Часть Четвёртая: Мораль в нашем мире
Глава 16: Эволюционная этика
Стычка с врагом
Дарвин не был единственным эволюционистом-викторианцем, неодобрительно смотрящим на «ценности» эволюции. Другим был его друг и защитник Томас Хаксли. В своей лекции "эволюция и этика", которую он прочёл в Оксфордском университете в 1893 году, Хаксли нацелился на основную предпосылку социального дарвинизма в целом — идею заимствования ценностей у эволюции. Повторяя логику эссе Милля «Природа», он сказал, что "космическая эволюция может показать нам, как могли возникнуть хорошие и злые склонности человека, однако само по себе некорректно призывать её в качестве какого-то лучшего, чем уже имеющееся, объяснения того, почему то, что мы называем добром, предпочтительнее того, что мы называем злом". Действительно, пристальный взгляд на эволюцию, с его массовой данью смерти и страданий, предложенный Хаксли, весьма плохо согласуется с тем, что мы называем добром. Он сказал: "Давайте поймём раз и навсегда, что моральный прогресс общества зависит не от подражания космическому процессу, от которого мы всё ещё недостаточно ушли, но в сражении с ним". Питер Сингер, один из первых философов, принявший новый дарвинизм всерьёз, отметил в этом контексте, что, "чем больше вы знаете о вашем противнике, тем больше ваши шансы на победу". Джордж Вильямс, который внёс столь значительный вклад в определение новой парадигмы, объединил точки зрения и Хаксли, и Сингера, обратив внимание на то, насколько веско новая парадигма подчеркивает их. Он пишет, что его отвращение к «ценностям» естественного отбора даже превосходит таковое у Хаксли и "основывается на более радикальном современном взгляде на естественный отбор, как на процесс максимизации эгоизма, и на более длинном списке недостатков, теперь приписываемых врагу". И если враг действительно "хуже, чем думал Хаксли, то есть и более настоятельная потребность в его биологическом понимании".
Нынешнее биологическое понимание предлагает некоторые основные правила противодействия врагу. (Моё их перечисление не предполагает, что я очень уж успешен в следовании им). Хорошей отправной точкой было бы общее ограничение морального негодования 50-ю процентами (или около того), учитывая его неотъемлемую предубеждённость и подобное отношение к моральному безразличию по отношению к страданию. В некоторых ситуациях мы должны быть особенно бдительны. Мы явно склонны возмущаться поведением отличных от нас групп людей (скажем, наций), чьи интересы противоречат интересам группы, которой принадлежим мы. Мы также склонны быть невнимательными к людям низкого статуса и чрезвычайно терпимыми к людям высокого статуса; какое-то облегчение жизни за счёт последнего может быть вероятно гарантировано, по крайней мере в свете прагматизма (или другой эгалитарной этики).
Это не означает, что утилитаризм бессмысленно равноправен. Влиятельный человек, использующий своё положение гуманно — это ценный социальный актив и, следовательно, может заслуженно пользоваться особым обхождением, пока такое обхождение способствует такому поведению. Знаменитый пример в анналах прагматизма — вопрос о том, кого нужно в первую очередь спасать из горящего здания — архиепископа или горничную? Стандартный ответ гласит, что вы должны, прежде всего, спасать архиепископа, даже если горничная — ваша мать, ибо он будет более полезен в будущем.92
92 здесь, видимо, неявно предполагается особая гуманистичность, «богоугодность» высокопоставленного служителя Веры, но не эгоистичный прагматизм, предполагающий ценную ответную любезность лично спасителю — А.П.
Ладно, это возможно верно, если этот высокостатусный человек — действительно архиепископ (но и в этом случае, смотря какой архиепископ). Но в отношении людей самого высокого статуса это неверно. Имеется довольно мало свидетельств в пользу того, что люди высокого статуса имеют какую-то особенную склонность к совестливости или жертвенности. Действительно, новая парадигма подчеркивает, что они достигли этого статуса не для "блага группы", а для себя, от них можно ожидать, что они будут использовать свой статус соответственно, и можно также ожидать, что они будут притвориться иными. Статус заслуживает гораздо меньших льгот, чем он в общем и целом получает. Человеческая природа распространяет уважение на Мать Терезу и Дональда Трампа, во втором случае эта часть человеческой природы возможно ошибается.
Конечно, эти установки соглашаются с предпосылкой утилитаризма о том, что счастье других людей есть цель поддержания моральной системы. Но как быть с нигилистами? Что можно сказать о людях, настаивающих на том, что или счастье вообще не является благом, или что только их счастье является благом, или что счастье других их не касается? Хорошо, с одной стороны, их жизнь, вероятно, такова, как будто это так и есть. Ибо притворная самоотверженность — часть человеческой природы, близкая по значительности к его частому отсутствию. Мы прикрываемся изысканными моральными высказываниями, отрицая базовые мотивы, но, подчёркивая наше, по крайней мере, минимальное уважение к великому Благу, мы отчаянно и с убеждённостью в своей правоте порицаем эгоизм других людей. Было бы справедливо просить людей, даже не принимающих ничего из утилитаризма и братской любви, сделать, по крайней мере, одну незначительную настройку в свете нового дарвинизма: будьте последовательны, или начните подвергать всё моральное позирование скептической инспекции, или оставьте позирование.
Люди, выбирающие старую, простейшую и единственную направляющую нить, должны иметь в виду, что чувство моральной «справедливости» — это нечто, созданное естественным отбором для использования людьми в эгоистичных целях. Образно говоря, мораль предназначена для того, чтобы злоупотреблять ею вопреки её определению. Мы видели, что рудименты корыстного морализирования могут быть у наших близких родственников — шимпанзе, ибо они преследуют свои интересы со справедливым негодованием. В отличие от них, мы можем удалиться от тенденции достаточно далеко, чтобы видеть её, настолько далеко, чтобы строить целую моральную философию, которая состоит по существу из нападения на эту тенденцию.
Дарвин, основываясь на подобных основаниях, полагал, что человеческий вид — это моральный вид, и что мы являемся фактически единственным моральным животным. Он написал: "Моральное существо — это такое, какое способно к сравнению его прошлых и будущих действий или мотивов и одобрения или неодобрения их", "у нас нет причин предполагать, что какое-либо менее развитое животное имеет эту способность".
В этом смысле да, мы моральны, у нас есть, по крайней мере, техническая способность для ведения истинно исследованной жизни, у нас есть самосознание, память, предвидение и способность к оценкам. Но последние несколько десятилетий развития эволюционной мысли приводят к подчёркиванию слова «техническая». Хроническая приверженность истинным и бодрящим моральным самоисследованиям и соответствующая подстройка нашего поведения — это не то, для чего мы созданы. Мы — потенциально моральные животные, в этом мы превосходим любое другое животное, но мы не есть реально моральные животные. Чтобы быть истинно моральными животными, мы должны понять, насколько мы далеки от морали.
