Часть вторая. Вехи психологии

Глава четвертая. «Моя философия» (пролог четвертого этапа)

Философия гештальта

Третьим философом от психотерапевтов в нашем случае станет загадочный Фредерик Пёрлз. Почему загадочный? Потому что мы никогда не сможем раз и навсегда понять — что есть Фредерик Пёрлз, каковы его творческие находки и прозрения. Он сам, подобно излюбленному им гештальту, всегда нов и меняется лишь потому, что мы, обращаясь к нему в очередной раз, уже не такие, как прежде, – река та же, но воды другие. Пёрлз и есть — гештальт.

Вынести некое общее заключение о творчестве Фредерика Пёрлза невозможно, его многогранность действительно исключительна. Сейчас мы попытаемся перечислить предшественников Пёрлза в области мысли, чтобы, возможно, показать тем самым самого Пёрлза. Но на самом деле, как бы мы ни старались учесть их всех, их будет в два, а то и в три раза больше. Поскольку, подобно гештальту, фигура какой-то идеи сменяется в сознании Пёрлза фоном, окружающим ее, и этот фон на какое-то время сам становится фигурой. Потом все повторяется, но «воды уже другие».

Кто-то может сказать, что Пёрлз часто отрекался от своих пристрастий и идеалов, что Пёрлз непостоянен даже в своих мировоззренческих концепциях, что уж говорить о теоретических разработках… Мы же предпочитаем считать, что Пёрлз просто слишком хорошо знал, о чем говорит и что делает, – «гештальт». И это главное «живое понятие» его мировоззрения. Итак, сейчас мы посмотрим, как гештальт преломлялся в жизни Пёрлза, на примере его «интеллектуальных предшественников».

Как правильно говорят, представители практически всех ветвей психоанализа в той или иной мере, в том или ином качестве послужили развитию научных представлений Пёрлза. Он и сам достаточно долго был практикующим и даже страстным психоаналитиком, а после так же основательно и прочувствованно расстался с психоаналитической колыбелью. Перлз учился в прямом и переносном смысле у всех — от Фрейда до Райха. В своих работах он делится с читателем мечтой увидеть, как работают Адлер и Юнг.

Впоследствии разрывы Пёрлза с Фрейдом и Райхом были драматичными и тяжелыми переживаниями. По сути, Пёрлз порвал со всеми аналитиками. Вот что он пишет по этому поводу: «Гештальттерапия — не аналитический, а интегративный подход»,[103] — короткое и лаконичное прощание в духе Пёрлза.

Но мы обещали, что в соответствии с «живым понятием» гештальта он должен был вернуться к первой «фигуре», то есть, отказавшись от психоаналитического мировоззрения, признать его. Так и произошло, но много позже после разрыва — эта связь была, образно выражаясь, «длинноволновой», и вторая волна шла к Пёрлзу добрую половину жизни. В своей последней, можно без преувеличения сказать, программной работе «Внутри и вне помойного ведра» Пёрлз заводит долгие разговоры с Фрейдом. Будучи автором слов последнего на страницах своего текста, он, беседуя с Фрейдом, говорит с самим собой. Вот чем заканчивается этот диалог и фактически книга:

«Зигмунд Фрейд: Доктор Пёрлз, вы не сказали мне ничего нового».

Воображаемый Фрейд указывает Пёрлзу на одно лишь отличие формулировки и обещает объяснить свой подход также и на языке Пёрлза. Объяснение сделано на примере импотенции, что, в общем-то, само по себе символично.

«Фритц: Я рад, что мы нашли общую оперативную основу. Я действительно восхищен… Вы также создали образец… те многие открытия… которые стали необходимыми инструментами в наших исследованиях».

Здесь мы выпускаем всю содержательную часть этих признаний. Итог очевиден, и суть понятна: «Фритц вернулся!» в родные психоаналитические пенаты. Впрочем, это уже другой Фритц и совершенно иной психоанализ.[104]

Сильнейшее влияние на мировоззрение Пёрлза оказала гештальт-психология, в особенности Курт Гольдштейн, но Пёрлз совсем не гештальтист, как подчас почему-то думают. «Мое отношение к гештальт-психологам было своеобразным, – говорит сам Пёрлз. – Я восторгался многими их работами, особенно ранней статьей Курта Левина. Я не мог согласиться с ними, когда они стали логическими позитивистами. Я не прочел ни одного их руководства, только несколько статей Левина, Вертгеймера, Кохлера… Академические гештальтисты, конечно, никогда не признавали меня. Я, безусловно, не был истинным гештальтистом».[105]

