Часть первая. Попытки понять тревогу

Глава четвертая

Некоторые комментарии

Пока я работал над этой главой, у меня родились новые мысли, которыми хочется поделиться. Одна из них имеет отношение к проблеме тревоги, искусственно созданной в условиях эксперимента.

В своей статье, написанной в 1950 году, Маурер писал: «Сегодня у нас нет экспериментальной психологии тревоги, и не исключено, что она не появится и в будущем»²⁵⁴. В то время проблема человеческой тревоги не рассматривалась в рамках чисто экспериментальной психологии. Более того, до пятидесятых годов ею почти не занимались и другие направления академической и теоретической психологии. Если мы просмотрим книги по психологии, изданные до 1950 года (исключение составляют книги психоаналитиков), то в предметных указателях вообще не найдем термина «тревога». Слова Кьеркегора, написанные сто лет назад, вполне можно отнести и к первой половине двадцатого века: «Психологи почти никогда не занимаются концепцией тревоги»²⁵⁵. В рамках экспериментальной и академической психологии было проведено множество исследований всевозможных страхов, поскольку страх — это нечто конкретное и поддающееся учету. Но на том уровне, где от проблемы страха следовало бы перейти к проблеме тревоги, исследователи останавливались.

²⁵⁴ O. H. Mowrer, Anxiety, глава из книги Learning theory and personality dynamics (1950).

²⁵⁵ Soren Kierkegaard, The concept of dread, trans. Walter Lowrie (Princeton, N.J., 1944), стр. 38.

По мнению Маурера, это происходило потому, что психологи не решались вызывать у исследуемых людей тревогу в условиях лаборатории, боясь причинить вред. Но Маурер либо недооценивал изобретательность психологов (и эффективность работы их личных механизмов защиты), либо переоценивал их доброту и заботу о людях. Как бы там ни было, когда после 1950 года на свет появились тысячи работ, посвященных тревоге, результаты многих из них опирались на исследования людей (как правило, студентов).

Сталкиваясь с подобными исследованиями, мы убедились, что некоторые психологи вызывали тревогу с помощью угрозы удара током, а другие полагались на угрозу провала. Оказалось, что угроза провала вызывала у студентов нужную реакцию намного эффективнее, так что в последующих экспериментах исследователи опирались преимущественно на этот метод. Типичные условия эксперимента можно описать следующим образом: студент относится к экспериментатору с уважением и доверием, поскольку тот представляет почтенную науку. Студент сотни раз слышал слова о том, что наука спасет человечество, и готов внести в нее свой скромный вклад. Студенту предлагают выполнить какое-то задание. А затем, независимо от того, как он справился с работой, ему говорят: «Вам не удалось выполнить поставленную задачу» или: «Этот тест показывает, что вы не сможете успешно учиться в вашем университете». Общая цель подобных действий — понизить самоуважение испытуемого и вызвать у него необходимую тревогу.

В проведенных экспериментах интересно то, что молодых психологов учат (под наблюдением профессора, руководящего работой) искусно обманывать, когда они произносят студентам свои заключения. Они вынуждены лгать, не выдавая себя мимикой, чтобы их словам поверили.

Если поставить себя на место студента, жертвы обмана ученых, можно представить несколько различных реакций. Например, можно представить студента, который верит экспериментаторам, потому что он усвоил урок своей культурной среды: надо доверять людям, наделенным авторитетом. В результате его самоуважение резко снижается, на что и рассчитывали исследователи. (И верхом наивности было бы думать, что как только студенту объяснят, что это был обман, все встанет на свои места.) Кроме того, можно представить хитрого студента, который знает, что выжить среди людей можно только с помощью обмана. Подозрительное отношение к людям отчасти защитит его в подобной ситуации; циничный взгляд на жизнь получит подтверждение, поскольку эта ситуация соответствует атмосфере подозрительности, в которой он живет. Студент удивится: неужели молодые экспериментаторы и их научный руководитель думают, что их ложь кто-то принимает за чистую монету?

