ТВОЯ ЖИЗНЕННАЯ ПОЗИЦИЯ
Иван Моисеевич ТРЕТЬЯК: «Я МЕЧТАЛ О ВОЕННОЙ СЛУЖБЕ, О КОМАНДИРСКОМ ТРУДЕ»
Уже был повержен фашистский Берлин, а на небольшом кусочке балтийского побережья Латвии, в так называемой Курляндии, еще сражалась с гитлеровцами 29-я гвардейская стрелковая дивизия. В перерыве между боями прибыло пополнение. Роте лейтенанта Данилова дали четверых взводных. «Сколько вам лет?» спросил Данилов офицеров. «По двадцать каждому». «Двадцать это хорошо, сказал ротный. Между прочие командир нашего полка старше вас всего на два года...» Это было сказано про гвардии подполковника, Героя Советского Союза Третьяка Ивана Моисеевича ныне известного военачальника, генерала армии, командующего войсками Дальневосточного военного округа, члена ЦК КПСС, депутата Верховного Совета СССР.
На фронте о Третьяке буквально ходили легенды. Любили его за безумную храбрость, за то, что охотно шел на любое задание, каким бы оно ни было трудным. М. И. Казаков, командовавший в ту пору 10-й гвардейской армией, вспоминал: «Казалось, скажи ему: «Третьяк, приволоки Гитлера!», он, наверное, ответил бы: «Слушаюсь!» и пошел бы добывать. Таким он был в бою».
«Мы видели плакат, писал в «Правде» его однополчанин, бывший пулеметчик Д. Большенко, на котором фашисты нарисовали нашего командира во весь рост, в обеих руках по пистолету, в зубах кинжал, за поясом гранаты, и надпись: «Не сдавайся, перед вами Третьяк!»
Однажды пленный попросил: «Покажите мне Третьяка». А наш командир отвечает: «Мы рады бы сами на него посмотреть, да не знаем в лицо». «Наше командование обещает десять тысяч марок тому, кто доставит его живым или мертвым», сказал пленный. «Мало обещают», с улыбкой заметил Третьяк».
Тому, кто мечтает посвятить себя военной службе, мы советуем прочитать рассказ Ивана Моисеевича Третьяка о том, как он, будучи юным, выбирал свою дорогу жизни. А тем, кто более подробно заинтересуется этим человеком, рекомендуем взять в библиотеке его книгу «Храбрые сердца однополчан», вышедшую в Воениздате.
В ней вы прочтете, с какой полнотой ответственности и долга вели молодые лейтенанты и капитаны свои подразделения в бой. Воля и целеустремленность, умение организовать людей, высокая требовательность к себе, личная смелость вот качества, отличавшие молодого офицера-фронтовика
А сегодня разве не они определяют облик будущего командира?
Дороги войны... Трудные, опаленные, пропахшие горечью полыни в отступлении и осененные цветеньем полевых красных маков в победной поступи вперед. Разве забыть их фронтовикам, прошагавшим множество огненных верст? Никогда не забыть! Они оставили на старых командирских картах красные и синие стрелы, они прочертили в сознании и в сердцах воинов старшего поколения неизгладимый след.
Воспоминания уносят тебя туда, где состоялось первое свидание с прекрасной и всесильной военной романтикой. И невольно задумаешься, спрашивая себя: с чего же все это началось? И будто вдруг откликнется эхо в ответ: «С мечты...»
Мне, например, не было на роду написано стать военным. Наоборот, отец мой Моисей Ильич Третьяк, колхозник, влюбленный в землю-кормилицу человек, с детства склонял меня к тому, чтобы я по доброй семейной традиции стал хлеборобом.
– Оглядись, сколько нашей родни на полтавской земле трудится, от малого до старого, говаривал, бывало, он. И сам думай о том, где бы руки к работе на земле приложить.
А я мечтал о другом о военной службе, о командирском труде.
Отец, когда услышал о том впервые, даже вспылил, запретил мне помышлять о военной профессии. Но разве можно запретить мечту?
Позже я разобрался в отцовских противоречиях, понял, чем не полюбилась военная служба бывшему солдату, участнику брусиловского прорыва. Отрицательные суждения и эмоции были вызваны не самой службой, не тяжелой раной, полученной отцом в бою. На него угнетающе действовало впечатление об офицерской касте царской армии, оставившее в его сознании столько памятных зарубок! О советских же командирах он только читал да слышал из других уст. Это не могло пересилить в нем того, что в молодости довелось лично испытать.
Вопрос о выборе жизненной дороги, помню, вызвал у нас размолвку, и не мимолетно вспыхнувшую, а продержавшуюся в хате Третьяков довольно долго.
...Выпало мне как-то счастье заглянуть в родной дом, отлучившись ненадолго с фронта. Встреча была, конечно, радостной и сердечной. Однако под вечер состоялся с отцом с глазу на глаз примерно такой разговор:
– Гляжу, Ваня, две звезды у тебя на погоне. Ты теперь по должности кем же будешь?
– Командир полка.
– Да сколько ж тебе лет, сыну?
– Двадцать один исполнился недавно, как вы помните, батьку.
