Часть третья. Новая методология

Глава первая. Основания новой методологии


...

Новый язык

Каким же должен быть новый язык? По имеющемуся у нас опыту означение различных состояний (вещей) представляется малоэффективным. Если мы будем строго называть каждую такую вещь своим индивидуальным именем, то количество слов окажется неограниченно большим, а следовательно, язык будет практически не пригодным к использованию. Можно двигаться по пути не индивидуального означения, а символизации (например, через теорию классов и т. п.), но и этот путь малоэффективен, так как такой язык очевидно будет нуждаться во вторичных языковых метасистемах, что вернет нас на круги своя.

Мало того, наименование состояний (вещей) при создании языка для описания открытых систем (которые по определению предполагают возможность включения в себя любого опыта, даже не предсказуемого нами, а следовательно, и не событийного) – бессмысленно по той простой причине, что состояние — это всегда нечто локализованное во времени и пространстве. Говоря о состоянии, мы, таким образом, имеем дело уже не с познаваемым непосредственно, а с тем, что от него осталось в координатах времени и пространства, с одной стороны, а с другой — это всегда будет прошлым, то есть несуществующим. Язык хорош для мертвых.

Мы говорим, что язык называет вещи (состояния), – это так. Но что такое вещи? Можно дать массу определений, но нас интересует только то, что действительно есть, только то, о чем с достаточно большой долей уверенности мы можем говорить, что это есть. Для человека вещь существует только как образ, он мыслит образами. Образ — это некая голограмма вещи в нашем сознании, голограмма, пронизанная информацией всех родов и видов, соединяющая в себе отношения со всеми другими образами за счет ассоциации, толкования и т. п. Но из-за такой своей зависимости от всей иной информации, и в том числе вновь поступающей в сознание, образ не пребывает в статике, но чрезвычайно динамичен, он меняется от всякого взаимодействия сознания с какой-то новой информацией.

Тому есть простое психологическое доказательство. Тест Люшера состоит в выборе наиболее приятного, близкого испытуемому цвета из набора предлагаемых ему цветов в данный конкретный момент — «сейчас». Исследование, повторно проводимое с интервалом в одну минуту, показывает, что за это время предпочтение, отдаваемое цветам, изменяется, и подчас весьма сильно. О чем это говорит? О динамичности образов. Представьте себе образ яблока, просто яблока, не ориентируясь на любимый сорт или на время года, здесь важно не предпочтение, а образ. Позвольте ему прийти самому — если оно оказалось желто-красным, через минуту оно будет бледно-зеленым, и кроме цвета изменятся его вкус, запах, форма и т. д. Иными словами, каждый образ, даже самый маленький и никчемный, живет в нашем сознании своей вполне самостоятельной жизнью, постоянно меняясь под воздействием условий (информации), – он процессуален.

Какие-то образы, казалось бы, достаточно устойчивы, но это продиктовано лишь стереотипностью и ригидностью нашего мышления, и устойчивость эта формальна. На самом деле устойчива лишь репрезентация образа, а сам он изменчив. Пример тому — среднестатистический семиклассник над учебником с понятиями интегралов, производных, корней. Разумеется, его мышление не образно (в прямом смысле этого слова), он совершает истинно формальные операции с суждениями, накладывая стереотипные формы одна на другую, но вместе с тем мы бы побоялись назвать этот процесс мышлением, иначе придется признать, что и калькулятор мыслит. Здесь важно понять глубокую разницу между образом и суждением, именно это кардинальное отличие оправдывает наше скептическое определение языка, который суть система суждений, а они, как мы видим здесь, весьма далеки от психологического бытия, а следовательно, истинные образы должны быть чужды языку.