Поставив себя на место «циничного» студента, можно спросить: если испытуемый не верит обману, как это может снизить его самоуважение? Оставив в стороне тот факт, что это обстоятельство сводит на нет весь эксперимент, можно ответить, что люди должны понимать происходящее на сознательном уровне. На сознательном уровне наносится удар по самоуважению студента, и сила удара прямо пропорциональна вере студента в слова экспериментатора. Но на более глубоком уровне сознания, как мне кажется, происходит еще кое-что: студент понимает, что ученый, которого он так уважает, попросту его обманывает. Эти два уровня могут присутствовать одновременно. Тот, кто хоть немного знаком с практикой психотерапии, знает: когда терапевт по какой-то причине лжет, на сознательном уровне клиент ему верит, поскольку оба они живут в одной культуре и молчаливо предполагают, что надо доверять словам человека, пользующегося авторитетом. Но потом выясняется: на бессознательном уровне (выражающем себя в сновидениях или через оговорки) клиент знает, что ему сказали ложь, но не осмеливается признать то, что он это знает.

Изучая литературу по этому вопросу, мы с коллегами обнаружили критику таких экспериментов и поначалу вздохнули с облегчением. Ну вот, подумали мы, по крайней мере, некоторые исследователи принимают в расчет этические соображения. Но нет, в каждом случае критика касалась не обмана экспериментаторов, а того, что тревогу одного студента, возникшую в связи с ощущением провала и снижением самоуважения, нельзя считать эквивалентом тревоги другого. Некоторые критиковали подобные эксперименты по той причине, что в них не учитывался привычный уровень тревожности испытуемого, который следовало бы отделить от ситуационного, то есть созданного экспериментаторами. Это, конечно, справедливо.

Но никто даже не упомянул о моральной стороне этих экспериментов, о том, что испытуемого обманывали, полагая, что потом, после «разъяснения», все само встанет на свои места. По моему мнению, подобные исследования должны занять свое место в одном ряду с лоботомией или электрошоком, то есть подобные исследования должны находиться под контролем, как это делается у любых настоящих специалистов.

Какую бы этическую позицию по отношению к этим вопросам мы ни занимали, в любом обзоре, посвященном изучению человеческой тревоги, можно найти следующие факты. Прежде всего, наиболее плодотворные исследования, проливающие свет на проблему тревоги, наряду с экспериментальными методами включают в себя и клинические техники. Это можно сказать про изучение пациентов с язвенной болезнью или про случай Тома, о чем мы говорили в предыдущей главе²⁵⁶. Сюда входит также исследование людей в ситуациях, порождающих тревогу. Ирвинг Дженис, например, изучал тревогу и стресс у пациентов госпиталя, готовившихся к хирургической операции. К числу подобных испытуемых относятся солдаты, участвовавшие в боевых действиях, незамужние матери, парашютисты, школьники, испытывающие страх при тестировании. Очевидно, что при этом можно изучать тревогу, не вызывая ее у испытуемых искусственными методами.

²⁵⁶ В предыдущих главах мы описывали замечательные психосоматические исследования, в которых использовались физиологические, неврологические и психологические методы и изучение истории болезни, где сочетались клинические и экспериментальные подходы. Изучение случая Тома, которое по объему составляет целую книгу, также можно отнести к категории многоуровневых исследований. Я хочу лишь добавить, что такие исследования дали ценные для понимания тревоги результаты, потому что исследователи могли: (1) изучать как субъективные, так и объективные факторы; (2) целостно изучать каждого человека в его жизненной ситуации; (3) проводить свое исследование в течение достаточно длительного времени.

Обращает на себя внимание и тот факт, что исследователи, оставившие в сфере академической экспериментальной психологии наиболее ценные работы по проблеме тревоги, пришли к пониманию проблемы через клиническую работу и в своих исследованиях использовали клинические техники. К их числу можно отнести О. Хобарта Маурера, Ирвинга Джениса и Джона Мэсона.

