Глава 6. Нравственный ум


...

4

Способность принимать нравственные решения является врожденной — эмпатическая схема глубоко укоренена в большинстве из нас, — но она все равно требует для развития правильного опыта. Когда все идет по плану, человеческий мозг естественным образом развивает мощный набор сочувствующих инстинктов. Мы не станем сталкивать человека с моста, сделаем честные предложения в игре «Ультиматум» и очень расстроимся, увидев изображения, на которых другие люди страдают от боли.

Однако если во время процесса развития что-то идет не так — если схемы, лежащие в основе нравственных решений, так и не формируются, — это может иметь серьезные последствия. Иногда, например в случае с аутизмом, проблема в значительной степени генетическая. (По подсчетам ученых, наследуемость аутизма составляет от 8о% до 90 %, что делает его одним из наиболее наследуемых неврологических заболеваний.) Но существует и другой способ нанесения необратимых повреждений развивающемуся мозгу — жестокое обращение с детьми. Когда дети подвергаются домогательствам, когда на них не обращают внимания или не любят, их эмоциональный мозг деформируется. (Так, с Джоном Гейси все детство жестоко обращался его отец-алкоголик.) Биологическая программа, позволяющая людям сочувствовать другим, выключается. Жестокость делает нас жестокими. Насилие делает нас насильниками. Это трагический замкнутый круг.

Первое подтверждение этой идеи появилось в работе Гарри Харлоу30. В начале 1950 годов Харлоу решил основать обезьяний питомник при Университете Висконсина. Он изучал условные рефлексы у приматов, но ему было необходимо больше информации, а значит, больше животных. Хотя до этого в США не было успешных случаев разведения обезьян, Харлоу был настроен решительно.


30 Поподробнее о Харлоу и его исследованиях можно узнать из книги Деборы Блум «Любовь в парке Гун» {Deborah Blum, Love at Goon Park).


Питомник начался всего с нескольких беременных самок. Харлоу внимательно наблюдал за ними, а как только детеныш рождался, немедленно помещал его в отдельную, безупречно чистую клетку. Сначала все шло по плану. Харлоу растил детенышей на смеси сахара и сгущенного молока, усиленной множеством витаминов и добавок. Он кормил обезьян из стерильных кукольных бутылочек каждые два часа и тщательно следил за сменой периодов света и темноты. Для того чтобы свести к минимуму распространение болезней, Харлоу никогда не давал малышам общаться друг с другом. В результате у него получилось поколение приматов, которые были крупнее и сильнее своих живущих на воле ровесников.

Однако за физическим здоровьем этих молодых обезьян скрывалась разрушительная болезнь: они были сломлены одиночеством. Их короткие жизни проходили в полной изоляции, и они были неспособны даже на самые базовые социальные взаимодействия. Они неистово раскачивались из стороны в сторону в своих металлических клетках, до крови рассасывая большие пальцы. Когда они встречались с другими обезьянами, то кричали от страха, убегали в угол клетки и начинали смотреть в пол. Если они чувствовали, что им что-то угрожает, то набрасывались на предполагаемого противника с ужасной жестокостью. Иногда они направляли эту жестокость на самих себя. Одна обезьяна с кровью вырывала у себя волосы. Другая отгрызла себе лапу. Из-за лишений, которые они претерпели в детстве, этим малышам до конца жизни требовалась изоляция.

Для Харлоу эти несчастные обезьяны послужили доказательством того, что развивающемуся мозгу требовалось нечто большее, чем правильное питание. Но в чем же он нуждался? Первая догадка появилась после наблюдения за детенышами. Ученые выстлали их клетки тканевыми пеленками, чтобы обезьянам не пришлось спать на холодном бетонном полу. Оставленные без матери малыши быстро привязывались к этим тряпкам. Они заворачивались в ткань и цеплялись за нее, когда кто-нибудь подходил к клетке. Мягкая ткань была их единственным утешением.

Такое трогательное поведение вдохновило Харлоу на новый эксперимент. Следующее поколение обезьян он решил растить с двумя разными суррогатными «матерями». Одна «мать» была сделана из проволочной сетки, а вторая — из махровой ткани. Харлоу полагал, что при прочих равных условиях детеныши предпочтут мать из ткани, так как с ней они смогут обниматься. Чтобы сделать эксперимент интереснее, в некоторых клетках Харлоу пошел на небольшую уловку. Вместо того чтобы кормить малышей вручную, он вкладывал бутылочки с молоком в лапы проволочной «матери». Он хотел получить ответ на простой вопрос: что важнее — еда или привязанность? Какую мать детеныши захотят больше?