Обсуждая «основные проблемы теории относительности», А. Эйнштейн указывает на два аспекта, которые играют ведущую роль в его теории. Нас интересует здесь только один из них: «Фундаментальным оказывается следующий гносеологический постулат: понятия и суждения имеют смысл лишь постольку, поскольку им можно однозначно (курсив наш. – А.К., А.А.) сопоставить наблюдаемые факты. (Требование содержательности понятий и суждений.)»[130] Это требование обязана соблюсти любая теория, но обратимся теперь к языку. Какой «смысл» «имеют» «понятия и суждения» в системе языка? Можно ли им «однозначно сопоставить наблюдаемые факты»? Давайте разберемся с понятием «факта». Видимо, «факт» — это вещь, но мы уговорились выше, что «для нас» вещь — это образ, то есть для нас «фактом» является образ. Но он, как мы выяснили, функционирует сам по себе, а человек — скорее сфера его обитания, его «биоценоз», нежели сознательный и произвольный организатор его бытия. Следовательно, об «однозначной» сопоставимости понятия и суждения с фактом говорить не приходится. Отсюда — язык в нынешнем его виде не «имеет смысла». Впрочем, теперь очевидно, каким он должен быть.

Итак, задача состоит в формировании таких языковых форм, которые несли бы на себе качество процессуальности и были бы нефактуальны, что давало бы возможность, с одной стороны, описать процесс в целом, а с другой — не лишиться конкретики мышления. Что мы имеем в виду? Это легче пояснить на примере глагольных и существительных с семантическим оттенком «глагольности» форм: глагол «иду» — соответствует первому требованию — процессуальности, но фактуален, поскольку отражает факт ходьбы. Понятие «движения» (существительное с семантическим оттенком «глагольности») также не решает этого вопроса, доказательством тому служит совершенная необходимость для «движения» пространственно-временного континуума, что сразу делает его фактуальным. Еще ближе понятие «энергии», но тут менее очевидной становится процессуальность. А вместе с тем если бы мы смогли соблюсти оба положения — это был бы реальный способ вырваться из плена бесчисленных состояний и обратиться к миру процессов, что открывает перспективы преодоления ограничений, вводимых принципом неопределенности Гейзенберга.

Новый язык, заявленный психософией, не делает ничего сверхъестественного в том смысле, что, так как само понятие языка предполагает наличие знаков, «новый язык», как и прежний, не расстается со словом. В чем же тогда «новость» «нового языка»?

Из чего состоит язык? Из знака, обозначаемого и понимания. Проблема имеющегося у нас языка не в знаке (слове) как таковом, знак — это просто технология языка. Если технология используется, а мы не добиваемся желаемого результата — это не означает, что плоха технология. Так, при прекрасной технологии шитья, но плохих тканях и нитях результат шитья отвратителен. Отсюда: «понимание» имеет двойственную природу: во-первых, «понимание» обозначаемого как собственно понимание, для чего нет необходимости в языке; во-вторых, «понимание» как понимание соответствия «знака» и «обозначаемого». Язык как бы догоняет понимание, но, догнав, искажает, накладывая на него структуру собственной организации с коннотациями, правилами построения предложений, согласования времен и т. п.

Первая половина «понимания» языка позволяет человеку пользоваться имплицитными понятиями, но это еще в большей степени усложняет вторую половину «понимания», которая призвана обеспечить соответствие знака и обозначаемого. Возможно ли определить имплицитно понятое? Как правило, это описательное определение, но оно никогда не бывает эффективным, поэтому «новый язык» занимается не толкованием знака, что делает наш обыденный язык в целях достижения понимания, а введением «патогномоничных» критериев, способных отделить одно обозначаемое от другого. Этим не только достигается соответствие знака и обозначаемого, но и сохраняется возможность для имплицитности, и как следствие — искажения «обозначаемого» не происходит.


ris11.png

Рис. 11. Новый язык

Таким образом, несодержательный подход, обеспечивающий познание открытых систем, нуждается в таких знаках, которые бы не отражали содержательную «видимость» конкретных фактов, поскольку все изменения, стоящие за этими фасадами, в таком случае автоматически загораживаются от нашего внимания и познания, то есть понятия нового языка должны быть «не-фактуальны». С другой стороны, «новый язык» должен отражать процессуальность происходящего — должен быть «процессуален». Язык должен не воспроизводить процесс, не симулировать процесс, не выстраивать параллельную реальному процессу линию некого псевдопроцесса языкового генеза; язык должен следовать с ним, за фактически происходящим. Мы применяем слова «нового языка» как краску, мы словно бы метим ими муравьев в муравейнике, не вмешиваясь в само действо, мы фактически следуем с процессом, видим его рисунок, рисунок, создаваемый передвигающимися точками; это фактический, а не имитируемый процесс.