революционную. Это до такой степени ощущается в психологических кругах, что в Италии, как и на всем европейском Западе, прогрессивные психологи и психиатры, включая и коммунистов, широко симпатизируют психоаналитическому движению, даже когда они профессионально и не участвуют в НРМ.
Как бы то ни было, все это не относится к науке самой по себе. Даже по отношению к атомной физике можно спросить себя, не служит ли она войне больше, чем миру. Но физики не отвечают за применение, которое получают их открытия, и идея того или иного применения не может входить в содержание научной полемики, когда обсуждается ценность тех или иных теорий, выдвигаемых этими физиками. Освободив от этих вопросов поле для научной дискуссии, обратимся теперь к соображениям чисто научного характера, выдвинутым проф. Бассиным.
Ф. В. Бассин особенно упрекает Freud в психологизме (или антифизиологизме), иными словами в том, что Freud пользуется психологическими схемами и понятиями, вместо того чтобы перевести процессы сознания на язык нейрофизиологии.
Но точка зрения Ф. В. Бассина представляется мне противоречивой. Он противопоставляет отказ Freud включить физиологические понятия в систему психоанализа отказу Павлова включить психологические понятия в систему анализа физиологического. Проф. Бассин утверждает, что именно этот отказ привел Freud к тому, что теория психоанализа стала идеалистической и потеряла научный характер.
На самом же деле именно соответствие отказа Freud и отказа Павлова дает возможность понять смысл фрейдовского психологизма. Отказ этот как у того, так и у другого автора носит характер чисто методологический: для Freud он не означет отрицания значения физиологических механизмов нервной системы, так же как для И. П. Павлова он не является отрицанием психической жизни.
Разве И. П. Павлов, отказавшись от психологической терминологии в отношении животных, встал на позиции декартовского материализма?
Очевидно, что это не так. И. П. Павлов говорил лишь о следующем: мы ничего не знаем о внутренней жизни животного, и мы должны оставить ее в стороне, ограничивая себя объективным описанием тех связей, какие образуются между раздражителем и реакцией. Ценность этого методологического приема подтверждена его плодотворностью: И. П. Павлов пришел таким путем к ряду открытий, что было бы очень трудно сделать, если бы он обратился к внутренней жизни животных, состоящей из образов, представлений и воспоминаний, которые у лабораторных животных можно только предполагать, но которые нельзя объективно определить более близко. Позиция Freud (хотя и в другой области) вполне аналогична.
Freud ни в какой степени не отрицал существование физиологических механизмов нервной системы, которые соответствуют отдельным психическим процессам. Напротив, он говорил, что если бы можно было определить физиологические процессы и работать, опираясь на них, мы имели бы как в теоретическом, так и в терапевтическом плане гораздо более благоприятные условия, чем те, в которых мы находимся, занимаясь чистой психологией. Мне хочется напомнить среди многочисленных работ Freud, которые затрагивали этот вопрос, статью «Die Fragen der Laienanalyse» (1926).
Вследствие интимной связи, которая существует между тем, что мы называем физическим и психическим, можно предвидеть, что наступит день, когда будут открыты не только теоретические, но и терапевтические пути, которые ведут от органической биологии и химии к явлениям неврозов. Но день этот кажется еще далеким, и в настоящее время эти болезненные состояния остаются с медицинской стороны недоступными.
Freud не только не хотел порвать с физиологическим объяснением, но был готов уступить ему место, как только оно окажется возможным. Отказ Freud (как и Павлова) имеет методический, а не теоретический смысл, и за ним не кроется никакой особой метафизической концепции. Я развил это положение в 1938 г. в очерке «Les courants de la psychologie contemporaine dans leurs fondements méthodiques».
Психоанализ, теория условных рефлексов И. П. Павлова и другие течения современной психологии представлены там как некоторые развивающиеся независимо от методологической точки зрения пути исследования, подсказанные своеобразной природой фактов, с которыми имеет дело психология. Странно, когда Ф. В. Бассин, с одной стороны, как мы видели, истолковывает отказ Freud как позицию метафизическую, приписывает этому отказу вырождение идей Freud в идеализм, а с другой стороны, признает методологический характер этого отказа, когда подтверждает убеждение Freud в том, что «поскольку о физиологических механизмах работы мозга мы знаем мало, психологическую теорию надлежит разрабатывать независимо от всякой физиологии, не опираясь на последнюю». Однако несколько ниже, в полемике с Wells, Ф. В. Бассин признает законность методических позиций Freud, когда по поводу понятия функциональной напряженности импульса (как он это называет), т. е. заряда энергии, связанной с влечениями, утверждает, что невозможно обвинять Фрейда в отсутствии физиологических объяснений, так как подобные объяснения были непосильны для психологии конца XIX века. Действительно, даже в наши дни после открытия так называемых неспецифических корково-подкорковых проекций, вопрос о физиологической основе аффективной напряженности переживания, связанного с конкретным психологическим содержанием, по существу остается еще совершенно неясным.
Таким образом, Freud, исследования которого сосредоточивались в определенной специфической области, не мог поступить иначе. Вопрос заключается в том, мог ли его метод дать хорошие результаты и дал ли он их или нет.
Ф. В. Бассин считает, что наиболее характерным для первой фазы исследований Фрейда является положение, согласно которому влечение к действию становится патологическим тогда, когда оно встречает препятствия и реализация действия становится невозможной. Это положение входит в другое, более общее, которое рассматривает конфликт между различными влечениями или желаниями как патологический.
Это положение является для Бассина приемлемым. Правда, он приходит к такому выводу не на основе внутренних доказательств, т.е. признавая тот психоаналитический опыт, который к этому приводит, но на основе доказательств внешних исследований павловской школы. Как бы то ни было, но это положение Freud принимается Бассиным.
Неуверенность и некоторые противоречия мы находим в работе Бассина в отношении того, каким образом обнаруживается патологическое действие заторможенного импульса. Речь идет о принципе, имеющем основное значение для понимания мыслей Freud и всего развития психоанализа, а именно о специфическом характере и смысловой (сигнификативной) природе невротических симптомов.
Какова же позиция Ф. В. Бассина в этом вопросе? С одной стороны он считает ошибочной мысль, что симптом «не только возникает в результате вытеснения желания, но выражает желание в дозволенной символической форме». Он утверждает, что клинический опыт показывает, что чаще всего имеются неспецифические модификации, «которые ни в какой форме не связаны с психологическим содержанием конфликта». Он утверждает также, что поняв еще более полувека назад патогенетическое значение аффективных конфликтов, Freud не мог использовать те неоспоримые преимущества, которые потенциально содержит в себе идея конфликта, по причине своего «принципиального антифизиологизма».
С другой стороны, Ф. В. Бассин признает также существование хотя и редких определенных случаев, когда между функциональным нарушением, возникшим в результате конфликта, и психологическим содержанием самого конфликта обрисовывается определенная смысловая связь. По этой причине совокупность патологических симптомов, спровоцированных конфликтом, действительно отражает психическое содержание вытесненного желания. Таким образом, для особых случаев он признает психологическую интерпретацию симптома, иными словами, признает интерпретацию в плане осужденного им фрейдовского антифизиологизма.
Позиция проф. Ф. В. Бассина напоминает позицию Janet, который во время выхода в свет (1889) «Automatisme psychologique», т. е. до того, как Freud опубликовал свое исследование, проведенное совместно с Breuer, описал несколько клинических историй болезни, где истерические симптомы репродуцировали элементы факта, травмировавшего больного. Позже, в полемике с Freud, Janet пишет, что речь идет об очень редких исключениях и что в основном истерические симптомы неспецифичны и совершенно лишены психологического смысла.
