Глава IV. ВВЕРХ ПО ЛЕСТНИЦЕ, ВЕДУЩЕЙ ВНИЗ

«Реформы в России проходят на фоне неуклонного роста преступности», — это, похоже, стало аксиомой. Как и утверждение, что преступность в последние годы резко помолодела.

Однако внутри этих общих утверждений содержатся, на наш взгляд, любопытные частности, вряд ли известные широкому читателю. Например, то, что в 1986 году, в начале перестройки, когда у людей появились надежды на благие перемены, преступность значительно снизилась (грабежи и разбои — на 24% убийства и покушения на убийство — на 30%). Или то, что…

Впрочем, лучше процитировать слова нашего известного демографа, профессора И.А.Гундарова:

«В европейских республиках СССР, где общественное мнение склонилось в сторону свободного рынка, рост преступности в 1989–1991 гг. был в 2 с лишним раза выше, чем на территории Средней Азии. В свою очередь, среди азиатских республик наибольший рост преступности отмечался в Казахстане и Киргизии. Их единственное принципиальное отличие от остальных республик региона — отказ от традиционной коллективистской модели государственного устройства в пользу либерально–рыночного варианта.»

А вот и не менее характерные данные. Тот же автор сравнил итоги реформ в Нижегородской, Ленинградской и Ульяновской областях. В первых двух пошли по либерально–рыночному пути, а в третьей пытались сочетать плановый и рыночный уклад. Мы побывали в последние годы и там, и там, и там. Что ж, магазины в Нижнем Новгороде и Санкт–Петербурге выглядят куда веселее, тогда как унылые прилавки Ульяновских окраин воскрешают в памяти картины не столь далекого прошлого. Но зато если вернуться к демографическим показателям, то смертность и преступность в Ульяновской области существенно ниже. Конечно, вид полных прилавков очень приятен, но весь вопрос в том, какой ценой это оплачено.

Простой пример. Еще недавно западные женщины очень любили носить зимой шубы из натурального меха. Единственной проблемой, которая могла перед ними встать в данном случае, была проблема стоимости. Но несколько лет назад Брижжит Бардо развернула шумную кампанию по защите животных, в ходе которой покупателям изделий из натурального мехапостоянно напоминали, что их покупки оплачиваются ценой жизни стольких–то белок, стольких–то горностаев и т.п. В результате натуральный мех стали покупать реже (что очень обрадовало туристов из нашей страны, которые смогли приобретать шубы по дешевке).

Интересно, так ли бы радовались сторонники реформ изобилию на прилавках, если бы при покупке им всяких раз напоминали, сколькими человеческими жизнями косвенно заплачено за суверенное право покупать бананы без очереди? Остались бы эти несчастные прилавки основным аргументом в пользу их правоты? Если да, то, пожалуй, уместно было бы вспомнить бытовавший в дореволюционное время психиатрический термин «скорбное бесчувствие» ( «скорбное» в значении «болезненное», ведь и больницы раньше назывались домами скорби). Симптом скорбного бесчувствия, как правило, сопровождает определенные формы шизофрении.

Но мы немного отвлеклись. Вернемся к теме реформ и преступности и подумаем: а такая ли уж это роковая «смычка»? Обязательно ли реформам должен сопутствовать разгул преступности? И войдет ли эта ситуация в нормальное русло, когда наконец–то будет построено гражданское общество, т.е. когда во главу угла будет поставлен Закон? Мы полагаем, что реформы и преступность вовсе не обязательно должны идти рука об руку. Очень многое зависит от того, правое ли это дело (именно правое, а не правовое!) или неправое. И речь здесь идет об ощущении большинства людей, а не группы реформаторов, которые, естественно, должны внушать себе и другим, что они правы, иначе у них не будет энергии двигаться дальше.

