Глава пятая. Роль неосознаваемых форм высшей нервной деятельности в регулировании психофизиологической активности организма и поведения человека
§113 Проблема специфического и неспецифического характера отношений между аффективным конфликтом и клиническим синдромом
Говоря о функциях неосознаваемых форм высшей нервной деятельности, нам остается рассмотреть еще один большой вопрос: проблему воздействия «бессознательного» на область сомато-вегетативных процессов, роль этого фактора в предотвращении и преодолении болезни.
Хорошо известно, какое внимание оказало именно этой проблеме психоаналитическое, а вслед за ним и психосоматическое направление. Мы знаем также основную идею, которая определила подход обоих этих течений к вопросам клиники. Начиная с первых работ Freud и кончая психосоматическими исследованиями самых последних лет (например, работой Valabrega, о которой упомянуто в §36), в качестве основного исходного представления в психоаналитически ориентированной клинической литературе фигурирует идея «конверсии», т.е. символического выражения вытесненного аффекта на «языке тела», идея «понятых», «содержательно-специфических»91 связей, существующих якобы между областью «неосознаваемых эмоциональных переживаний» и клинической синдроматикой.
91 Под «содержательно-специфической» связью между аффектом и синдромом в психоаналитической и психосоматической литературе подразумевается строгое («специфическое») соответствие характера клинического нарушения конкретному психологическому содержанию аффективного конфликта или эмоционального потрясения, которое это нарушение вызвало.
Как следует относиться ко всей этой сложной и трудной проблеме? Означает ли критика психосоматической медицины, на которой мы подробно останавливались (§§40-41), что мы склонны недооценивать огромную значимость эмоциональных факторов для развертывания процессов пато- и саногенеза, игнорировать зависимость этих процессов от осознаваемых и неосознаваемых установок? Вряд ли нужно подчеркивать, насколько не соответствовал бы нашей позиции такой вывод.
Прежде всего хотелось бы устранить одно досадное недоразумение. Когда противники психоаналитических трактовок отвергали представление о символике и «скрытом смысле» органических синдромов, о выражении патологическими соматическими реакциями содержательных переживаний, то это неоднократно давало повод для обвинения их в принципиальном антипсихологизме, в недоучете ими важности роли в патогенезе клинических расстройств аффективно-эмоциональных и других психических факторов. Примером такой критики может послужить выступление на I французском конгрессе психосоматической медицины в 1960 г. выдающегося французского исследователя проф. Delay, который в своем программном докладе высказал убеждение, что для «строго материалистического» подхода характерен предельный аитипсихологизм, «низводящий сознание до роли "эпифеномена", который может быть только свидетелем, но не причиной, отрицающей возможность психогенеза синдромов и подрывающий веру в какую бы то ни было психотерапию» [232, стр. 8].
Не вступая сейчас в развернутую дискуссию с теми, кто придерживается сходных убеждений, мы ограничимся указанием, что подобные представления неправильно отражают подлинные установки «строго материалистического» подхода и не имеют ничего общего с трактовкой роли психических факторов, подсказываемой, например, концепцией нервизма. Можно думать, что эти представления возникают на основе неправомерного смешения физиологических категорий, используемых павловской школой при исследовании высшей нервной деятельности (поведения) , с категориями психологическими и философскими.
Мы уже имели повод обратить внимание на то, что согласно диалектико-материалистической философской интерпретации основной задачей при изучении мозга является не наивное «замещение» или «вытеснение» психологических понятий категориями, созданными учением о высшей нервной деятельности, а неизмеримо более трудное соотнесение данных нейрофизиологического и психологического анализа, наложения последних на первые как психологического «узора» на физиологическую «канву». Эта образная формулировка И. П. Павлова хорошо выражает представление об отношениях между нейрофизиологией и психологией, как между науками, изучающими разные стороны деятельности мозга, имеющими один и тот же объект, но рассматривающими этот объект в качественно разных аспектах. Совершенно очевидно, что при таком подходе ни о каком игнорировании, ни о какой недооценке роли психологических факторов не может быть и речи. Этот общий вывод можно было бы подкрепить многими конкретными указаниями на принципиальное значение, которое придается роли психологических факторов в клинике исследователями, придерживающимися диалектико-материалистического понимания92. Думается, однако, что защищать подобные представления было бы сейчас излишним.
92 Немало убедительных аргументов в пользу такого понимания дал, в частности, и состоявшийся в августе 1966 г. в Москве, XVIII Международный психологический конгресс, на котором работы «строго материалистических» авторов были представлены, как известно, достаточно широко.
Значительно более интересным является вопрос о том, как именно следует представлять соотношения между нервными и психическими факторами, с одной стороны, и клиническими синдромами — с другой, если отказаться от пользования традиционными психосоматическими принципами (представление о «конверсии» и т. п.). По этому поводу хотелось бы сказать прежде всего следующее.
