Глава 4. Применения разума


...

1

Способ, которым Додж спасся от огня, теперь является признанной противопожарной практикой. Она спасла жизни несметного числа пожарных, столкнувшихся со стремительно распространяющимся огнем. Однако в тот момент план Доджа казался настоящим безумием. Пожарные думали только о том, как бы убежать от языков пламени, а их командир в это время разжигал новый костер. Спасшийся от пламени Роберт Сэлли, служивший тогда в парашютной бригаде первый год, потом рассказал, что подумал: «Додж спятил, у него крыша съехала».

Но Додж был в абсолютно здравом уме. В той чрезвычайно сложной ситуации он сумел принять очень разумное решение. Вопрос, который интересует нас, — как он это сделал? Что позволило ему не поддаться желанию убежать? Почему он не последовал за остальной частью своей команды вверх по склону ущелья? Отчасти дело в опыте. Большинство пожарных-парашютистов были совсем еще мальчишками, решившими подработать летом. Они выезжали всего на несколько пожаров и никогда не видели такого, как этот. А у Доджа был многолетний опыт работы в парашютной бригаде, он знал, на что способны степные пожары. Как только огонь перекинулся через ущелье, Додж понял, что рано или поздно жадные языки пламени их догонят. Склоны были слишком круты, ветер слишком силен, а трава — слишком суха, так что огонь неизбежно оказался бы на вершине раньше них. Кроме того, даже если бы пожарникам и удалось добежать до верха, они все равно были бы в ловушке. На вершине росла высокая сухая трава, на которой никогда не паслись стада. Она бы сгорела мгновенно.

Доджа, должно быть, на мгновение охватил неописуемый страх: он понимал, что отступать некуда, видел, что его люди бегут навстречу смерти и что стена огня поглотит их всех. Но Доджа спас не его страх. На самом деле всепоглощающий ужас ситуации был частью проблемы. После того как огонь пошел вверх по склону, все пожарные могли думать лишь о том, как бы добраться до края ущелья, хотя до него было заведомо слишком далеко. Уолтер Рамзи, пожарный, работавший в бригаде только первый год, позже подробно описал те мысли, которые пронеслись в его голове, когда он увидел, что Додж остановился и достал спички. «Помню, мне подумалось, что это очень хорошая идея, — рассказывал Рамзи. — Вот только не помню, почему мне так показалось… Я думал только о крае ущелья — сумею ли добраться до него. Мне казалось, там я буду в безопасности». Говорят, что Уильям Хеллман, заместитель командира, посмотрел на то, что делал Додж, и сказал: «К черту, я пошел выбираться отсюда». (Хелман сумел добраться до края, он был единственным, кому это удалось, но на следующий день он скончался от ожогов третьей степени, покрывавших все его тело.) Остальные поступили точно так же. Когда во время расследования Доджа спросили, почему никто из пожарных не выполнил его приказа остановиться, он только покачал головой. «Они, казалось, вообще не обратили на меня внимания, — сказал он. — Вот этого я не мог понять. Казалось, у них у всех был какой-то общий план — все бросились в одну сторону… Они во что бы то ни стало хотели добраться до вершины».

Подчиненных Доджа охватила паника. А паника мешает человеку нормально думать. Она сводит восприятие к наиболее важным фактам, самым базовым инстинктам. Это значит, что, когда человека преследует огонь, он может думать только о том, как бы от него убежать.

Такое явление называется сужением восприятия. В одном исследовании людей по очереди помещали в барокамеру и говорили им, что давление будет медленно расти, пока не будет соответствовать погружению на шестьдесят футов. В барокамере испытуемого просили выполнить два простых задания на зрительное восприятие. В одном из заданий ему нужно было реагировать на мигающие огоньки в центре поля зрения, во втором — на мигающие огоньки, находившиеся в поле его периферического зрения. Как и ожидалось, каждый испытуемый, находясь в барокамере, проявил все стандартные признаки паники — учащенный пульс, повышенное кровяное давление и выброс адреналина. Эти симптомы существенно влияли на действия испытуемых. Хотя люди в барокамере справились с заданием на центральное поле зрения не хуже, чем участники из контрольной группы, они пропускали сигналы на периферии зрения в два раза чаще. Их картина мира в буквальном смысле сузилась.

