По ту сторону воображаемого — символическое, или от маленького другого к большому

XVIII. Желание, жизнь и смерть

4

История этого tobeornottobe — это в чистом виде история о словах. Один очень забавный комик попытался однажды изобразить, как пришел Шекспиру в голову этот стих: tobeornot… говорит он, почесывая затылок, и снова начинает: tobeornot… tobe. Если это забавно, то как раз потому, что в этот-то момент все измерение языка как раз и вырисовывается. Сновидение и острота ставятся в отношении возникновения своего на один уровень.

Возьмем, например, фразу, которая явно не слишком забавна: лучше было бы не родиться! Мы поражаемся, узнавая о том, что фраза эта звучит у одного из крупнейших драматургов античности в ходе религиозного церемониала. Представьте себе, что это произносят за мессой! Юмористы взялись обратить это в шутку: Лучше было бы не родиться, — говорит один. — К сожалению, такое бывает от силы один раз на сто тысяч, — отвечает другой. Почему это является остротой?

Во-первых, потому что здесь налицо игра слов, технический элемент для остроты необходимый. Лучше было бы не родиться! Разумеется! Это означает, что имеется нечто немыслимое, о чем прежде, чем вступило оно в существование, сказать абсолютно нечего, но что может потом настойчиво о себе заявлять, хотя ничто не мешает представить себе, что оно так о себе и не заявляет, а всеобщий покой и, как говорит Паскаль, молчание звезд, воцаряются вновь. Это так, и в момент, когда слова лучшебы мне не родиться произносятся, это может быть, и вполне верно. Смешно другое — сказав это, тут же посмотреть на дело в разрезе подсчета вероятностей. Остроумие является остроумием лишь потому, что подходит к нашему существованию достаточно близко, чтобы смехом его упразднить. Именно в этой зоне такие

явления как сновидения, психопатология обыденной жизни и остроты как раз и помещаются.

Очень важно, чтобы все вы прочли Остроумие и его отношение к бессознательному. Строгость мысли Фрейда поражает, но последнего слова он так и не договаривает — все, что относится, собственно, к остроумию, остается на том шатком уровне, где налицо речь. Не будь ее, не существовало бы ничего.

Возьмем историю самую идиотскую — историю господина, который утверждает булочнику, что ему ничего не должен. А дело было так: он протягивает руку и просит пирожное, потом возвращает его и просит рюмку ликера, а когда его просят за ликер заплатить, возражает, говоря: Я же дал вам за него пирожное. — Но за пирожное вы ведь тоже не заплатили! — Так я его и не ел! Имеет место обмен. Но как мог он, этот обмен, начаться? Для этого нужно было, чтобы в один прекрасный момент что-то в цикл обмена вошло. Нужно, следовательно, чтобы обмен был уже налажен. Это значит, что нам, в конечном счете, так всегда и приходится оплачивать рюмочку ликера пирожным, за которое заплачено не было.

Истории сватовства, в высшей степени изумительные, забавны по этой же самой причине. У той, с которой вы меня познакомили, мать просто невыносима! — Послушайте, вы же на дочке женитесь, а не на матери! — Но она не слишком хороша собой и не молода вовсе! — Зато меньше будет вам изменять! — Ноу нее и приданого почти нет! — А вы хотите, чтобы у нее все было! И так далее. Тот, кто сватает, делает это вовсе не в плане реальности, потому что план взаимных обязательств, любви, с реальностью ничего общего не имеет. Сватающий, которому как раз за обман и платят, просто по определению не может на почву грубой реальности опуститься.

Только на стыках речи, на уровне ее появления, возникновения, произрастания, заявляет о себе желание. Желание возникает в момент воплощения своего в речь, возникает вместе с символическим строем.

Символизм смыкается, разумеется, с некоторым количеством тех естественных знаков, тех мест, которыми человеческое существо оказывается пленено. Имеются начатки символизма и в пленении одного животного другим на уровне инстинктов. Но

создает символический строй совсем не это — его создает тот несущий символическую нагрузку Merken, что дает существование несуществующему. Разметьте шесть граней игральной кости, бросьте ее — и вот в этой-то перекатывающейся по столу кости и возникнет желание. Я не говорю человеческое желание, потому что, в конечном счете, человек, который играет в кости, является лишь пленником желания, механизм которого этой игрой запущен. Причина его желания, перекатывающегося по столу вместе с начертанными на его шести гранях символами, остается ему неведома.

Почему одни лишь люди играют в кости? Почему планеты неговорят?

Вопросы, которые я оставляю на сегодня открытыми.

19 мая 1955 года.