Третий очевидный факт заключается в том, что наиболее ценные сведения о тревоге поставляют психотерапевты — Фрейд, Ранк, Адлер, Салливан и др., с помощью клинических методов изучавшие субъективную динамику. В центре их внимания находился отдельный человек, столкнувшийся в своей жизни с кризисами.

Другое мое замечание касается любопытных феноменов, с которыми я сталкивался в своей психотерапевтической практике и которые невозможно объяснить с помощью классических представлений психоанализа о тревоге. Я обратил внимание на то, что некоторые пациенты практически не вытесняют свои сексуальные, агрессивные или «антисоциальные» (по терминологии Фрейда) желания. Вместо этого они вытесняют потребности и стремления, касающиеся отношений с другими людьми, в которых присутствовала бы ответственность, дружба и милосердие. Когда в процессе анализа мы касались агрессии, сексуальности или других форм эгоцентричного поведения, это не вызывало у пациентов тревоги. Но когда возникали противоположные потребности и желания — желание построить с кем-то конструктивные и ответственные взаимоотношения, — они сопровождались интенсивной тревогой и теми реакциями, которые характеризуют пациента, чьи жизненно важные психологические стратегии оказываются под угрозой. Подобное вытеснение конструктивных социальных желаний свойственно агрессивным пациентам с вызывающим поведением. (Если использовать греческое слово, то это будет вытеснение любви в форме агапе, а не вытеснение либидо.)

Всем известно, что такой тип агрессивного человека с вызывающим поведением широко распространен в нашей культуре. Но подобные люди редко посещают психоаналитиков, поскольку в нашей культуре, ориентированной на соревнование (где человек, умеющий агрессивно эксплуатировать других, не испытывая при этом чувства вины, в некотором смысле добился «успеха»), он чувствует большую поддержку и комфорт, чем человек противоположного типа. Обычно именно «слабый» (с точки зрения культуры) человек обращается к психоаналитику, поскольку в контексте своей культуры он «страдает неврозом», а агрессивный, успешно приспособившийся человек — нет. Именно первый, неагрессивный тип людей вытесняет свое «вызывающее поведение», свои сексуальные или агрессивные тенденции. Быть может, именно этим объясняется тот факт, что в психоаналитических теориях причиной тревоги считают вытеснение сексуальности и агрессии. Если бы у нас была возможность чаще анализировать людей агрессивного типа — «успешных» людей, которые никогда не посещают психотерапевтов, — может быть, мы увидели бы, что тревога очень часто рождается вследствие вытеснения ответственности.

Конечно, многие люди испытывают вину и тревогу, потому что боятся выражать свои личные склонности и желания, в частности, имеющие сексуальную природу, как об этом говорил Фрейд, но в то же время многие чувствуют вину и тревогу из-за того, что получили «автономию» без «ответственности»²⁵⁷.

²⁵⁷ Я поставил эти слова в кавычки, поскольку не верю в то, что человек может обладать подлинной автономией без сопутствующей ответственности.

В последнем случае предметом вытеснения является то, что Адлер называл «социальным интересом». Адлер подчеркивает одну чрезвычайно важную вещь: потребность человека быть ответственным социальным существом не менее важна, чем потребность выражать свои индивидуальные эгоистичные стремления. На это можно возразить, что эгоистичная потребность удовлетворять себя является первичной по отношению к социальному интересу и благородству, поскольку последние появляются лишь на поздних стадиях развития ребенка. Но не так давно мы поняли важность того факта, что каждый человек при рождении находился в состоянии взаимоотношений со своей матерью и плод формировался в утробе в течение девяти месяцев. Так что индивидуализм появляется после взаимоотношений. Каждый человек соединен социальными связями с другими изначально, еще находясь в утробе (по словам Салливана), и не так важно, в каком возрасте он осознает эту связь и ее смысл.