Уже в старых работах павловской школы, подчеркивающих патогенную роль «ошибок» и аффективных конфликтов, неоднократно отмечалось, что представление, по которому клиническое расстройство является символическим выражением вытесненного переживания, заставило Freud и его учеников с самого начала отказаться от более широкого и более строгого толкования. Согласно этому толкованию, аффективный конфликт может провоцировать функциональные и органические сдвиги, которые к конкретному психологическому содержанию этого конфликта специфического отношения не имеют.
Мы полагаем, что в пользу правильности именно тако- го более широкого толкования говорит не только все то, что стало известно за последние годы о механизмах и расстройствах так называемой неспецифической адаптации, по Selye, но и множество более ранних клинических наблюдений, по которым эффекты действия любых патогенных факторов, и в том числе последствия аффективных конфликтов, зависят прежде всего от функционально-морфологического состояния затрагиваемых физиологических систем, от «истории» этих систем на момент конфликта [37, 38, 75, 83]. Можно было бы привести большое количество экспериментальных и клинических доказательств того, что при избирательной преморбидной ослабленности: (индивидуально приобретенной или унаследованной) определенной физиологической системы именно эта ослабленная система преимущественно вовлекается в патологический процесс независимо от того, каким является психологическое содержание соответствующего эмоционального конфликта у человека или каков характер соответствующей экспериментальной «сшибки» условных рефлексов у животного. Эти данные убедительно говорят в пользу того, что отношения между аффективным конфликтом и синдромом, носящие этиологически неспецифический характер, являются в клинике органической патологии, а также при функциональных расстройствах, не относящихся к истерии, — ведущими93.
93 См. по этому поводу важные высказывания д-ра Klotz в «Приложении» (дискуссии).
Что же касается клиники истерии, то здесь мы, действительно, нередко встречаемся с состояниями, при которых между характером нарушения и психологическим содержанием предшествующего переживания обрисовывается определенная смысловая связь. Располагаем ли мы представлением о конкретных физиологических механизмах, которые могут вызвать у больного истерией появление клинических симптомов, например парезов или анестезий, имеющих «понятное» логически отношение к его аффективным переживаниям? Valabrega отвечает на подобный вопрос отрицательно [124]. Нам представляется, однако, что ситуация в какой-то мере проясняется, если вспомнить одну очень важную мысль, высказанную в свое время И. П. Павловым под впечатлением, по-видимому, его споров с Janet.
«Истерика, — говорит он, — можно и должно представлять себе даже при обыкновенных условиях хронически загипнотизированным в известной степени... Тормозные симптомы могут возникнуть у истерика-гипнотика путем внушения и самовнушения... Всякое представление о тормозном эффекте, из боязни ли, из интереса или выгоды... в силу эмоциональности истерика совершенно так же, как и в гипнозе слово гипнотезера, вызовет и зафиксирует эти симптомы на продолжительное время, пока более сильная волна раздражения... не смоет эти тормозные пункты... Это случай роковых физиологических отношений» [63, стр. 453].
Можно, конечно, сказать, что И. П. Павлов сводит здесь физиологический механизм «конверсии» к физиологическим механизмам гипнотического сна, о которых мы также, говоря строго, не так уже много конкретного знаем. Однако достаточно ясно, что общее направление, в котором И. П. Павлов предлагает искать физиологическое объяснение происхождения синдромов, имеющих «логический смысл», глубоко отличается от соответствующих психоаналитических трактовок. Связь синдрома с психологическим содержанием аффекта вытекает здесь не из экспериментально необоснованной, произвольно, по-существу, постулируемой тенденции к «символической трансформации» подавленных аффектов, а из особого («рокового», по образному выражению И. П. Павлова) сочетания клинически и экспериментально многократно доказанных психических и физиологических особенностей истерика94.
94 Стремление трактовать символизацию как функцию самостоятельную и первичную (не выводимую из каких-то других особенностей, как их следствие) — это, по-видимому, одна из наиболее характерных черт большинства работ, близких к психоанализу. Вспомним, насколько отличается от этого подхода понимание символизации как принципиально вторичного эффекта, как следствия и выражения специфического характера смысловых связей, существующих на уровне образного мышления, о котором мы говорили выше. Противопоставление этих двух трактовок подчеркивает, в какой мере психоанализ оказался логически связанным принятыми им в свое время психолого-биологическими постулатами, заранее предопределившими его позицию в отношении множества вопросов, возникших в более позднем периоде. Именно отсюда вытекает удивляющий каждого объективного наблюдателя догматизм психоаналитической мысли, который ее фактически обесплодил, несмотря на реальность и важность ряда затронутых ею общих тем.
Принимая подобную трактовку, мы получаем значительные преимущества для анализа. Используя как основную идею связь аффекта с функциональным синдромом, носящую психологически неспецифический характер, мы сохраняем одновременно право на применение и идеи специфических психологических связей, не принуждаясь, однако, при этом к признанию адекватности идеи конверсии. Нам представляется, что выгоды, которые такой широкий подход создает для анализа патогенеза самых разнообразных органических и функциональных синдромов, было бы трудно переоценить.