Помимо всяких других соображений, следует признать теоретическую слабость позиции, которая допускает два совершенно различных вида процессов в основе образования невротических симптомов, из числа которых некоторые могут быть описаны психологически, поскольку конфликт может быть сведен к симптому, который его выражает, а другие не могут быть описаны, потому что симптомы не имеют никакой видимой связи с содержанием конфликта. Гораздо более логична теория Freud, согласно которой в тех случаях, когда симптом сам по себе, по-видимому, не имеет смысла, это объясняется исключительно тем фактом, что мы этот смысл еще не раскрыли.
Ф. В. Бассин утверждает, что Freud изобрел особый способ интуитивного распознавания и что он вводит с самого начала в психоаналитический метод безграничную свободу толкования, которая лишает метод всякой объективности. Это возражение много раз выдвигалось против психоанализа. Мы вернемся к нему позже.
Здесь мы напомним то, что всегда повторяли сам Freud и все те, кто имел личный опыт психоаналитического исследования. Предполагаемая свобода интерпретации на самом деле не существует. Психоаналитический метод имеет свою принудительность для того, кто им пользуется, допуская, однако, что в этой области, как и во всякой другой, возможны ошибки. Самая большая опасность в применении психоаналитического метода заключается не в том, что можно увидеть больше, чем нужно, а скорее в том. чего можно не увидеть.
Общий принцип символичности невротических симптомов находит теоретическое оправдание в системе Freud даже при абстрагировании от конкретных доказательств, которые можно непосредственно получить из данных психоаналитического опыта. Симптом не только напоминает о конфликте, который его вызвал, он выражает в известном смысле этот конфликт и попытки разрешить последний (попытки компромиссные, недостаточные и, естественно, не приводящие к действительному разрешению конфликта).
Ф. В. Бассин не упоминает о работе «Hemmung, Symptom und Angst». Там он нашел бы это понятие развитым и объясненным. Проф. Бассин посвящает несколько страниц и второму аргументу — бессознательному характеру конфликта. Здесь он также вносит много предостережений; он говорит прежде всего, что психоаналитическая трактовка механизмов действия бессознательных влечений вызывает те же возражения. Но он допускает, что неосознаваемые переживания могут выражаться в поведении и налагать определенный отпечаток на динамику психических, физиологических и клинических процессов. Это допущение имеет большое значение. Проф. Бассин справедливо думает, что такое положение может быть подтверждено рядом исследований, независимых от психоаналитического опыта, ссылаясь, с одной стороны, на многочисленные работы по гипнозу, с другой — на исследования грузинской психологической школы Узнадзе.
Эти ссылки мне представляются очень важными, потому что, как уже говорилось, я пришел к психоанализу от экспериментальной психологии и потому особенно чувствителен к возможности экспериментально проверить в лаборатории определенные процессы, с которыми психоаналитический опыт постоянно встречается в сложных клинических ситуациях.
Должен признаться, что некоторые психоаналитики считают такую экспериментальную проверку бесполезной, потому что они полностью опираются на свой аналитический опыт. Но такая позиция всегда делала трудным общение между психоаналитиками и психологами, которые, не владея этим опытом, не пользуются им. Я же считаю, что было бы хорошо найти внешние доказательства (возможно, экспериментальные, такие, которые можно повторять и точно проверять по своему желанию) тех процессов, с которыми имеет дело психоаналитик, которые он наблюдает и использует.
Выдающиеся психоаналитики делали это еще в начале столетия. Что касается меня, то в моих «Legons de psychanalyse» (1933, 1934) и «Trattato di psicoanalisi» (1949) продолжается развитие этих доказательств, причем я широко использую (в отношении влечения к действию, ставшему бессознательным) эксперименты с постгипнотиче- ским внушением, на которые указывает проф. Бассин, эксперименты, в которых я лично участвовал.
Мне бы хотелось заметить Ф. В. Бассину, что если бы он сделал опыты с применением постгипнотических внушений, пользуясь внушениями, неприемлемыми для данных испытуемых, т. е. такими, которые встречают в личности испытуемого особую самозащиту и внутреннее препятствие при выполнении, он имел бы возможность доказать экспериментальным путем (т. е. независимо от произвольного, по его мнению, утверждения психоаналитиков) прямую связь между симптомами и бессознательным конфликтом. В противоположность тому, что мы видим при наличии внушений, которые не встречают особых субъективных препятствий, постгипнотическое внушение, вызывающее внутреннее препятствие, не приводит к выполнению действия, когда испытуемый пробуждается или когда заканчивается установленный экспериментатором срок. Оно вызывает также (это наблюдал и Jones) конфликтную ситуацию, для большинства бессознательную, так как испытуемый не сознает действующего в нем импульса и не понимает его происхождения. Эта конфликтная ситуация заканчивается нелепым неоправданным поведением, сопровождающимся чувством тревоги. Все это представляет собой настоящий экспериментальный симптом, напоминающий симптомы при неврозах навязчивых идей, или фобий. Конфликт выражается в данном случае в симптоме, который является очень специфичным и имеет определенное символическое значение. Если Бассин рассматривает опыты, имеющие общее с постгипнотическими внушениями, как достаточное доказательство влияния, которое может оказать влечение, ставшее бессознательным, на поведение индивида, он должен рассматривать эксперименты с неприемлемыми внушениями как достаточное экспериментальное доказательство того, каким образом в бессознательном конфликте данный симптом обнаруживается в виде намека, как это утверждает психоанализ.
Другая группа работ экспериментального характера, на которую ссылается Ф. В. Бассин, относится к реальному влиянию торможения влечения или задержки выполнения внушения на динамику психологических и физиологических процессов. Тут речь идет об исследованиях, называемых американцами экспериментальной психодинамикой. Такого рода исследования проводились и советскими психологами. Особенно следует указать на работы Зейгарник, которые представляют значительный вклад в изучение этого рода процессов, спонтанно проявляющихся в феноменологии психоневроза и находящих подтверждение в условиях психоанализа.
Проф. Бассин спешит объявить, что психоанализ, сводя все импульсы к нескольким абстрактным психологическим векторам, движущимся как бы в своеобразном вакууме сознания (или подсознательного), не способен найти правильный подход к проблеме строения человеческой деятельности. Но здесь Ф. В. Бассин пишет недостаточно ясно, и трудно понять, что он хочет сказать. Получается впечатление, что Ф. В. Бассин, сосредоточив свое внимание на первом этапе деятельности Freud, переходит затем к тому, что он называет четвертой фазой психоанализа, т.е. к тому, что было уже после Freud, игнорируя развитие и прогрессивное преобразование, которое претерпевает, по мысли Freud теория человеческой личности. Все это становится особенно очевидным из того, что пишет Ф. В. Бассин по поводу выздоровления, совершающегося в результате осознания вытесненного желания. Те слова, которыми пользуется Ф. В. Бассин, критикуя упрощенный способ толкования эффекта выздоровления, наступившего вследствие того, что вытесненные импульсы поднимаются на уровень сознания, почти повторяют слова, написанные Freud в 1914 г. по этому поводу в статье «Erinnern, Wie- derholen und Durcharbeiten», в которой Freud излагает модификации, достигнутые уже в то время техникой анализа, устанавливающей более точно и конкретно взаимоотношения между вытесненными импульсами и личностью больного в целом. Услышать в 1958 г., т.е. 44 года спустя, что этот способ рассмотрения очень далек от Freud, и что он никогда не пытался его развивать, довольно странно. Статья «Erinnern, Wiederholen und Durcharbeiten», естественно, не является изолированной работой. Все что написал Freud и что было последовательно опубликовано по вопросам метода Freud и вслед за ним другими авторами, представляет процесс выздоровления в таком аспекте, который имеет очень слабое сходство со старыми принципами катарзиса.