Если абстрагироваться от множества конкретных мотивов, толкающих людей на те или иные преступления, то можно выделить фактор, общий, пожалуй, для самых разных преступников: они все несчастливы. Спектр эмоций, конечно, многообразен. Тут и отчаяние, и разочарованность, и злоба, и обида, и зависть, и чувство неполноценности, и презрение к людям, и жажда реванша и еще много–много чего, но все это несовместимо с состоянием счастья, душевной гармонии, радости (в отличие от зло–радства, которое часто сопутствует преступлению.) Иными словами, рост преступности свидетельствует о том, что все больше и больше людей в стране чувствуют себя несчастными. Следовательно, не всякая реформа вызывает всплеск преступности, а та, которая приводит к душевной угнетенности. (Между прочим, и специалисты — психиатры и невропатологи — отмечают рост за последние годы депрессивных состояний среди нашего населения).

Что же касается «вхождения в нормальное русло», то мы располагаем интересными фактами, которые в какой–то степени позволяют нам сделать прогноз. В 1992–93 гг. к нам на психокоррекционные занятия вдруг стали часто приводить детей, уличенных в воровстве. Их количество неуклонно росло. Сначала такая «криминализация» в группах детей–невротиков повергла нас в панику, но постепенно мы к этому привыкли и уныло говорили друг другу, что это теперь устойчивая тенденция, с которой волей–неволей надо смириться. Но в 1994 году мы были озадачены очередной неожиданностью: число юных любителей чужой собственности резко сократилось. Для наглядности приведем несколько цифр. Если в 1992 г. на группу из 8 человек стабильно приходился как минимум один воришка, к концу 1992 г. — часто двое, а в 1993- -м бывало уже и по трое на группу, то в 1994–ом мы вздохнули с облегчением: их попалось всего двое за целый год. И сегодня такие дети на наших занятиях — это опять ЧП. Как и до 1992 года. В чем же причина? Ведь преступность растет, в том числе и детская! А на наших занятиях все не так…

У нас есть по этому поводу своя гипотеза. Мы думаем, что вспышка воровства среди детей с хрупкой психикой была одной из форм шоковой реакции на «шоковую терапию». Когда же наступила относительная стабилизация (по крайней мере, в Москве), шок прошел и в принципе восстановилась прежняя картина: воровство вернулось в маргинальные слои общества, где оно всегда и обитало. Однако нужно сделать две важные оговорки. Первая: маргинальный слой увеличился, за счет чего, естественно, увеличилась и детская преступность по стране. Но маргиналам не свойственно обращаться к психологам. Как и всерьез заниматься воспитанием детей. К нам же приходят люди, если и обедневшие, то все равно не выпавшие из культуры. А надо сказать, что сегодня культурные установки в семье служат, пожалуй, единственным надежным иммунитетом против воровста.

И вторая оговорка. Мы предпочитаем не браться за случаи детского воровства, когда с такой жалобой к нам обращаются родители–бизнесмены. Не из вредности, а потому что это бывает малорезультативно. Если в подобных семьях дети воруют (естественно, речь сейчас не идет о клептомании — серьезном психическом отклонении), то коррекционные меры, которые в данном случае необходимо принять, неизбежно сталкиваются с образом жизни родителей. Образом жизни, который они не хотят и не могут изменить, потому что он обеспечивает им высокий уровень доходов.

Конечно, они не учат детей воровать, но сами жизненные принципы, взятые на вооружение в этой среде, идут вразрез с наложением на воровство строгого табу. Чтобы избежать обвинний в предвзятости, процитируем выводы Центра комплексных социальных исследований и маркетинга «Круглого стола бизнеса России», опубликованные в газете «Известия» от 27 декабря 1995 года:

«Среди основных человеческих качеств, необходимых для того, чтобы сделать состояние в нынешней России, эксперты чаще указывают способность к предпринимательской деятельности, неразборчивость в средствах и нечистоплотность… Богатые живут инициативно, раскованно, самостоятельно. Им предназначена роль новаторов, ломающих традиции. Отношения богатых с окружающими строятся на личной выгоде, а не на взаимопомощи. По мнению экспертов, моральные качества богатого сословия вообще невысоки. Они вороваты, неразборчивы в средствах, эгоистичны и жестоки.»