Полученный им ответ был совершенно однозначным. Вне зависимости от того, какая мать держала молоко, детеныши всегда выбирали тканевых матерей. Они подбегали к проволочным матерям, быстро утоляли свой голод, а затем сразу возвращались к уютным складкам ткани. К шести месяцам детеныши более 18 часов в день проводили прижавшись к мягкому родителю. Рядом с проволочными матерями они находились только во время еды.

Вывод из эксперимента Харлоу состоит в том, что детеныши приматов рождаются с острой потребностью в привязанности. Они обнимались с тканевыми «матерями», потому что хотели ощутить тепло и нежность настоящей матери. Даже больше, чем еды, эти детеныши обезьян жаждали любви. «Как будто животные были запрограммированы на то, чтобы искать любовь», — писал Харлоу.

Малыши, потребность в любви у которых не удовлетворялась, страдали от некоторых драматичных побочных явлений. Мозг получал необратимые повреждения, и в результате обезьяны, выросшие с проволочными матерями, не знали, как общаться с другими, сочувствовать незнакомцам и прилично вести себя в обществе. Принятие даже самых простых нравственных решений было для них невозможно. Как позже напишет Харлоу, «обезьяны показали нам, что нужно научиться любить до того, как ты научишься жить».

Затем Харлоу, действуя на грани научной этики, начал безжалостно исследовать разрушительные эффекты социальной изоляции. Самым жестоким его экспериментом было помещение детенышей обезьян на несколько месяцев подряд в отдельные клетки, где не было ничего, даже проволочных матерей. Результат был невыразимо печален. Изолированные малыши стали приматами-психопатами, безразличными к любым проявлениям эмоций. Они начинали драться без особой причины и не останавливались, пока не наносили или не получали серьезную рану. Они были жестокими даже с собственными детьми. Одна психопатическая обезьяна откусила своему детенышу пальцы. Другая убила плачущего малыша, раздробив ему голову челюстями. Большинство психопатических матерей, однако, просто придерживались линии разрушительно жестокого поведения. Когда дети пытались к ним прижаться, они их отпихивали. Сбитые с толку малыши снова и снова повторяли свои попытки, но напрасно — их матери не чувствовали решительно ничего.

То, что происходит с обезьянами, может произойти и с людьми. Этот трагический урок дала миру коммунистическая Румыния. В 1966 году местный диктатор Николае Чаушеску запретил любые формы контрацепции, и страну неожиданно наводнили нежеланные малыши. Предсказуемым результатом стал избыток сирот; бедные семьи отказывались от детей, которых не могли прокормить.

Государственные сиротские приюты в Румынии были переполнены и недостаточно финансировались. Груднички лежали в кроватках, где не было ничего, кроме пластиковых бутылок. Начинающих ходить малышей привязывали к кроватям и никогда к ним не прикасались. Зимой в приютах очень плохо топили. Дети-инвалиды содержались в подвалах, и некоторые годами не видели солнечного света. Старшим детям давали лекарства, чтобы они спали днями напролет. В некоторых приютах более 25 % детей умирали, не дожив до пяти лет.

У детей, сумевших выжить в румынских детдомах, на всю жизнь оставались шрамы. Многие отличались низким ростом, страдали от недоразвитости костей и хронических инфекций. Но самым разрушительным было психологическое наследие приютов. Множество брошенных детей страдали от серьезных эмоциональных нарушений. Они часто враждебно относились к незнакомцам, жестоко — друг к другу и были неспособны даже на самые базовые социальные взаимодействия. Пары, усыновившие румынских сирот из таких заведений, сообщали о широком спектре поведенческих расстройств. Некоторые дети плакали, когда к ним прикасались. Другие часами сидели, уставившись в одну точку, а затем впадали в ярость, набрасываясь на всех вокруг без разбору. Одна канадская пара, войдя в комнату своего трехлетнего приемного сына, обнаружила, что тот только что выкинул из окна недавно заведенного ими котенка.

Когда нейробиологи создали визуализацию мозговой активности румынских сирот, они увидели снижение активности в областях, наиболее тесно связанных с эмоциями и социальным взаимодействием, таких как орбитофронтальная кора и мозжечковая миндалина. Сироты также не могли понимать эмоции других людей и были явно неспособны интерпретировать выражения лиц. Наконец, у брошенных детей были значительно снижены уровни вазопрессина и окситоцина — двух гормонов, очень важных для развития социальных привязанностей. (Эта гормональная недостаточность продолжала наблюдаться у них впоследствии на протяжении многих лет.) Для этих жертв жестокого обращения мир человеческого сочувствия был непостижим. Распознавание чужих эмоций было для них непосильной задачей, а также они испытывали сложности при регулировке своих собственных эмоций.