Как бы то ни было, если Ф. В. Бассина интересуют экспериментальные доказательства процесса катарзиса (который может быть обнаружен лишь в определенных очень ограниченных ситуациях), ему следовало бы обратиться к опытам с неприемлемыми постгипнотическими приказами, о которых мы уже говорили. Полученный таким образом экспериментальный невротический симптом автоматически исчезает, как только больного, освободившегося от состояния гипноза, просят вспомнить и длительно удержать то внушение, которое ему было дано в предшествующем гипнотическом состоянии и которое, будучи забытым, вызвало бессознательный конфликт.
Для некоторых положений, выдвинутых Фрейдом, Ф. В. Бассин ищет экспериментальной проверки в областях, чуждых психоанализу. Этот метод, который Бассин использует несколько недоброжелательно, должен быть признан полезным и Бассину следовало бы пользоваться им также в отношении того, что касается техники интерпретации в психоанализе, которая ему представляется, как мы видели, произвольной и недостаточно объективной. Он должен был бы начать с основного правила — со свободных ассоциаций (Einfälle). Исследование процессов содержания бессознательного в психоанализе не основывается, как думает проф. Бассин, на символической интерпретации (которая является лишь вспомогательным средством и должна быть использована в меру и с большими предосторожностями), оно основывается, напротив, на методе ассоциаций. Важно было бы знать, считает ли Ф. В. Бассин приемлемым этот метод или нет? Чтобы судить о его ценности вне психоанализа, он мог бы обратиться, с одной стороны, к «Diagnostische Associations Studien» Jung (которые являются применением «Psychologishe Tatbestandsdiagnostik» Wertheimer и Klein, т.e. классического экспериментального метода), с другой стороны, — ко всем прожективным методам, получившим широкое развитие, начиная с тестов Rorschach в 1922 г., и ко всем тем приемам, которые на Западе относятся к так называемым методам клинической психологии: они заключаются в систематическом подборе показателей, направленных на то, чтобы раскрыть глубокую и скрытую психологическую реальность.
В то же время проф. Бассин утверждает, что он допускает существование бессознательных процессов и бессознательного содержания. В таком случае он должен нам сказать, каким образом можно узнать что-нибудь об этом содержании, поскольку тот, кто говорит о бессознательных элементах, не давая никаких приемов, которые позволили бы их распознать, действительно становится на метафизическую позицию.
Что касается символической интерпретации, к которой Бассин относится так неприязненно, я хотел бы сделать одно признание. Когда я начал заниматься психоанализом, то имел такое же отвращение к символической интерпретации, какое испытывает проф. Бассин. Вероятно, это объясняется моей установкой на экспериментальное исследование. Я бы даже добавил: это отвращение не чуждо мне и сейчас. Действительно, совершенно верен и постоянно подтверждается аналитическим опытом тот факт, что бессознательное имеет символическое выражение, но когда речь идет о том, чтобы найти соответствующее символическое значение (на основе самого простого символизма), например, в элементах сновидений, то если нет других доказательств, я всегда боюсь это делать слишком легко.
С самого начала исследований в области психоанализа я ставил перед собой задачу найти такой процесс, который позволил бы определенным образом доказать символическое значение определенного элемента. Для того чтобы достигнуть этой цели, я пользовался группами повторяющихся сновидений, которые наблюдаются у одного и того же субъекта несколько раз подряд с некоторыми вариантами в течение довольно короткого периода. Предполагая, что все эти сновидения имеют некоторый общий смысл, я вел себя так, как человек, рассматривающий древние письмена и располагающий серией документов, в которых несколько раз повторяется неизвестное слово. Должен быть найден такой смысл этого слова, чтобы его можно было вставить в каждый из контекстов и таким образом понять его значение. Этому процессу (который мне казался достаточно достоверным) я дал название конвергентного анализа.
Тем не менее следует отметить, что как бы различно ни интерпретировали люди символический материал бессознательного, данные конвергентного анализа удивительным образом оказываются аналогичными. Язык бессознательно, хотя и имеет варианты, является общим для всех. Материал образов, влечений, желаний, который мы находим у разных лиц, в основном однообразен.
Символическая интерпретация требует большой осторожности и должна осуществляться не механически, причем опору для нее следует искать в основном процессе течения ассоциаций. Эта интерпретация далеко не произвольная, как, по-видимому, думает проф. Бассин.
Еще с начала XX века психоаналитики изучали сами процессы символизации, т.е. конкретное преобразование определенной мысли или образа в соответствующее символическое представление. По этому поводу можно обратиться к исследованиям сновидений, вызываемых при гипнозе, которые провел Schretter, а в особенности к наблюдениям Silberer над так называемым функциональным феноменом. Я сам занимался этим вопросом и дал несколько описаний такого рода явлений.
Ф. В. Бассин не принимает во внимание внешних доказательств процесса символизации и не имеет, по-моему, даже ясного представления о функции символизма. Ему кажется невозможным, чтобы в отношении самих символов бессознательная психическая активность полностью переносила на них подлинные эмоциональные реакции, т.е. чтобы символ в данном отношении был вполне эквивалентен известному смыслу.
Эта трудность понимания символических продуктов, изучаемых психоанализом, объясняется тем, что не делается различия между тем, что является символичным для бессознательного, и тем, каким соответствующий предмет представляется для нашей сознательной деятельности. Знамя для сознательной мысли — символ родины, и оскорбление знамени может переживаться, как оскорбление родины. Однако ни один взрослый здравомыслящий человек не забывает о том, что знамя есть кусок ткани. Что же касается символов, созданных для бессознательной психической деятельности, то там дело обстоит иначе. Эти символы не просто указывают на объект, символом которого они являются, не только его вызывают или обозначают, но становятся его действительными эквивалентами. Для того чтобы найти нечто подобное этому, обратимся к психике ребенка. В детской игровой деятельности каждый символ может стать для ребенка прекрасным эквивалентом. Бессознательную психическую активность можно рассматривать как остатки детской психики, которая продолжает себя проявлять во взрослом субъекте.
Ф. В. Бассин остановился в своем анализе на том, что называют первым периодом развития фрейдовской мысли. Он быстро отделался от последующих периодов, как если бы речь шла о совокупности произвольных построений.
Как и в каждой научной дисциплине, в психоанализе наряду с элементами, являющимися непосредственным результатом исследований, есть и другие, которые служат результатом чисто теоретического рассмотрения, базирующегося, однако, на элементах, подтвержденных исследованиями. Вполне логично то, что эти рассуждения имеют значение гипотез, которые свободно обсуждаются психоаналитиками. Более того, есть положения, которые, хотя и имеют характер гипотез, могут быть использованы как направляющие схемы, продвигающие аналитическую работу. Разумеется, к ним необходимо относиться с большой осторожностью и даже сомнением в тех случаях, когда они претендуют на точное соответствие действительности. Психоанализ имеет свои терапевтические цели, которые часто заставляют действовать по принципу «как если бы».