Трагедия в ущелье Мэнн-Галч помогает понять очень важную вещь о нашем мышлении. Додж выжил в пожаре, потому что смог отбросить в сторону свои эмоции. Как только он понял, что страх перестал быть ему полезным — он велел Доджу бежать, но бежать было некуда, — Додж сумел противостоять примитивным порывам. Вместо этого он обратился к своему рациональному интеллекту, ведь только он способен на взвешенное и креативное мышление. В то время как автоматические эмоции сосредоточены на наиболее актуальных переменных, рациональный мозг может расширить круг возможностей. Нейробиолог Джозеф Леду говорит: «Преимущество [эмоционального мозга] состоит в том, что, поначалу позволяя эволюции думать за нас, мы по сути выигрываем время, которое необходимо нам для того, чтобы проанализировать сложившуюся ситуацию и поступить наиболее разумным образом». Так что Додж перестал бежать. Чтобы выжить в огне, ему нужно было подумать.

Дальше Додж полностью положился на ту часть мозга, которую он мог контролировать. Посреди всеобщей паники он смог найти новое решение, казалось бы, неразрешимой проблемы. Не существовало никакой стандартной схемы, которой он мог бы воспользоваться, — до него никто и никогда не делал ничего подобного, но Додж смог найти путь к спасению. За долю секунды он понял, что можно развести свой собственный огонь и что этот огонь, возможно, даст ему хоть какую-то защиту в виде выжженной земли. «Это просто показалось мне очень логичным, — рассказывал Додж. Он не знал, сработает ли этот метод, — он думал, что может задохнуться, — но это все равно казалось лучше, чем бежать. Так что Додж определил направление ветра и поджег степные сорняки прямо перед собой. Они вспыхнули как бумага. Высохшие деревья вокруг превратились в золу. Он создал противопожарную перегородку из огня.

Такой вид мышления локализован в префронтальном отделе коры головного мозга, самом внешнем слое лобных долей19. Вплотную прилегающий к лобным костям, пре-фронтальный отдел коры пережил существенное увеличение человеческого мозга. Если вы сравните кору головного мозга современного человека с корой любого другого примата или даже некоторых наших предков гоминидов, то самым явным анатомическим различием будет эта выпуклость спереди. У неандертальца, к примеру, мозг был немного больше, чем у homo sapiens. Однако префронтальный отдел коры у него все равно был как у шимпанзе. В результате неандертальцы были лишены одной из важнейших способностей человеческого мозга — умения рационально мыслить.


19 Хотя некоторые участки этой области мозга, такие как орбитофронтальная кора, на самом деле связаны с восприятием эмоциональных состояний, верхние две трети префронтальной коры — особенно дорсолатеральная префронтальная кора, или ДЛПФК — обычно считаются рациональным центром мозга. Когда вы производите математические вычисления, логически рассуждаете или полагаетесь на результаты тщательно проведенного исследования, вы используете свою ДЛПФК.


Понятие рациональность очень сложно объяснить — у него длинная и запутанная история, — но обычно оно используется для описания определенного образа мышления. Платон связывал рациональность с использованием логики, которая, по его мнению, позволяла людям мыслить подобно богам. Современная экономика усовершенствовала эту древнюю мысль, превратив ее в теорию рационального выбора, которая предполагает, что люди принимают решения, умножая вероятность получения желаемого на количество удовольствия (пользу), которое оно им принесет. Это разумное общее правило позволяет всем нам максимально увеличивать свое счастье, а именно это всегда должны делать рациональные существа.

Конечно, наш мозг — не полностью рациональный механизм. Мы не вычисляем потенциальную выгоду в супермаркете, не делаем математических выкладок, играя в футбол, и не ведем себя подобно умозрительным персонажам из учебников по экономике. Платоновский возница часто уступает своим эмоциональным лошадям. Тем не менее в мозгу есть сеть рациональных частей, сосредоточенная в префронталь-ном отделе коры. Если бы не эти необычные наросты серого и белого вещества, мы бы не могли даже вообразить себе рациональность, не говоря уж о том, чтобы вести себя в соответствии с ее рекомендациями.