Это согласуется с представлениями Маурера, который утверждал, что мы плохо представляем себе, какую важную роль в нашей культуре играют вина и социальная ответственность, порождающие тревогу. Иллюстрацией этих слов служит случай Элен (глава 9), которая не могла принять свою экзистенциальную вину, касающуюся внебрачной беременности, поскольку это чувство вступило бы в конфликт с ее «разумным» представлением о себе как об эмансипированной личности. В результате сильное чувство вины осталось вытесненным и плохо поддавалось терапии. Создается впечатление, что вытеснение вины, сопровождающееся появлением невротической тревоги, в нашей культуре характерно для некоторых групп населения и в каком-то смысле присуще нашей культуре в целом.

Конечно, многие пациенты страдают под тяжелым бременем иррациональной вины и тревоги, не имеющих отношения к ответственности. По моим наблюдениям, это особенно ярко выражено у пограничных психотиков. Нет сомнения, что в процессе психотерапии следует прояснить иррациональную вину и освободить от нее пациента. Но существуют и совсем другие пациенты, и с ними дело обстоит иначе: когда в результате работы аналитика их чувство вины снижается, оказывается, что пострадало подлинное, хотя и запутанное, понимание пациентом самого себя и пациент лишается наиболее ценных и объективных мотивов для изменения. Мне известны случаи неудачного психоанализа, который не привел к положительным результатам именно из-за того, что аналитик стремился устранить или обесценить чувство вины своего пациента. Конечно, наступало временное облегчение от тревоги, но проблемы, порождавшие тревогу, не были разрешены и лишь глубже спрятались с помощью более сложной системы вытеснения.

Не стоит ли отвести феномену вины более важное место в психотерапии? Конечно, стоит. Я думаю, что Маурер именно это и делает в своих поздних работах. Вспомним, например, с каким почтением он относится к термину «Супер-Эго» и как пишет о «вытеснении Супер-Эго». Столкнувшись с таким позитивным отношением к Супер-Эго, кто-то может подумать, что Маурер просто рекомендует соблюдать моральные нормы своей культуры, как если бы свобода от тревоги и психологическое здоровье были свойствами человека, послушного «правилам», поведение которого никогда не выходит за рамки общепринятых культурных норм.

Проблему, о которой я говорю, хорошо иллюстрирует случай Ады (речь о ней пойдет ниже). Ада — одна из двух черных незамужних матерей. У нее сильное Супер-Эго — в том смысле слова, в котором его употреблял Фрейд, и, полагаю, также и в том, в каком термин «Супер-Эго» использует Маурер. Ада обладает «сильной потребностью оценивать, но у нее нет свободно выбранной цели или чувства того, чему бы она хотела соответствовать». В результате ее спонтанность и внутренние инстинктивные порывы оказались почти полностью вытесненными из сознания. Чуткое отношение к людям порождало тревогу, поскольку Ада не могла относиться к окружающим так, как того требовали ее стандарты. Женщина чувствовала, что не может жить в соответствии со своими внутренними требованиями, поэтому она испытывала глубокую потерю ориентации и сильную невротическую тревогу.

Ада была как бы в плену из-за того, что с детства привыкла подчиняться авторитетным людям, и когда молодой человек, от которого она забеременела, настаивал на своих желаниях, девушка не могла сказать «нет» наперекор его авторитету. Вина, которую она испытывала, не связана ни с сексуальностью, ни с беременностью как таковыми. Причина вины состояла в том, что Ада послушалась другого авторитетного человека вместо своей матери. В этом заключается дилемма человека, привыкшего подчиняться авторитетам — внешним по отношению к своему Я. При этом не имеет значения, насколько мудрым или добрым является авторитетный человек на самом деле, важно лишь то, что авторитет, а не собственная целостность человека становится для него высшей инстанцией. Перед подобной дилеммой оказывается человек, стремящийся освободиться от невротической тревоги посредством подчинения родителю или своему Супер-Эго, которое есть просто интернализованный родитель.