Среди психоаналитиков есть люди более осторожные, которые всегда различают то, о чем можно говорить с уверенностью, от того, что является гипотетическим (Freud, со своей стороны, всегда проводил это разграничение). Но есть и такие, которые недостаточно осторожны. Однако и в последнем случае опасность не слишком велика. Несколько лет назад в области физических наук были в моде модели. Хотя с ними обращались как с реальными предметами, в действительности это не всегда было оправдано. Со временем, по мере прогресса исследования, некоторые из этих моделей оказались подлинным воспроизведением реальной ситуации. Другие модели, напротив, пришлось оставить. Однако и их применение было оправдано в процессе научных исканий, так как они содействовали продвижению исследований. Очевидно, неправильно было бы обвинять ученых, разработавших эти модели, в идеалистической метафизике. Они разрабатывали их с целью систематизации тех фактов, которыми они располагали.
Во всяком случае, на основе статьи проф. Бассина невозможно составить себе представление об учении психоанализа в целом, так как автор ограничивается рассмотрением с определенной точки зрения лишь начального периода развития теории Freud.
Несмотря на первое впечатление, которое выносишь при чтении статьи Ф. В. Бассина, мне кажется, что проделанный им анализ имеет очень большое значение. Я уже говорил о некоторых положениях, которые мне хотелось бы рассматривать не как фразы, направленные против живой науки, а лишь как простые лозунги, которые в СССР часто повторяют, говоря о психоанализе, просто потому, что это направление исследований чуждо советской психологической традиции. Если не придавать значения этого рода заявлениям, следует признать, что в статье Ф. В. Бассина имеются положительные утверждения. Важно то, что дискуссия все более и более сводится к конкретным вопросам. По крайней мере, мне кажется, что статья Бассина заключает в себе элементы, необходимые для того, чтобы это произошло.
Я вспоминаю внимание проф. Бассина к некоторым группам исследований, с которыми ему необходимо было ознакомиться. Я должен сказать в свою очередь, что и мы на Западе должны изучать труды советских психологов, которые нам мало известны. Например, Ф. В. Бассин часто ссылается на исследования Д. Н. Узнадзе и его школы, как на направление, занимающееся конкретными психологическими исследованиями, которые следовало бы сопоставить с психоанализом. Я считаю, что для нас это было бы очень полезно.
Ответ профессору Musatti:
Проф. Musatti начинает свою статью с указания, что он хотел бы откровенно разъяснить, какое общее впечатление произвело на него ознакомление с моей работой. Основной момент, который он при этом подчеркивает, заключается в том, что некоторые формы выражения мысли, встречающиеся в моей работе, представляются ему, «если говорить на юридическом языке... неприемлемым». И далее проф. Musatti приводит аргументы, поясняющие, почему он вынужден занять такую позицию.
Первый аргумент заключается в следующем. Научные концепции, говорит проф. Musatti допустимо оценивать на основе только одного критерия — соответствия или несоответствия обсуждаемой концепции действительности. Не существует прогрессивных или реакционных научных теорий, а только теории, подтверждаемые опытом или противоречащие последнему. Другого способа оценки научной теории, по мнению проф. Musatti, не существует. Эту мысль он обосновывает далее словами, в которых чувствуются взволнованность и искренняя убежденность: «Речь идет о вопросе, который... очень важен для меня и моих итальянских собратьев... Мы живем на земле Галилея. Мы выдержали жестокую и тяжелую борьбу за светскую науку, к которой мы очень ревностно относимся еще и потому, что мы должны и сегодня защищать ее от сохранившегося у нас теологического понимания науки».
Я хотел бы ответить на этот первый аргумент прежде, чем перейти к рассмотрению второго. Мне кажется, что мы сможем достигнуть здесь взаимопонимания, ибо общие идеологические установки проф. Musatti, как это можно заключить из первых строк его статьи, близки по духу к философии диалектического материализма, если не полностью с этой философией совпадают.
Прежде всего я выражу свое полное согласие с проф. Музатти в том, что оценка научной концепции по признаку соответствия (или несоответствия) ее выводов объективной действительности — это, бесспорно, важнейший или, точнее говоря, единственный критерий истинности этой теории. Тогда в чем же заключается мое расхождение с проф. Musatti? В том, что существует не один, а по крайней мере два разных плана оценки научной теории. Можно оценивать теорию с точки зрения ее истинности, а можно оценивать теорию, помимо того, и с точки зрения роли, которую эта теория играет в истории культуры и общества, и-эти два плана (и в этом корень вопроса) далеко не всегда однозначно между собой связаны. Есть теории ложные и не оказывающие в момент их обсуждения никакого влияния на науку. Теории флогистона или эфира сегодня настолько же ложны, насколько и мертвы. А есть и такие теории, которые, будучи глубоко ложными, тем не менее (и не стороннику философии исторического материализма объяснять, почему именно!) продолжают играть в культурной и общественной жизни огромную роль, способствуя только движению человечества не вперед, а вспять. Именно о таких теориях мы и говорим, что они реакционны. Следовательно, квалификация «реакционный» — это оценка, проводимая в ином плане, чем определение «ложный». В ней содержится не просто академическое указание на «несоответствие мысли опыту», а суждение, которое мы выносим о теории как о факторе социального процесса, о ее исторической роли, не предопределяемой заранее на любом моменте ее истинностью и ложностью.
Но в таком случае разве должны мы отказываться от права на эту оценку? Разве не означало бы непростительное обеднение наших представлений введение вето на такой способ рассмотрения вещей? Разве можем мы забыть, как долго жили определенные теории, вопреки тому, что это были теории заведомо ложные, сколько страданий они приносили, и разве потомки великих итальянцев — гигантов и мучеников Возрождения — не нуждаются меньше кого бы то ни было в таких напоминаниях?
Я полагаю поэтому, что проф. Musatti не прав, объявляя понятие реакционности научной теории «неприемлемым». Его аргументация слишком академична. Она игнорирует тот факт, что теория — это не просто обобщение опыта, но обобщение, имеющее свою историческую судьбу. Когда мы говорим, что та или другая теория реакционна (или прогрессивна), это означает, что мы понимаем теорию как своеобразное выражение общественной идеологии, и отказаться от такого подхода я не смог бы, не отказавшись одновременно от основ своего мировоззрения. Я думаю, впрочем, что после этих разъяснений не исключено, что проф. Musatti согласится с правомерностью позиции, на которой я стою.
Второй аргумент проф. Musatti заключается в том, что отрицательное отношение к психоанализу отмечается не только со стороны советской науки, но также со стороны буржуазно-консервативных и клерикальных кругов, со стороны спиритуалистов всякого рода, усматривающих в психоанализе доктрину материалистическую, антирелигиозную, разрушительную. Проф. Musatti не договаривает здесь своей мысли до конца, но, видимо, она заключается в том, что если представители противоположных идеологий обвиняют фрейдизм одновременно и в реакционности, и в материализме, и безбожии, то это является доказательством несправедливости каждого из этих обвинений порознь.
Я думаю, что такое представление о своеобразной «взаимной нетрализации» обвинений не является убедительным. Мы хорошо знаем, что на протяжении многих веков идеологическая борьба шла не только между представителями идеалистических и материалистических направлений. Она развивалась (и продолжается в острой форме поныне) и между различными школами идеалистической направленности. Если современные неотомис- ты рассматривают теории современных логических позитивистов или семантиков как разновидность антирелигиозной и материалистической философии, то разве это делает концепции Moore, Russel и Whitehead близкими взглядами Энгельса? Достаточно поставить этот вопрос, чтобы увидеть, насколько слаб довод о том, что критика психоанализа справа нейтрализует критику этой теории слева. Притязания воинствующего фидеизма никакого логического отношения к критике учения Freud, проводимой советскими исследователями, не имеют и поэтому служить средством хотя бы косвенной защиты психоанализа они в устах проф. Musatti принципиально не могут.