Макс Вертгеймер, Курт Коффки, Вольфганг Келер — они первыми из психологов воплотили в психологической науке идею Платона — «система есть нечто большее, нежели сумма ее частей». Тем самым они создали феномен, как любят говорить, «объективно существующей» системы, а не идеальной системы (имеется в виду система в мысли, в сознании), каковой, например, психология стала у Фрейда. Пёрлз пошел дальше — гештальт-система стала у него настоящим живым организмом, который «хочет». А как иначе объяснить идею «потребности завершения гештальта»?

Этим самым «хочет» Пёрлз совершает, по сути, новый уровневый переход. Если ранее «живое понятие» «человека» со всей его глубиной и индивидуальностью было элементом системы, а «отношения» — взаимодействием элементов этой системы, в результате чего система, несмотря на очевидность ее бытия, могла представляться несколько абстрактной и скорее интегрированной, нежели целостной, то теперь благодаря гештальту система ожила.

Это стало самой практикой гештальтпсихотерапии. Теперь и человек стал открытой системой, и отношения, в которых он пребывает с другими людьми, также начали описываться как открытая система. Получилось и «внутри», и «снаружи», пользуясь всегда острыми образами Пёрлза, «внутри и вне помойного ведра». Таким образом, в гештальттерапии Пёрлза возникает системно-системное отношение, которое дает свои плоды прежде всего во внутренней иерархии отношений каждой из систем в отдельности, и только затем, как эффект последействия, оно реализуется как изменение внешних — межсистемных взаимодействий. Иными словами, благодаря Пёрлзу мы видим в первую очередь систему, а затем то, что произошло в этой системе в результате ее отношений с другими системами.

Теперь путь познания раздваивается: мы имеем возможность, с одной стороны, наблюдать, как изменение в каждой из систем, вступивших во взаимодействие, отразится на отношениях между ними, а с другой стороны — мы, отстранив теперь то (внутри одной из этих систем), что является результатом межсистемного отношения, приходим к истинным отношениям внутри этой системы и можем видеть, что, собственно, она «хочет», чего она имманентно «хочет», то есть совершенно сама по себе.

Разумеется, когда мы, сделав все предварительные методологические оговорки, облачаем познавательный процесс в схему, теория Пёрлза выглядит достаточно просто. И такова на самом деле фигура, которая проявляется на целостном фоне его произведений — книг, статей, семинаров. Но ее — эту фигуру — практически невозможно уловить, не зная того, о чем мы говорили выше, формализуя методологию психологии Сам Пёрлз попытался, но не смог сформулировать свою теорию. Нет методологии — нет науки.

Точно на таком же этапе «всплывающего» гештальта осталась и его теория личности, идущая из «живого понятия» центра, о котором мы уже говорили, рассказывая про исследования Якоба Морено. «Мне нравится пользоваться и признавать слово „центр“, – пишет Фредерик Пёрлз. – Оно — „десятка“ мишени, цель. Такая цель, в которую стрела без промаха попадает каждый раз».[106]

Ясно осознавая глубину и важность своей находки, Пёрлз всеми силами пытается донести до нас идею «центра», но она, словно солнечный зайчик — подвижный и яркий, – «пойманная», оказывается лишь пустым отражением. Отсутствие системы, системообразующих осей не позволяет придать «центру» причитающийся ему статус. Разочарование захлестывает и самого Пёрлза: «Я нащупываю в различных направлениях. Я хочу спасти свою гештальт-философию больше, чем воспоминания и ощущения. Я хочу натолкнуться на язык, который понятен каждому. Я хочу создать жизненную теорию, которая точно не будет драматичной. Я хочу, я хочу, я хочу, я, я, я… Что есть „Я“?»[107] Пёрлз ищет это «Я» во взаимодействии «Я» и «эго». Идея действительно блестящая. Но с одной стороны — отсутствие методологического обоснования, а с ним и живой системы психологии человека, а с другой — зацикленность Пёрлза на патологии и, наверное, психоанализе. В результате эта идея так и осталась нереализованным инсайтическим прозрением гения.