Префронтальная кора головного мозга не всегда пользовалась столь хорошей репутацией. Когда ученые в XIX веке только начали анатомировать мозг, они пришли к выводу, что лобные доли — просто бесполезные, ненужные складки ткани. В отличие от других корковых отделов, ответственных за такие особые задачи, как управление телом или речь, префронтальная кора, казалось, не делала ничего. Она была мозговым аппендиксом. В 1920-е годы врачи начали экспериментировать с лоботомией лобных долей — это была жестокая операция, в ходе которой префронтальная кора отделялась от остального мозга. Подобное хирургическое вмешательство считалось показанным для лечения самых разных заболеваний — от эпилепсии до шизофрении. Поскольку лобные доли, казалось, не выполняют никаких специфических функций, медики сочли, что смогут таким образом установить, что же происходит, когда связь между ними и остальным мозгом оказывается прервана20. (Изначально на применение этого хирургического метода врачей подвигло упоминание об одном «удачном» случае лоботомии у шимпанзе, в результате которой «у животного снизилась агрессивность».) Процедура стремительно набирала популярность. Между 1939 и 1951 годами «хирургическому лечению» были подвергнуты более восемнадцати тысяч пациентов в американских психиатрических лечебницах и тюрьмах. В 1949 году психолог Уолтер Хесс и невропатолог Антониу Эгаш были удостоены Нобелевской премии за изобретение этого метода.


20 Операция была крайне простой: узкое лезвие вводили прямо под веко, пробивали тонкую кость, а дальше двигали им из стороны в сторону


Хотя лоботомия снижала симптомы некоторых психических расстройств — так, шизофреники меньше страдали от приступов параноидального бреда, — лечению сопутствовал широкий спектр ужасных побочных эффектов. От двух до шести процентов пациентов умирали на операционном столе. Выжившие сильно отличались от себя прежних. Некоторые погружались в ступор, полностью переставая интересоваться всем происходящим вокруг. Другие теряли способность говорить. (Это, например, произошло с Розмари Кеннеди, сестрой президента Джона Ф. Кеннеди. Ей сделали лоботомию в качестве лечения от «ажитированной депрессии». После операции она могла произнести лишь несколько слов.) Подавляющее большинство пациентов, перенесших лоботомию, страдали от проблем с кратковременной памятью и были неспособны контролировать свои порывы.

Лоботомия лобной доли была грубой процедурой. Наносимые в процессе повреждения были случайными и непредсказуемыми. Хотя врачи старались разрезать лишь соединения с префронтальной корой, на самом деле они не знали, что именно они режут. Однако за последние несколько десятилетий неврологи изучили эту область мозга с большой точностью. Теперь они знают, что конкретно происходит при повреждении префронтальной коры.

Рассмотрим случай Мэри Джексон, умной и целеустремленной девятнадцатилетней девушки с блестящим будущим. Хотя она выросла в трущобах, Мэри получила полную стипендию в одном из самых престижных американских университетов. Она специализировалась на истории, но хотела пойти в медицинский институт, надеясь однажды стать педиатром и открыть больницу в своем родном районе. Ее парень Том учился в колледже, расположенном неподалеку, и они собирались пожениться после того, как Мэри окончит мединститут.

Но летом после второго курса жизнь Мэри начала разваливаться на части. Первым это заметил Том. Раньше Мэри никогда не употребляла алкоголь — ее родители были строгими баптистами, — а тут неожиданно превратилась в завсегдатая баров и клубов. Она стала вступать в случайные связи, а также принимать крэк и кокаин. Она перестала общаться со старыми друзьями, не ходила в церковь и разорвала отношения с Томом. Никто не знал, что на нее нашло.

Когда Мэри вернулась в институт, ее оценки стали ухудшаться. Она перестала ходить на занятия. Ее результаты за семестр были удручающими: три двойки и одна тройка. Научный руководитель предупредил Мэри, что она может потерять стипендию, и посоветовал обратиться с психиатру. Но Мэри не последовала его совету и продолжала проводить большую часть ночей в местном баре.

Позже весной у Мэри поднялась температура и начался отрывистый и сухой кашель. Сначала она решила, что это последствия слишком частых тусовок, но болезнь не проходила. Она обратилась в студенческий медицинский центр, где ей поставили диагноз — пневмония. Но даже после внутривенного введения антибиотиков и лечения кислородом температура не спала. Иммунитет Мэри, похоже, был подорван. Врачи назначили ей дополнительные анализы крови. Тогда Мэри и узнала, что она ВИЧ-инфицирована.

У Мэри сразу началась истерика. Она сказала врачу, что не понимает собственного поведения. До прошлого лета она никогда не испытывала желания принимать наркотики, спать с кем попало или прогуливать занятия. Она была полностью сосредоточена на своих долгосрочных целях — поступить в мединститут и выйти замуж за Тома. Но теперь она не могла контролировать свои порывы. Он не могла противостоять соблазнам. Она принимала одно безрассудное решение за другим.