Я хотел бы обратить внимание проф. Musatti на то, что справедливо отмечаемое им критическое отношение советских исследователей к психоанализу менее всего носит характер какой-то предвзятой установки или немотивированной негативной позиции. До сих пор еще не забыты многочисленные конкретные критические работы, которые были посвящены в Советском Союзе анализу и осуждению фрейдизма в 20-х и 30-х годах. В дальнейшем эта конкретная критика угасла, ибо эволюция психоаналитической концепции с уходом последней в область социологической проблематики настолько резко подчеркнула ненаучный и (пусть меня извинит проф, Musatti) реакционный характер всех построений Freud, что споры со сторонниками его доктрины стали бесцельными для советских исследователей. В советской же литературе стойко сохранилось широко распространенное отрицательное отношение к фрейдизму, основанное, однако, на ясно сформулированных теоретических мотивах, которые не могут быть парированы никакими заявлениями спиритуалистов о материалистичности психоанализа. Весьма характерно, что заметное оживление отрицательного отношения к фрейдизму, которое наметилось за последние годы за пределами Советского Союза (я имею в виду работы Wells, в первую очередь его фундаментальную монографию «Павлов и Фрейд», оригинальные работы Mette, Furst, Müller-Hegemann, Michaiova, Volgyesi, O’Connor и многих других), выражает лишь дальнейшее развитие и углубление конкретной научной критики психоанализа, логические корни которой уходят в исследования, проведенные многими советскими авторами еще несколько десятилетий назад.
Вообще же нужно сказать, что требование проф. Musatti не прилагать к психоаналитической теории эпитета «реакционный», как нарушающего строгий стиль подлинно научной дискуссии, звучащее в начале статьи весьма категорически, на последующих страницах значительно смягчается. Действительно, разве не является таким смягчением следующее характерное признание проф. Musatti?
Он говорит, что по поводу теории психоанализа можно, конечно, задавать разные вопросы, в том числе и такой: не имеет ли это учение определенные стороны, носящие в общественном отношении отрицательный и опасный характер? Если Ф. В. Бассин, продолжает проф. Musatti, говоря о реакционности психоанализа, хочет просто подчеркнуть, что последний, акцентируя значение субъективных факторов страдания, отвлекает внимание людей от социальных конфликтов, лежащих в основе классовой борьбы, и тем самым косвенно оказывает (независимо от истинности его положения) услугу консервативным элементам, «я лично ничего не могу против этого возразить и вполне согласен с таким суждением».
Я рад этим словам проф. Musatti и хотел бы обратить его внимание на то, что они во многом совпадают с теми, в которых мною была охарактеризована как-то одна из причин благожелательности к психоанализу определенных кругов в США. Я позволю себе привести эту характеристику: «Основные причины этой благожелательности заключаются в тенденции фрейдизма объяснять аффективные напряжения и отрицательные эмоции не трудностями жизни, не классовой эксплуатацией, порождающей, по выражению М. Горького, "всю бессмыслицу, грязь и мерзость капиталистического строя", а прежде всего вытеснением биологически обусловленных влечений. Нет нужды подчеркивать, в какой мере такое выхолащивание общественной природы аффектов приемлемо для буржуазного мировоззрения...» и т.д.104
104 Вестник Академии медицинских наук СССР, 1959, 1, 64—73.
Признав, таким образом, что в определенном смысле правомерно говорить о реакционности психоанализа, проф. Musatti далее рассуждает так.
Психоанализ, по его мнению, является в Италии направлением, выполняющим «социально прогрессивную» функцию (я рад, что проф. Musatti считает принципиально допустимым употреблять подобные термины, говоря о научной теории) и даже «революционную». Обосновывая это утверждение, проф. Musatti указывает на ши- роКоб признание, которым психоаналитическая концепция пользуется в передовых общественных кругах Италии, включая итальянских коммунистов. Вместе с тем он считает возможным уподобить положение, создавшееся с психоанализом, ситуации в атомной физике, где одни и те же научные концепции могут быть использованы в интересах как войны, так и мира, без всякой за это ответственности авторов соответствующих теорий.
Относясь с полным уважением к первому из этих указаний (о популярности психоанализа в передовых кругах Италии), как к социальному факту, с которым мы должны считаться, я, однако, не могу рассматривать этот факт как вынуждающий оправдывать фрейдизм.
Если проф. Musatti считает, что психоанализ может играть реакционную роль, отвлекая внимание от подлинных причин социальных бедствий, от которых страдают широкие массы в условиях капитализма, то почему же эта его особенность не может проявляться и в Италии? Я недостаточно знаком с итальянской социальной действительностью, но мне представляется, что до тех пор, пока сохраняются основные черты буржуазного строя, сохраняется и возможность определенных вредных и специфических для капитализма влияний психоаналитической доктрины.
Еще менее убедительна аналогия с ситуацией в физике. Концепции атомной физики создавались вне какой бы то ни было связи с анализом социальных явлений. Применение этих концепций стало орудием общественной практики, причем действительно в равной степени доступно представителям самых разных идеологий. Это трюизм. Но разве так обстоит дело с психоанализом? Разве кто-либо, знакомый с историей этого учения, согласиться с тем, что психоаналитическая доктрина формировалась вне связи с анализом общественных и исторических процессов? Разве весь цикл хорошо известных более поздних социологических работ Freud, все перерастание фрейдизма в своеобразную философию или даже в своеобразную причину, как выражается проф. Musatti, особого «направления мыслей и нравов людей» — это только механическое применение в обществоведении готовой доктрины, которая может быть повернута социологами и так и этак? Я думаю, что достаточно поставить такой вопрос, чтобы увидеть, насколько натянутой и произвольной является трактовка, защищаемая в данном случае проф. Musatti.
Не случайно он не останавливается на приведенной в моей статье оценке именно тех фаз в развитии учения Freud, для которых характерно заострение внимания к моментам социологического порядка, — на вопросах, относящихся к культуре первобытного общества, к роли, которую врожденные якобы инстинкты разрушения и смерти играют, по мнению Freud, в жизни современного цивилизованного общества, и т.п. Отрицать глубокую внутреннюю связь этих работ со всем предшествующим развитием учения Freud вряд ли кто-нибудь решится. А это значит, что психоанализ не просто «используется» в социологии как некое первично нейтральное орудие и что это использование может быть произведено в разных планах и с разных социологических позиций, а что психоанализ создал свою собственную социологию, свой собственный, глубоко для него характерный подход к истолкованию общественных явлений, уходящий логическими корнями в самое ядро психоаналитической доктрины. Именно поэтому глубоко неправомерна аналогия с положением в физике. Ни к каким другим социологическим выводам, кроме тех, к которым фрейдизм фактически пришел, он прийти не мог, и никакой другой социологии, кроме той специфической, которую он создал, он породить не в состоянии. Противоположная точка зрения искусственна, недоказуема и явно недооценивает логическую стройность всей системы представлений, созданной Freud.
Я остановился на анализе изложенных выше общих положений так подробно потому, что иначе оставил бы без ответа первую часть статьи проф. Musatti, затрагивающую вопросы идеологического порядка. Теперь я перехожу к рассмотрению критических соображений моего уважаемого оппонента, имеющих более непосредственное отношение к теории Freud.