Ну что таким людям проповеди о «разумном, добром, вечном»?! Любопытно и другое. Подобные «новаторы, ломающие традиции», это, по существу, тоже маргиналы. Только те нищие, а эти богатые и потому, увы, более безнадежные. Их маргинальное положение не гримаса злой судьбы, не следствие слабохарактерности, а осознанный выбор (другое дело, что уровень осознания у таких людей частенько бывает невысоким). Но из культуры выпадают обе социальные группы — и «нижние» маргиналы, и «верхние» — что совершенно закономерно наносит вред психическому здоровью детей. Воровство ребенка из богатой семьи — это очень тревожный симптом. Гораздо более тревожный, чем в среде нищих и опустившихся. Не обусловленное рациональными причинами (голодом, отсутствием модных вещей и проч.), оно свидетельствует о серьезном душевном неблагополучии. Только очень наивный человек может думать, что жизнь в интерьере импортных каталогов сама по себе уже залог счастливого детства.

— Ну, ладно! Вас послушаешь, так вывод только один: чем лучше — тем хуже! — в раздражении воскликнет такой человек. — И что вы все заладили: традиции, установки, нормы?! Все течет, все изменяется. У новых детей будут уже несколько иные установки, а у их детей — и вовсе новые! Сейчас же происходит революция, не больше, не меньше! Да, человеческий материал самый неподатливый, самый консервативный, поэтому человека поменять труднее, чем политический строй. Но ничего! Сменится 2–3 поколения, и все будет нормально.

Особенно забавно, что в следующую минуту такой «певец революции» может завести речь о стремительной криминализации жизни, о сращивании мафиозных кланов с госаппаратом и проч. И получается несуразица: как состоится плавная передача культурных норм, если одновременно происходит стремительная криминализация? И если единственная надежная защита от криминализации нашего общества — это опора на традиционные этические установки? Даже рост благосостояния не так важен. Смешно слушать: дескать, воры наворуются и заживут честно. «Богатство подобно соленой воде, — писал Шопенгауэр. — Чем больше ее пьем, тем сильнее жажда». Уберите культурную опору — и тут же произойдет соскальзывание в субкультуру, т.е. в маргинальную зону. И аргумент, что на Западе, мол, капитализм, а при этом все нормально (во всяком случае, верхний класс ведет себя вполне респектабельно) — такой аргумент попросту некорректен, ибо вовлекает нас в порочный круг: нормальный капитализм может быть там, где другие этические нормы, а перенять эти нормы России никак не удается, поскольку при подобных попытках деградация общества опережает его трансформацию.

Думаем, читатели без труда найдут вокруг себя подтверждение этих строк. Мы же приведем пример из своей профессиональной сферы. В последние годы и мы, и наши коллеги–психологи, не сговариваясь, отмечаем, что сегодняшние дошкольники гораздо хуже, чем дошкольники 80–х различают нравственные оттенки в поступках людей. По существу, у них две основных характеристики: «плохой» или «хороший». Более точное определение (злой, жадный, грубый, ленивый, вредный и т.д.), даже когда даешь очень простую, а то и примитивную ситуацию, вызывает существенные трудности.

Вот они, первые симптомы деградации. Динамика тут ясна: сначала перестают различать оттенки, а потом и основные цвета. В то же время смены ценностных ориентиров, т.е. ожидаемой трансформации, не происходит. В массе своей дети не становятся более расчетливыми, предприимчивыми, конкурентными, индивидуалистами, превыше всего ставящими личный успех и благополучие. Иными словами, не приобретают — ну, хоть ты тресни! — положительных черт, на которые так надеются идеологи реформ.