Исследования американских детей, переживших жестокое обращение в юном возрасте, дают похожую мрачную картину. В начале 1980 годов психологи Мэри Мейн и Кэрол Джордж работали с двадцатью только начавшими ходить детьми из неблагополучных семей. Половина этих малышей были жертвами серьезного физического насилия. Вторая половина происходила из распавшихся семей — многие из них жили с приемными родителями, но их никогда не били и не причиняли боль. Мейн и Джордж хотели понять, как эти две группы неблагополучных малышей отреагируют на плачущего товарища. Проявят ли они нормальное человеческое сочувствие? Или же не смогут соотнести свои чувства с чувствами своего сверстника? Исследователи обнаружили, что почти все дети, не являвшиеся жертвами насилия, отнеслись к расстроенному ребенку с участием. Инстинктивное сочувствие заставило их предпринять какие-то попытки утешить его. Они расстроились, увидев, что расстроен кто-то другой.

Однако пережитое в детстве насилие меняло все. Дети, ставшие его жертвами, не знали, как реагировать на расстроенного товарища. Изредка они они пытались проявить сочувствие, которое, впрочем, часто перерастало в агрессию, если другой ребенок не переставал плакать. Вот, например, описание поведения Мартина — мальчика двух с половиной лет, пережившего насилие в семье: «Мартин… попытался взять плачущую девочку за руку, а когда она начала сопротивляться, ударил ее ладонью по руке. Затем он отвернулся от нее и, глядя в пол, начал очень решительно повторять: «Прекрати! Прекрати!» — причем каждый раз он произносил это немного быстрее и громче. Он гладил девочку по спине, но, когда его движения начали ее беспокоить, он отступил и, оскалившись, стал на нее шипеть. Затем он снова начал гладить ее по спине, потом поглаживания превратились в удары, и он продолжил бить девочку, несмотря на ее крики». Даже когда Мартин хотел помочь, он в результате только ухудшал ситуацию. Пережившая насилие двухлетняя Кейт продемонстрировала похожую модель поведения. Сначала она с нежностью отнеслась к расстроенному ребенку и начала ласково гладить его по спине. «Однако скоро ее движения стали очень грубыми, — писали исследователи, — и она начала с силой его колотить. Она продолжала бить его, пока он не отполз в сторону». Так как Кейт и Мартин не могли понять чувства других людей, мир человеческих взаимодействий был для них недостижим.

Этим пережившим насилие детям не хватало воспитания в области чувств. Так как они не испытывали по отношению к себе нежных эмоций, которых мозг изначально ожидает, это оставило на их душах невидимые шрамы. Дело не в том, что эти дети были жестокими или черствыми сознательно. У них просто не было шаблонов мозговой активности, которые обычно направляют наши нравственные решения. В результате они реагировали на расстроенного ребенка точно так же, как их жестокие родители реагировали на их собственные огорчения — угрозами и насилием.

Однако эти трагические примеры являются исключениями из правила. Мы созданы таким образом, чтобы чувствовать боль друг друга, так что мы ужасно расстраиваемся, когда причиняем боль другим или совершаем нравственные проступки. Сочувствие — один из наиболее базовых человеческих инстинктов, и именно поэтому эволюция уделила так много внимания зеркальным нейронам, веретенообразной извилине и всем остальным участкам мозга, которые позволяют нам создавать теории относительно того, что происходит в головах других людей. Если человека любили в детстве и он не страдает от каких-либо дефектов развития, его мозг будет легко отвергать насилие, делать справедливые предложения и пытаться успокоить плачущего ребенка. Эволюция запрограммировала нас так, чтобы мы заботились друг о друге.

Психология bookap

Рассмотрим такой показательный пример: шестерых макак-резусов научили тянуть за разные цепочки для получения пищи. Если они тянули за одну цепочку, то получали большое количество своей любимой еды. Если они тянули за другую цепочку, они получали меньшее количество менее соблазнительной еды. Как вы, наверное, догадались, обезьяны быстро научились тянуть за ту цепочку, которая давала им больше желаемой пищи. Они максимально увеличили награду.

Через несколько недель такой счастливой жизни одна из шести обезьян проголодалась и решила потянуть за цепочку. И тогда случилось нечто ужасное: совершенно посторонняя обезьяна, сидящая в другой клетке, получила болезненный удар током. Все шестеро обезьян видели, как это произошло. Они слышали ужасный крик. Они смотрели, как обезьяна гримасничает и съеживается от страха. Изменение в их поведении произошло мгновенно. Четыре обезьяны решили перестать тянуть за цепочку, приносящую больше еды. Они были готовы согласиться на меньшее количество пищи, лишь бы другой обезьяне не было больно. Пятая обезьяна на протяжении пяти дней не тянула ни за одну из цепочек, а шестая обезьяна не тянула за них двенадцать дней. Они голодали, чтобы совершенно незнакомой обезьяне не пришлось страдать.