Первое из этих соображений связано с вопросами о принципиальном психологизме (или антифизиологизме) Freud. Проф. Musatti полемизирует при этом с содержащимся в моей статье утверждением, что именно из-за своей «методологически порочной попытки построить теорию деятельности мозга в условиях игнорирования физиологической теории мозговых механизмов» Freud оказался осужденным на идеалистические и ненаучные выводы. Возражая против этого утверждения, проф. Musatti развивает свою мысль так.
Подобно тому, говорит он, как И. П. Павлов изгнал из своих понятий элементы психологического, Freud изгнал из психоанализа элементы физиологического. В обоих случаях это было, однако, выражением лишь определенной методологии исследования, определенной научной стратегии, более выгодной на данном этапе развития науки, и только, а отнюдь не метафизическим отрицанием существования процессов иной модальности. И. П. Павлов, говорит проф. Musatti, также не отрицал существования и важности психического, как Freud не отрицал существования и важности физиологического, но каждый из них предпочел пользоваться только одним из этих возможных методов анализа мозговой деятельности, считая преждевременным при данном уровне развития науки использовать оба подхода одновременно. Далее проф. Musatti указывает: «Странно, когда Бассин, с одной стороны, как мы видели, истолковывает отказ Freud как позицию метафизическую, приписывает этому отказу вырождение идей Freud в идеализм, а с другой стороны, признает методологический характер этого отказа».
По этому поводу я должен сказать следующее. Меня удивляет, что проф. Musatti приписывает мне истолкование отказа Freud от пользования физиологическими понятиями как позиции «метафизической» (т.е. в данном случае, очевидно, как позиции, связанной с отрицанием существования процессов иной модальности, кроме психологической). Такого утверждения в моей статье безусловно нет. Напротив, в ней дважды отчетливо сказано, что это отрицание выражало именно методологическую позицию, однако позицию принципиально неправильную и заведшую поэтому фрейдизм в конечном счете в тупик идеализма. Я полагаю поэтому, что обвинение меня в логической непоследовательности основания не имеет. Это, во-первых. Во-вторых, я хотел бы подчеркнуть, что проф. Musatti неточно характеризует отношение Freud к проблеме физиологических механизмов мозговой деятельности. Проф. Musatti был бы прав, если бы анализ Freud действительно оставался замкнутым в кругу психологических понятий. Но ведь мы хорошо знаем, что это не так, что Freud пытался неоднократно (по крайней мере два раза в жизни), исходя из своих психологический представлений строить картины и физиологических механизмов работы мозга, картины, неизменно носившие очень натянутый, а позже и вовсе фантастический характер.
Антифизиологизм Freud заключался отнюдь не в отрицании существования нервных элементов и значения их связей (разве такую наивную позицию можно приписать человеку, являвшемуся в свое время одним из наиболее образованных неврологов Европы!). Он носил гораздо более тонкую и сложную форму. Это была методологическая позиция, при которой, с одной стороны, сознательно исключалась возможность продуктивного учета связей между психологическими и физиологическими процессами и, следовательно, возможность учета влияний, оказываемых на динамику психологических процессов факторами физиологического порядка, возможность выведения особенностей психологических состояний как функции физиологической активности, а с другой стороны (как средство, по-видимому, преодоления возникающего в подобных условиях пугающего, парадоксального отрыва психики от ее материального субстрата), выводились соотношения физиологического порядка как непосредственно воплощающее в материальной и пространственной форме гипотетическую структуру процессов психологических105. Такой подход лишал всю систему Freud возможности опереться на подлинно научные представления о механизмах мозговой деятельности и неминуемо толкал ее в область физиологического идеализма.
105 См., например, в работе Freud «По ту сторону принципа удовольствия» аргументы в пользу локализации «системы сознания» в «пограничных» и «облегающих» мозговых структурах, соображения о «незащищенности от раздражений» мозговых образований, воспринимающих внутреннее стимулы и т. п.
При подобном понимании позиции Freud ясно, что приводимое проф. Musatti мое замечание о том, что требовать от Freud раскрытия физиологических механизмов функциональной напряженности импульса к действию было бы, учитывая возможности физиологии конца XIX века, несправедливым, ни в какой степени не может быть использовано как аргумент, оправдывающий общую позицию Freud. Если задача такого раскрытия, как и много других аналогичных задач, не могла быть в то время конкретно решена, то отсюда отнюдь не вытекает правильность общего отказа от всяких физиологических интерпретаций. Не подлежит сомнению, что и в наши дни далеко не ко всем психологическим проблемам ясны физиологические подходы, но разве это обстоятельство могло бы оправдать установку на общий отказ от таких подходов?
Мне думается поэтому, что проф. Musatti освещает всю проблему отношения Freud к вопросам физиологии не вполне точно и несколько упрощенно.
Мы переходим теперь к вопросу, которому проф. Musatti небезосновательно придает большое значение для правильного понимания идей Freud, — к проблеме связи патологических синдромов с лежащими в их основе аффективными конфликтами или подавленными импульсами.
Проф. Musatti характеризует мою позицию в этом вопросе следующим образом. Он указывает, что с одной стороны, я признаю существование нарушений, которые, будучи спровоцированы аффективным конфликтом, с психологическим содержанием этого конфликта никак не связаны, а с другой стороны, не исключаю и таких (значительно более редких) случаев, когда между характером функциональных сдвигов, происшедших под влиянием конфликта, и психологическим содержанием этого конфликта отмечается определенная логическая связь. Проф. Musatti считает, что такое понимание сходно с представлениями, высказанными в свое время Janet, по которым истерические симптомы лишь «в редких случаях» могут иметь смысловую связь с предшествующими переживаниями больного, но, как правило, лишены всякого психологического значения.
Оценивая такую позицию, проф. Musatti считает, что она слаба уже в силу скрытого в ней дуализма — предположения о существовании двух совершенно различных форм патогенеза невротических симптомов: одной, поддающейся психологическому истолкованию, и другой, не имеющей с таким истолкованием ничего общего. Он считает гораздо более убедительной монистическую точку зрения Freud, по которой симптом, представляющийся нам не имеющим психологического смысла, в действительности таким смыслом обладает и только выявляет наше неумение этот смысл раскрывать.
По этому поводу я хотел бы внести некоторые уточнения, так как мое понимание в данном случае изложено проф. Musatti не вполне правильно.
Я действительно подчеркнул в своей статье, что «опыт весьма многих работ, выполненных в клинике самых разнообразных расстройств, показывает, что с... неспецифическими сдвигами, которые с психологическим содержанием конфликта ни в какой форме не связаны, приходится иметь дело наиболее часто». При этом я, однако, имел в виду не только невротические расстройства. Опыт работ павловской школы (выполненных М. К. Петровой и многими другими авторами), а также исследований советских клиницистов показал, что в условиях «сшибки» возбудительного и тормозного процессов (этой своеобразной физиологической модели конфликта аффектов) могут возникать тяжелые нарушения не только условнорефлекторной деятельности, но и витальных вегетативных функций, приводящие в конечном счете к грубой органической патологии. Аффективный конфликт выступает в свете этих работ как фактор, способный развязывать нарушения самой различной модальности. Веским же аргументом в пользу психологической неспецифичности подобных психогенно обусловленных нарушений (т.е. в пользу отсутствия смысловых связей между характером нарушений и психологическим содержанием конфликта) является тот бесчисленное множество раз экспериментально и клинически подтвержденный факт, что характер подобных нарушений в огромной степени зависит от функционального состояния физиологических систем в момент возникновения конфликта. При ранее возникшей ослабленности определенной физиологической системы именно эта система оказывается преимущественно вовлеченной в патологический процесс, независимо от того, каким является конкретное психологическое содержание конфликта. Этот факт, как мне кажется, особенно убедительно говорит в пользу того, что именно подобная динамика является ведущей в клинике органической патологии, а также при функциональных расстройствах, не относимых к истерии.