Кроме «живого понятия» «центра» Пёрлз дополнил свою систему и «живым понятием» «целостность». «Фундаментальным вопросом для нас, экзистенциалистов, – пишет Пёрлз, – является, безусловно, цельность „я“, аутентичность, реальность и все такое».[108] И мы переходим к совершенно очевидному теперь «предшественнику» Пёрлза — экзистенциальной философии.

Но вот парадокс «предшественников» Пёрлза: тот, кто когда-то был его предшественником и союзником, позже превращался во врага и подвергался анафеме. Экзистенциализм не исключение. Только что звучал голос Пёрлза, он говорил: «Для нас, экзистенциалистов…» А вот: «Я попался в ловушку… Этот дух глубоко проникает внутрь: экзистенциальная философия требовала принятия ответственности за собственное существование… Будучи скептиком, я шел дальше, к тому, на чем стою сейчас. Несмотря на все антиконституционные и про-феноменологические пристрастия, экзистенциальная философия все же не стоит на собственных ногах. Я даже не говорю о типичном американском экзистенциализме, который проповедует экзистенциализм, а ходит по земле, как мертвый запрограммированный компьютер. Нет, я говорю об истинных экзистенциалистах. Есть ли среди них хоть кто-нибудь, кому не нужна внешняя, в основном умозрительная поддержка? Что есть экзистенциализм без протестантизма, без хасидизма, без католицизма? Можете ли вы представить себе эту философию без опоры на коммунистические идеи, без опоры на язык или без психоанализа?»[109]

Разобраться в том, что для Пёрлза важнее — экзистенциализм или его внутреннее преодоление, – невозможно. Единственное, что следует, наверное, отметить, так это то, что, подобно Роджерсу, Пёрлз из всего «золотого запаса» экзистенциализма цитирует в своих работах практически только Кьеркегора. И поэтому, когда мы говорим о Пёрлзе, речь все-таки должна идти не о какой-то определенной философии, будь то экзистенциализм или феноменология, а о философии вообще, а еще точнее — о гештальт-философии, о «его», Пёрлза, философии, которую он в своей последней работе поминает, кажется, чаще гештальттерапии.

И мы снова возвращаемся к его «интеллектуальным предшественникам». Теории современной науки, в частности релятивистской физики, оказались для Пёрлза также не бесполезными. Об этом свидетельствует, например, один косвенный факт: в своей частично автобиографической работе «Внутри и вне помойного ведра», перечисляя свои встречи с великими современниками, Пёрлз первым (в ряду Юнга, Адлера, Яна Смита, Марлен Дитрих и Фрейда) называет Альберта Эйнштейна. Поразителен по содержанию «отчет» Пёрлза об этой встрече: «Я провел полдня с Альбертом Эйнштейном: непретенциозность, теплота, несколько ложных политических прогнозов. Я вскоре утратил самоконтроль, редкое удовольствие для меня в то время. Я все еще люблю цитировать его высказывание в то время: „Две вещи беспредельны — Вселенная и человеческая глупость, но я еще не совсем уверен относительно Вселенной“».[110] Высказывание Эйнштейна, запавшее Пёрлзу в душу, – это пример блистательного гештальта-коана. И это все, что Пёрлз вынес из встречи с «основоположником современной физики, автором теории относительности» в свою научную, по сути интеллектуальную автобиографию… Парадокс?

Но что такое коан, как не открыто-системное познание? Кришнамурти как-то сказал, что неважно, что именно скажет учитель своему ученику, назвав это «коаном». И действительно, это ведь способ дать возможность ученику через, казалось бы, «бессмыслицу» прийти к осознанию целостности смысла бытия, его глубинной взаимосвязи — «живому понятию» отношения. Знавшие Пёрлза лично часто цитируют такие его коаны: «Чувство одиночества — это быть одному плюс поток дерьма», «Боль — это мнение»[111] и подобные им. По сути все «Помойное ведро» — целый мир таких коанов.

И раз уж мы заговорили о коанах, вспомним самого «древнего» «предшественника» Пёрлза — дзен. Что воспринял Пёрлз из дзен, навсегда останется тайной, причем ее разгадка где-то в интервале от нуля до бесконечности, впрочем, в этом весь Пёрлз. С одной стороны, он говорит, что дзен привлекает его «как возможность религии без бога».[112] С другой — у него ведь своя религия, причем с самым настоящим богом — гештальтом, и это совершенно очевидно. Если все-таки пытаться формально определить, как отразился дзен на научном мировоззрении Пёрлза, то, наверное, главное — это «коанический» способ лечения и практика осознавания — «сатори» (термин, ставший у Пёрлза не духовным, а психотерапевтическим).

