Глава пятая. Роль неосознаваемых форм высшей нервной деятельности в регулировании психофизиологической активности организма и поведения человека
§107 Использование символов развитым и онтогенетически формирующимся сознанием
Из сказанного выше вытекает, что психоаналитический подход отнюдь не скомпрометировал саму идею символики как одну из возможных форм выражения активности сознания (или «бессознательного»). Скомпрометированными и очень серьезно оказались, во-первых, принципы, используемые психоаналитическим направлением для раскрытия смысла образов, о которых предполагается, что они имеют символическое значение; во-вторых, психоаналитическая концепция происхождения подобных образов и, наконец, в-третьих, предложенное Freud истолкование роли символов как средства «мистификации» сознания.
Если мы решительно отвергнем все, что было предложено психоаналитической школой в этих трех планах, то останется открытым вопрос: должны ли мы все же считаться с тенденцией к формированию и использованию символов как с одной из характерных и имеющих глубокие корни форм активности сознания и «бессознательного»? Ответ в этом случае, как мы сейчас увидим, может быть только положительным.
Говоря о тенденции к продуцированию и к использованию символов, как о характерной особенности человеческого сознания, мы должны прежде всего, конечно, указать на знаковую (семиотическую) систему речи. Особая роль, которую слово как знак играет в работе мозга, было еще в 1927 г. подчеркнуто И. П. Павловым, который идею «сигнальности» (т.е. связи раздражения с информацией о чем-то, существующем вне и независимо от раздражителя) предложил отразить в самом названии речевой функции, определив последнюю (1932 г.) как систему сигналов второго порядка (как «вторую сигнальную систему», согласно закрепившейся терминологии павловской школы).
Знаковый характер речи уже сам по себе, следовательно, достаточен для обоснования представления о важнейшей функции, которую выполняет символика при выражении разных содержаний сознания82. Если же мы попытаемся подойти к проблеме символизации с позиций учения о «бессознательном», то основное значение приобретает, как мы это покажем ниже, специфический частный аспект этой большой темы, а именно вопрос о связи продуцирования и использования символов с определенными нормальными и патологическими состояниями сознания и с разными фазами его исторического и онтогенетического развития.
82 По Л. С. Выготскому, «сигнификативная структура (связанная с активным употреблением знаков) является «общим законом построения высших форм поведения», а «сигнификативное употребление слова... является ближайшей психологической причиной того интеллектуального поворота, который совершается на рубеже детского и переходного возрастов» [26, стр. 117—118]. «Центральным для этого процесса... является функциональное употребление знака или слова в качестве средства, с помощью которого подросток подчиняет своей власти свои собственные психологические операции» [26, стр. 115].
Касаясь работ Lévy-Brühl и др., мы уже напомнили, насколько трудной оказалась судьба проблемы исторической эволюции сознания. Вместе с тем не вызывает сомнений, что для диалектико-материалистического понимания нет другого пути постижения природы сознания, как изучение истории его развития. Здесь особенно применим известный гегелевский тезис об «историзме» всякого подлинно научного знания83. И вряд ли нужно подчеркивать, что при таком историческом подходе предметом исследования должен быть не только процесс накопления информации, но и постепенное видоизменение характера интеллектуальной деятельности, с помощью которой эта информация накапливается, — процесс постепенного преобразования психологической и логической структуры соответствующих умственных операций.
83 Б. Ф. Поршнев очень удачно подчеркивает неприемлемость подобного «историзма» для спиритуалистических и фидеистских вариантов философского идеализма. Он напоминает в этой связи характерные высказывания папы Пия XII на X Международном конгрессе исторических наук (Рим, 1955 г.): «Термин "историзм" обозначает философскую систему, которая не замечает во всей духовной деятельности, в познании истины, в религии, морали и праве ничего, кроме эволюции, и, следовательно, отвергает все, что неизменно, абсолютно и обладает вечной ценностью. Подобная система, конечно, несовместима с католическим мировоззрением и вообще со всякой религией, признающей личного Бога» [69, стр. 7].
83 Небезынтересно, что к этой же теме историзма счел целесообразным вернуться и Б. М. Кедров на встрече с участниками XVIII Международного психологического конгресса: «Экспериментальные исследования показывают, что к проблеме формирования понятия объекта... следует подходить только исторически... Принцип историзма мне представляется основным в любой науке. Только с включением этого принципа в науку последняя становится настоящей наукой [25, стр. 125].
Когда мы теперь ретроспективно оцениваем работы, в которых нашел свое выражение этот исторический подход, то видим, насколько мы обязаны двум большим направлениям в этой области — одному, затронувшему проблему развития сознания в ее преимущественно историко-антропологическом и онтогенетическом аспектах и связанному во многом с именами Wallon и Piaget и другому, осветившему эту же проблему не только в онтогенетическом, но и в клиническом плане. Мы имеем в виду теорию развития высших психических функций, созданную Л. С. Выготским, А. Н. Леонтьевым, А. Р. Лурия и их сотрудниками — Л. И. Божович, П. Я. Гальпериным, А. В. Запорожцем и др.
Благодаря исследованиям, предпринятым с позиций марксистской психологии Л. С. Выготским и его школой, Wallon и некоторыми другими, стал известен ряд закономерностей, которые в значительной степени определяют динамику мысли в фазах, предшествующих онтогенетически появлению нормального сознания взрослого человека. Независимо от того, имеем ли мы дело при этом с феноменом мышления в комплексах в исходном понимании Л. С. Выготского, с валлоновским законом «бинарных структур» (парных представлений, являющихся попеременно то как бы синонимами, то антитезами), с «подстановками», при которых часть воспринимается как эквивалентная целому, с замыканиями, происходящими на основе допонятийных, «синкретических» сближений, или с рядом других аналогичных соотношений, перед нами обрисовывается широкая картина, говорящая о существовании множества качественно очень своеобразных форм организации детской мысли. И наиболее характерной чертой этих форм является то, что им почти всегда в той или иной степени сопутствует тенденция к «символизации», т.е. к выражению, а иногда и к непосредственному замещению в смысловом отношении обобщенных психологических содержаний конкретными образами, каждый из которых является в содержательном (информационном) отношении чем-то большим, чем-то, что в нем непосредственно наглядно дано. В интересующем нас аспекте этот момент является, как мы это сейчас увидим, главным.