Что же касается клиники истерии, то здесь мы, напротив, действительно нередко встречаемся с состояниями, при которых между характером нарушения и психологическим содержанием предшествующих переживаний больного обрисовывается определенная логическая связь. Однако я совершенно не понимаю причин, вызывающих у проф. Musatti стремление на априорных основаниях распространить эту схему отношений на беспредельное мнсжество и таких случаев, в которых самый тщательный анализ подобных логических связей не выявляет. Такое стремление мне представляется имеющим оттенок догматизма, и я безусловно предпочитаю позицию, которая при анализе такого своеобразного клинического феномена, как истерия, допускает существование определенного своеобразия и в механизмах патогенеза истерических нарушений.
Монистические трактовки, конечно, импонируют, но не следует их смешивать с тенденцией к унификации трактовок, за которой нередко скрывается только подчиненность предвзятой схеме.
Располагаем ли мы, однако, представлениями о конкретных физиологических механизмах, которые у больного истерией могут вызвать появление клинических симптомов, например параличей или анестезий, имеющих логическое отношение к его аффективным переживаниям? Мне кажется, что на такой вопрос безусловно можно дать положительный ответ, если вспомнить хотя бы мысли, высказанные И. П. Павловым в его статье «Проба физиологического понимания симптоматологии истерии». Я позволю себе привести основную развитую в этой работе общую идею.
«Истерика часто можно и должно, — говорит Павлов,— представлять себе даже при обыкновенных условиях жизни хронически загипнотизированным в известной степени... Тормозные симптомы могут возникнуть у истерика — гипнотика путем внушения и самовнушения... Всякое представление о тормозном эффекте из боязни ли, из интереса или выгоды (разрядка наша.— Ф.Б.)... в силу эмоциональности истерика, совершенно так же, как и в гипнозе слово гипнотезера, вызовет и зафиксирует эти симптомы на продолжительное время, пока, наконец, более сильная волна раздражения... не смоет эти тормозные пункты... Для нас не остается достаточного основания говорить, что в данном случае есть умышленное симулирование симптомов. Это случай роковых физиологических отношений» (И. П. Павлов. Полное собр. соч., т. III, кн. 2, М., 1951, стр. 209—211).
Вряд ли нужно подчеркивать, в какой мере такое объяснение физиологических механизмов, обусловливающих появление симптомов, имеющих очевидный «логический смысл», отличается от соответствующих психоаналитических трактовок. В свете такого объяснения очевидно, в какой мере неправ проф. Musatti, считая, что признание логической связи между конфликтом и симптомом несовместимо с одновременным признанием и физиологической связи между ними. Главное преимущество павловского подхода заключается в данном случае именно в том, что оно дает возможность понять существование логических отношений как следствие определенных закономерностей физиологического порядка. И именно этого преимущества психоаналитическая трактовка принципиально не имеет.
Второй момент, которого касается проф. Musatti, обсуждая проблему связи синдрома и конфликта, это вопрос о степени обоснованности толкований, возникающих в результате психоаналитического обследования. Упомянув, что в моей статье подчеркнута произвольность этих толкований, лишающая психоаналитический метод всякой убедительности и объективности, проф. Musatti решительно отклоняет такое понимание. Свою позицию он, однако, конкретно не аргументирует, поэтому я лишен возможности полемизировать с ним по этому поводу.
Что касается того, что истерический синдром может не только напоминать о спровоцировавшем его конфликте, но и выражать в своеобразной патологической форме стремление к разрешению этого конфликта, то здесь, конечно, вряд ли можно спорить с проф. Musatti и его ссылка на работу Freud «Торможение, симптом и страх» вполне уместна. Если у больной возникает истерический паралич, избавляющий ее от нежелательной для нее в определенной жизненной ситуации активности, то, конечно, мы имеем все основания рассматривать это нарушение как своеобразное выражение патологической адаптации и всю нашу терапевтическую тактику должны строить именно на этом предположении. Такое толкование и такую тактику менее всего, однако, насколько я понимаю, следует рассматривать как приобщение к психоаналитическому credo. Приведенные выше слова И. П. Павлова о связи истерического симптома с «интересом» и выгодой больного говорят об этом достаточно убедительно...
...В заключительной части своей статьи проф. Musatti затрагивает две проблемы, представляющие особый интерес и важность, но, может быть, слишком сложные, чтобы можно было их достаточно глубоко осветить мимоходом, в рамках журнальной полемики. В первую очередь сюда относится вопрос о механизмах излечения, возникающего при осознании подавленного влечения. Проф. Musatti указывает, на существование определенной эволюции представлений Freud о механизмах выздоровления, в результате которой от старого учения о катарзисе психоаналитическая теория перешла к пониманию зависимости терапевтического эффекта от личности в целом, от отношения, которое устанавливается между вытесненным импульсом и всей совокупностью аффективных и интеллектуальных переживаний больного. Особенно отчетливо эта эволюция видна, по мнению проф. Musatti, в работе Freud «Erinnern, Wiederholen und Durcharbeiten».
Проф. Musatti полагает, что в свете этой эволюции мое заявление о том, что психоанализ трактует всю проблему функциональной организации человеческой деятельности схематически и упрощенно, остается непонятным. Он полагает, что я проглядел упомянутую им выше эволюцию взглядов и только поэтому смог утверждать, что выведение терапевтического эффекта осознания из факта включения в новую психологическую установку, в новое отношение к действительности всегда оставалось Freud чуждым.
Я, действительно, это утверждаю, хотя мысли, развитые в названной работе Freud, могут произвести, на первый взгляд, впечатление аргумента в пользу правильности представления проф. Musatti. Однако я уже отметил, что весь этот вопрос, заставляющий нас обратиться к теории психологической структуры деятельности, слишком сложен, чтобы его можно было развернуто обсудить сейчас. Положение особенно затрудняется в связи с тем, что проф. Musatti, как он сам указывает, не знакомы работы Д. Н. Узнадзе и его школы, в которых интересно и глубоко поставлены вопросы этой теории. Я полагаю поэтому, что проф. Musatti меня извинит, если на эти его критические замечания я сейчас развернутого ответа не дам. Принципиальное положение, от которого я отправлялся бы, если бы такой ответ стал давать, можно выразить так: основным элементом, функциональной «единицей» в системе представлений Freud является напряженный импульс к действию. Теории же функциональной структуры деятельности, теории той реальной психологической системы, в которой происходит «движение импульсов», Freud не дал. Отсюда абстрактность и неадекватность представлений Freud о законах, определяющих динамику напряженных аффектов и их реализацию в поведении. Я полагаю, что при дальнейшем развертывании нашей дискуссии этой важной и сложной проблеме стоило бы уделить, может быть, специальное внимание106.
106 См. §33 настоящей книги, данные, относящиеся к теории «установки», и §§115—116, в которых дан ответ на упомянутые выше замечания проф. Musatti.
Другим не менее интересным вопросом, затрагиваемым проф. Musatti в конце его статьи, является проблема методов психоанализа и тесно с нею связанная, занимающая видное место в психоаналитической теории, проблема символики как средства выражения неосознаваемого.