Врач Мэри направил ее к Кеннету Хейлману — ныне известному неврологу в Университете Флориды. Хейлман начал с того, что провел с Мэри ряд простых психологических тестов: он попросил девушку запомнить несколько разных предметов, а затем отвлекал ее на тридцать секунд, заставляя считать в обратном порядке. Когда Хейлман спрашивал Мэри, помнит ли она перечисленные предметы, она смотрела на него непонимающим взглядом. Ее оперативная память исчезла. Когда Хейлман попытался предложить Мэри другой тест на проверку памяти, она пришла в ярость. Он спросил, всегда ли у нее был такой раздражительный характер. «Вплоть до прошлого года я сердилась очень редко, — ответила Мэри. — А теперь, по-моему, только то и делаю, что выхожу из себя».

Все эти неврологические симптомы — уменьшенный объем памяти, тенденция к саморазрушению, неуправляемые приступы гнева — говорили о том, что с префронтальной корой головного мозга Мэри что-то не в порядке.

Тогда Хейлман провел с Мэри вторую серию экспериментов: он положил перед ней расческу, но велел не трогать ее. Она сразу же начала расчесываться. Он положил перед ней ручку и лист бумаги, но попросил к ним не прикасаться. Она машинально начала писать. Однако, нацарапав несколько предложений, Мэри заскучала и начала искать новых развлечений. «Казалось, вместо того чтобы опираться на какие-либо внутренние цели, мотивировавшие ее поведение, — написал Хейлман в медицинском отчете, — она была полностью во власти внешних импульсов». Все, что Мэри видела, она трогала. Все, что она трогала, она хотела. Все, что она хотела, было ей необходимо.

Хейлман назначил Мэри магнитно-резонансную томографию. И тогда он увидел опухоль — большую массу, развивавшуюся из гипофиза и давившую на префронтальную кору головного мозга девушки. Она и была причиной ухудшения состояния Мэри. Из-за этого новообразования у нее возникла исполнительная дисфункция, неспособность следовать конкретным целям и задумываться над последствиями собственных действий. В результате Мэри могла руководствоваться лишь теми идеями, которые касались настоящего момента. Опухоль стерла некоторые необходимые особенности человеческого мозга — способность думать о возможных последствиях своих действий, строить планы на будущее и подавлять порывы.

«Это состояние очень распространено среди пациентов, у которых наблюдаются какие-то проблемы с лобными долями, — говорит Хейлман. — Они не могут сдерживать свои эмоции. Если они начинают сердиться, то просто ввязываются в драку. Даже если они знают, что драться плохо, — какое-то когнитивное знание у них все еще может оставаться, — это знание не так важно, как интенсивность того, что они чувствуют». Хейлман уверен, что в случае Мэри повреждения префронтальной коры означали, что рациональный мозг больше не мог регулировать или сдерживать ее иррациональные порывы. «Она знала, что такое поведение вредит ей самой, — говорит Хейлман. — Но все равно продолжала так поступать».

Трагическая история Мэри Джексон подчеркивает значимость префронтальной коры. Так как у нее не было этого особого участка мозга — он был поврежден опухолью, — она не

могла думать о чем-то отвлеченном и сопротивляться самым настоятельным порывам. Она не могла хранить информацию в кратковременной памяти и придерживаться своих долгосрочных планов. Если бы Мэри Джексон спасалась от пожара, она бы никогда не остановилась, чтобы зажечь спичку. Она бы продолжала бежать вперед21.


21 Похожий случай произошел с женатым школьным учителем средних лет из Вирджинии, который неожиданно начал скачивать из Интернета детскую порнографию и совращать маленьких девочек. Его поведение было настолько бесстыдным, что его быстро арестовали и осудили за покушение на растление малолетних. Он был направлен на прохождение программы лечения для педофилов, откуда его исключили после того, как он сделал нескольким женщинам гнусные предложения. Вылетев из центра реабилитации, он должен был предстать перед судом для вынесения приговора, но за день до этого он обратился в пункт первой помощи, жалуясь на мигрень и постоянное желание изнасиловать свою соседку. Проведя магнитно-резонансную томографию, врачи увидели источник проблемы: на лобной коре пациента располагалась большая опухоль. После того как она была удалена, ненормальные сексуальные влечения исчезли. Мужчина перестал быть гиперсексуальным монстром. К сожалению, передышка была недолгой, в течение года опухоль снова начала расти. Его лобная кора опять была выведена из строя, и педофилические порывы вернулись.