Что же касается «отречения от предшественника», то и тут Пёрлз не заставил себя ждать, он сравнивает дзен с психоанализом и говорит о нем следующее: «Мое убеждение, что, как и в психоанализе, что-то должно быть в нем [дзен] неверным, раз требуются многие годы и десятилетия, чтобы в конце концов не найти ответа. Самое лучшее, что можно сказать по этому поводу, – это то, что психоанализ воспитывает психоаналитиков, а учение дзен — монахов „дзен“».[113] «Я испытал и тихое сидение в дзендо [медитация], и многословную продукцию на кушетке [психоанализ]. Сейчас и то и другое покоится под соответствующим надгробием в моем помойном ведре».[114]

Впрочем здесь необходимо принять во внимание личную проблему Пёрлза, которая, как нам кажется, не позволила ему самому дать системное определение увиденному им гештальту «человека». «Я все более и более пленялся дзен, – пишет Пёрлз, – его мудростью, его возможностями, его внеморалъной позицией» (курсив наш. – А.К., А.А.).[115] Опять эта злополучная мораль, равно как и в случае с Фрейдом. И возможно, именно поэтому Фрейд — постоянный и, как мы помним, последний «собеседник» Пёрлза на пути его автобиографического повествования, – до конца неосознанная система напряженного, единящего их неоконченного гештальта.

Но у Пёрлза «проблема морали» приобретает совершенно новое звучание, хотя и не без доли фрейдистского смысла. Те, кому повезло прочесть упомянутую автобиографическую книгу Пёрлза, знают, что такое быть священником, потому что в течение всего повествования мы присутствуем на исповеди… Так «бьется» мораль в самом Пёрлзе, она — глубокое «моральное чувство», имя которому — вина. Немногим, наверное, хватило бы мужества написать о себе то, что рассказывает про себя Пёрлз. «Мне кажется, – говорит он, – будто это самая трудная задача, которую я понял. „Если бы“ у меня не была кишка тонка пройти через это, я бы, возможно, прошел через самый большой тупик. „Если бы“ я мог смело встретить действительное или воображаемое презрение и моральное негодование, я бы стал еще более реальным — свободно смотрел в лицо людям и, возможно, удалил бы свою дымовую ширму».[116]

Знаменитый психолог-исследователь Кэрролл Изард, которому принадлежит знаменитая «теория дифференциальных эмоций»,[117] убедительно показал, что у стыда и вины разная природа. Стыд — это достаточно простая эмоция, которую испытывает человек, будучи уличенным в какой-то непристойности. Это осознание своей несостоятельности в глазах других людей, сокрушительное падение своего «я-идеального». А вот вина — это очень глубокое (экзистенциальное по своей сути) чувство (по К. Изарду — эмоция), которое переживается индивидом вне зависимости от того, как к его поступку, вызвавшему это чувство, отнеслись окружающие. Вина — это прежде всего самоосуждение, самонаказание, самораскаяние, влекущее за собой снижение самооценки. В результате подобные чувства приводят к мыслям о самоубийстве, о чем, кстати, в рассматриваемом разделе «Помойного ведра» и рассуждает Пёрлз.

Но Пёрлз «путает», «смешивает» эти понятия — вину со стыдом. И это неслучайно, ведь он винит себя за свой стыд. Вот квинтэссенция этой душевной смуты: «Я похож на Вильяма Райха — бесстыден, подавляя сильное смущение».[118] Пёрлз всю жизнь искал свободы, но мелкое, жалкое, едкое, примитивное чувство стыда изматывало его своим безапелляционным вердиктом: «Ты слаб! Ты зависим!» Для человека, который всю свою жизнь боролся с путами морали, есть что-то глубоко неправильное в чувстве стыда. Пёрлз винит себя за то, что не избавился от этого своего «последнего греха», из-за которого он так и не стал свободным, хотя всю жизнь так этого хотел, так на этом настаивал. «Проблема морали» и в этот раз не нашла своего решения. Незавершенным гештальтом она легла на душу великого исследователя, объявляя себя неразрешимым вопросом.

Рис. 8. Этапы развития психологической науки