Проф. Musatti задает мне два вопроса из области методики, вызвавшие у меня, сознаюсь, некоторое удивление. Первый: считаю ли я оправданным пользование методикой исследования ассоциации. Второй: какие методы (кроме, очевидно, психоаналитического) я мог бы предложить для изучения «неосознаваемых» форм психической активности.
Отвечая на первый из этих вопросов, я хотел бы подчеркнуть следующую принципиальную, как мне кажется, установку. Я полагаю, что было бы чрезвычайно трудно (если вообще возможно) привести такой из выработанных в экспериментальной психологии методов, о котором можно было бы сказать, что пользование им ни при каких условиях не оправдано. Мне представляется не требующим дальнейших доказательств, что главное — это не метод как таковой, а интерпретация данных, которые он дает, и цель, которой он служит. А таковые в разно ориентированных исследованиях могут быть, конечно, очень различными. Я полагаю поэтому, что оправданным может быть не только пользование ассоциативным методом в его разнообразных вариантах, методом исследования по Rorschach и разными другими приемами, определяемыми на Западе как «клинические» психологические методики, но даже (horribile dictu!) таким «психоаналитическим» привхмом, как анализ сновидений, который может давать очень интересные данные при исследовании, например, отражения в сновидном сознании различных форм внешней ситуации и предшествующей напряженной умственной работы, при изучении связей между сновидением и степенью глубины сна, при исследовании возможностей влиять на характер сновидений гипнотическим внушением, при анализе отношений между объективной длительностью сновидения и субъективным переживанием длительности времени во сне и во многих других случаях.
Что касается вопроса о том, какие методы исследования могут быть рекомендованы для изучения «неосознаваемых переживаний», помимо применяемых психоаналитиками, то, во-первых, сам проф. Musatti перечисляет их, говоря об экспериментальных психологических методах, могущих служить средством объективного контроля психоаналитических данных. Эти методики предназначены для выявления «глубоких и скрытых» психологических феноменов и оказываются в состоянии, по мнению ряда психологов и психиатров (как указывает проф. Musatti), заменить длительную и трудоемкую работу психоаналитиков. Это, с одной стороны. А с другой — в моей статье, критикуемой проф. Musatti, упомянуто большое число работ, выполненных при помощи весьма разнообразных методик, но во всех случаях имеющих целью раскрытие влияний на поведение факторов остающихся неосознаваемыми. Я не буду снова их напоминать и скажу только, что их важным, общим принципом является прослеживание в поведении или в вегетативных проявлениях сдвигов, провоцируемых смысловым раздражителем, не доходящим до осознания, либо в силу особого функционального или патологического состояния соответствующей физиологической системы (как, например, в экспериментах с больными, страдающими функциональной глухотой, или с лицами, погруженными в нормальный или гипнотический сон), либо в силу особенностей (обычно сублиминальности) самого раздражителя.
На основе разнообразных модификаций подобного рода приемов, а также на основе анализа так называемых «установок» по методике Д. Н. Узнадзе оказалось возможным накопить за последние годы много интересных данных, относящихся к особенностям и к динамике неосознаваемых адаптационных реакций. Поэтому мне кажется, что указание проф. Musatti на нависшую надо мной опасность стать «метафизиком» (поскольку, (мол, я соглашаюсь с существованием подобных реакций, но не располагаю методикой их исследования) не должно вызывать у меня панического настроения.
Наконец, последняя теоретическая проблема — о символике, как средстве выражения «неосознаваемого». Я позволю себе прежде всего подчеркнуть, что сам проф. Musatti подходит к этой проблеме с большой осторожностью и со стремлением к объективности, внушающим уважение к нему как к исследователю также со стороны тех, кто не разделяет его теоретических убеждений. Видимо, чувствуя, насколько зыбки построения психоаналитиков в этой области, проф. Musatti высказывает мнение, что истолкование символов — это только вспомогательный метод при психоаналитическом обследовании, которым надо пользоваться с чувством меры и оговорками. Далее проф. Musatti откровенно сообщает, что в начале своей работы в качестве психоаналитика, он испытывал такое же недоверие (даже «отвращение») к интерпретации символов, какое он чувствует в противниках психоанализа. Мало того, как он указывает, это чувство не покинуло его до сих пор. Тем не менее он полагает, что «неосознаваемые переживания» имеют тенденцию проявляться в области осознаваемого в форме символов. Для раскрытия подлинного значения последних им был разработан особый метод, который он называет «конвергентным анализом». Он полагает, что закономерности символизации были раскрыты в исследованиях Schretter и Silberer и что в моем отношении ко всей этой проблеме проявляется отсутствие у меня ясного представления о функции символического выражения неосознаваемых переживаний.
В заключение проф. Musatti развивает мысль о том, что «для неосознаваемой психической активности» символ переживания полностью замещает это переживание, идентифицируется с последним. В этой идентификации проявляется, по мнению проф. Musatti, регрессия от зрелой психики к психике инфантильной.
Я ограничусь по поводу всего этого лишь немногими замечаниями.
Сомнения, которые до настоящего времени не покинули проф. Musatti по поводу проблемы символики, весьма выразительно, как мне кажется, подчеркивают то, что единодушно утверждается на протяжении десятилетий всеми противниками психоанализа, а именно отсутствие в психоаналитической постановке этой проблемы объективного научного подхода. Мысли, которыми проф. Musatti заканчивает свой анализ проблемы символики (указание на отождествление символа с символизируемым содержанием), представляют большой интерес, но совсем в ином, насколько я понимаю, плане, чем тот, который имеет в виду их автор: с патологическими формами такого отождествления мы нередко встречаемся в клинике шизофрении, а с тенденцией к такому отождествлению, как это признает и сам проф. Musatti — на определенных этапах нормального онтогенеза психики, и дальнейший анализ этих процессов, бесспорно, может многое дать для понимания особенностей как распада, так и созревания мысли...
...Я попытался ответить на критические замечания в мой адрес, сделанные проф. Musatti. Резюмируя, можно сказать следующее. Мне представляется, что я выражу мнение многих советских исследователей, указав, что мы безусловно отвергаем психоаналитическую концепцию. Социология и философия фрейдизма, которые неразрывно связаны с его психологией, реакционны и идеалистичны. Психология фрейдизма в конечном счете лишена объективной научной основы. Это делает учение Freud для нас неприемлемым.
Вместе с тем мы не должны упускать из вида важные клинические и психологические феномены, которые пытается анализировать и разрешать психоаналитическая теория, продвигаясь к их разрешению, конечно, на основе совсем иной методологии, чем та, которой придерживался Freud. При таком понимании у нас создается много поводов для продуктивных дискуссий со сторонниками психоаналитических трактовок и в первую очередь, естественно, с проф. Musatti и его коллегами. И не вызывает никаких сомнений, что такой обмен мнений, особенно если бы он стал проводиться по поводу конкретных и экспериментально верифицируемых вопросов, мог бы во многом способствовать достижению нашей общей гуманной цели, — раскрытию законов, которым подчинена душевная деятельность здорового и больного человека.
Я выражаю искреннюю благодарность проф. Musatti за внимание, которое он уделил анализу моей работы и за целый ряд сделанных им весьма для меня полезных критических замечаний. Я буду приветствовать, если наша дискуссия, так своевременно начатая по инициативе итальянских коллег, не оборвется на этих строках, а будет в дальнейшем продолжена и углублена.