БОГ И БРОДСКИЙ
О гордыне
Видите ли, Иосиф Бродский успел додумать почти каждую мысль до точки, где она пересекается со всеми остальными. И эта, скажем, точка понимания почти совпала с той, откуда почему-то раздавались в нем стихи. Как если бы он брел, замерзая, к полюсу, наблюдая свой путь с Полярной звезды.
не осталось чистой страницы. И бисер слов
покрывает фото супруги, к ее щеке
мушку даты сомнительной приколов.
Дальше снимок сестры. Он не щадит сестру:
речь идет о достигнутой широте!
И гангрена, чернея, взбирается по бедру,
как чулок девицы из варьете.
Очень коротко, очень грубо и приблизительно говоря, так называемый дар его? ему? не знаю, обернулся в конце концов интуицией о так называемом космическом процессе. Точней и еще безобразней сказать интонацией, передающей такую интуицию. Какое-то знание, безрадостное, но несомненное, о Главном Сюжете поселилось в его гортани, а чтобы проникнуть в голос, переустроило русскую стихотворную речь, разогнав ее до скорости мысли ударами сверхмощных пауз.
Да, голос знакомый, окрашенный усталостью и болью, а синтаксис ума и зрение не совсем как у людей и разоблачают доступную, обычную, к нам обращенную реальность как самообман.
Смысл того, что якобы есть, определяется тем, чего нет, отсутствием, убыванием, вычитанием.
Я вижу не то, во что ты одета, а ровный снег.
И это не комната, где мы сидим, но полюс;
плюс наши следы ведут от него, а не к.
Дело не в том, что скоро все кончится, как у всех. А просто мироздание работает как невообразимый пылесос, добиваясь полной и окончательной Пустоты, и одна, отдельно взятая пылинка догадывается, что происходит.
Или, допустим, Второе Начало Термодинамики стало душой и талантом одного из нас. И метафора кричит об энтропии как мере всех вещей.
Получаются вместо сладких звуков и молитв какие-то афоризмы в духе фрагментов Гераклита Темного:
...В этом и есть, видать,
времени передать
все во власть ничего,
чтоб заселить верто
град голубой мечты,
разменявши ничто
на собственные черты.
*****
помни: пространство, которому, кажется, ничего
не нужно, на самом деле нуждается сильно во
взгляде со стороны, в критерии пустоты.
И сослужить эту службу способен только ты.
*****
согласной, внутренности скрепя.
Человек отличается только степенью
отчаянья от самого себя.
****
мнится та перспектива, в которой он
пропадает из виду. И если он слышит звон,
то звонят по нему: пьют, бьют и сдают посуду.
****
В этом заслуга поверхности, плоскости. В ней самой
есть эта тяга вверх: к пыли и к снегу. Или
просто к небытию. И, сродни строке,
"не забывай меня" шепчет пыль руке
с тряпкой, и мокрая тряпка вбирает шепот пыли.
*****
что, охлаждаясь, горазд породить алфавит,
растительность, форму времени; просто нас,
с нашим прошлым, будущим, настоящим
и так далее. Мы всего лишь
градусники, братья и сестры льда,
а не Бетельгейзе.
****
Пахнет, я бы добавил, неолитом и палеолитом.
В просторечии будущим. Ибо оледененье
есть категория будущего, которое есть пора,
когда больше уже никого не любишь,
даже себя.
*****
Помни об этом, когда там судьбе пеняешь.
Когда-нибудь, в серую краску уставясь взглядом,
ты узнаешь себя. И серую краску рядом.
*****
поскольку для них скорость света бедствие,
присутствие их суть отсутствие, и бытие лишь следствие
небытия.
*****
виноваты деньги, бег времени или я.
Во всяком случае, не менее вероятно,
что знаменитая неодушевленность
космоса, устав от своей дурной
бесконечности, ищет себе земного
пристанища, и мы тут как тут. И нужно еще сказать
спасибо, когда она ограничивается квартирой,
выраженьем лица или участком мозга,
а не загоняет нас прямо в землю,
как случилось с родителями, с братом, с сестренкой, с Д.
*****
и теми, кто вас не помнит, тоже невелика.
В общем, пересказать горестную метафизику Иосифа Бродского невозможно. Разве только вывод из нее этический, практический про человеческую гордыню: что нет ничего бездарней. Поскольку личность мнимая величина, вроде корня из минус единицы. Самая что ни на есть христианская мысль, между прочим:
что тебя обманули, что совершенно
о тебе позабыли или наоборот
что тебя до сих пор ненавидят крайне
неприятно. Но воображать себя
центром даже невзрачного мирозданья
непристойно и невыносимо.
Редкий,
возможно, единственный посетитель
этих мест, я думаю, я имею
право описывать без прикрас
увиденное. Вот она, наша маленькая Валгалла,
наше сильно запущенное именье
во времени, с горсткой ревизских душ,
с угодьями, где отточенному серпу,
пожалуй, особенно не разгуляться,
и где снежинки медленно кружатся как пример
поведения в вакууме.
Да, печальное смирение окончательное слово Бродского. История против человека, природе вообще не до него. Как Тютчев еще предполагал, Сфинкс блефует, мы гибнем просто так, ни за что. Жизнь освещается только речью, доведенной до второго, третьего до последнего смысла. Такая речь, пересказывая молчание, придвигается к нему все ближе вот-вот соскользнет:
по галош в двухполоске, бегущей попасть под поезд,
разъезд минующий впопыхах;
в сонной жене, как инвалид, по пояс.
И куда ни посмотришь, всюду сады, зады.
И не избы стоят, а когда-то бревна
порешили лечь вместе, раз от одной беды
все равно не уйдешь, да и на семь ровно
ничего не делится, окромя
дней недели, месяца, года, века.
Чем стоять стоймя, лучше лечь плашмя
и впускать в себя вечером человека.