– От воно як!.. Разве такие командиры полков бывают? Вот у нас был полковой командир, граф ото да! Мы, солдаты, может, раз в год его только и видели, да и то издали.
– А меня, батьку, солдаты видят каждый день и вблизи, так же, как и я их. При встрече за руку здороваемся...
Вспоминая об этом разговоре с отцом, я невольно забежал вперед. Раз уж зашла речь о юношеской мечте, то к ней и вернемся к тому времени, когда, хоть и попахивало грозой, на советской земле царил еще мир.
Поступил я учиться в наш Полтавский сельскохозяйственный техникум, как прочил отец, а сам начал думать и гадать, как бы это в свои шестнадцать лет определиться в какое-нибудь военное училище.
С однокашником Андреем Горевым стали мы обивать пороги военкомата, откуда нас, попросту говоря, всякий раз выдворяли как подростков.
Нашли мы с Андрюшкой дорогу в местный аэроклуб. Нас вроде бы приняли, дали для изучения несколько книжек по теории полета, но к настоящему делу так и не допустили по той же самой причине несовершеннолетия.
Откровенно говоря, в авиацию меня и не тянуло, хотелось стать или кавалеристом, или пограничником.
В обход военкомата, где неласково привечали, попробовал я постучаться в двери Полтавского бронетанкового училища прогнали. Стал писать и рассылать во все концы письма с единственной просьбой: «Прошу вызвать на вступительные экзамены». Своей настойчивостью и страстным желанием мне, видно, удалось тронуть сердце нашего военкома, и он тоже взялся делать запросы, ходатайствуя за шестнадцатилетнего парня, за того самого, которого недавно выставлял из военкомата.
И однажды вызывает меня срочно, как по тревоге:
– Астраханское стрелково-пулеметное ответило положительно!
Я готов был кинуться ему на шею, но он тут же охладил мой пыл:
– ...При условии, что разрешит лично нарком обороны.
В тот же день мы с военкомом общими усилиями составили и отпечатали на машинке письмо на имя наркома обороны. Немедленно отправили. Ждали ответа с нетерпением и тревогой, И вот он пришел: в порядке исключения нарком разрешил!
Поскольку я учился на втором курсе техникума, и учился хорошо, а может быть, учитывая проявленный энтузиазм, меня приняли в Астраханское стрелково-пулеметное училище без экзаменов.
С радостью и гордостью надел я военную форму, получил из рук командира оружие. Можно себе представить чувства юноши, которому шел в то время только семнадцатый год. В училище таких нас было двое. С другим шестнадцатилетним парнем мы познакомились не сразу. Вначале ходили, поглядывая друг на друга, обмениваясь лишь официальным воинским приветствием, стараясь как можно ловчее подбросить руку к козырьку фуражки. А потом подружились.
Интересно, увлекательно открывалась перед нами день за днем программа обучения, но давалась все-таки тяжело. Ведь несозревшими, неокрепшими были оба. Старались, правда, изо всех сил, решительно отметая попытки со стороны некоторых старших сделать нам в чем-либо скидку по молодости лет.
Война застала меня в училище. Известие о ней было тревожным, но думали мы тогда и рассуждали, так сказать, еще «довоенными категориями». Курсанты предположительно называли короткие сроки борьбы, высказывали смелые замыслы. А больше всего волновало нас то, что мы пока не на фронте.
Драматическое развитие событий первых месяцев войны заставило нас мыслить по-иному. Горькая, тягостная правда о положении на фронтах отзывалась в наших сердцах болью. Многих постигло и личное горе: гибель в боях, исчезновение без вести отцов и старших братьев, захват вражескими войсками родных сел и городов. Мои родители тоже оказались на оккупированной территории. Другими глазами смотрели теперь курсанты на большую географическую карту, утыканную передвижными флажками, нахмуренными и суровыми сделались их юношеские лица, но все до единого и на людях, и в сокровенных думах решительно твердили одно: «На фронт, поскорее на фронт!»
В числе других меня выпустили из училища лейтенантом, командиром взвода, по прибытии на фронт назначили вскоре на роту, а несколько позже доверили командовать в боях батальоном.
Столь стремительный рост был, разумеется, обусловлен тяжелейшей обстановкой, а не проявлением исключительных способностей. На коротких совещаниях в штабном блиндаже не один я был безусым да нео6„ стрелянным почти все комбаты были такими. Всех нас война «назначила» на высокие должности, потому что некому было их исполнять люди постарше и поопытнее к тому времени частично уже погибли, мужественно выполнив свой воинский долг перед Отчизной. Война в порядке конкурсных, что ли, экзаменов проверила нас в первых боях жестокостью и огнем.
Тогда пошли в бой молодые и необстрелянные. Они оправдали доверие, выдержали все испытания с честью. От их имени, словно порученное фронтовое письмо- треугольник передавая, мне хочется сказать нынешним молодым командирам, которые решетят сегодня учебные мишени и утюжат землю на полигоне: «Будьте всегда, в любую минуту, готовы к бою. И будьте готовы принять на себя более высокую ответственность, чем та, которую возлагает на вас нынешняя ваша должность».
Да, мы шли в бой молодыми и необстрелянными. Но нас до этого учили. А сколько людей, профессионально не обученных военному делу и вовсе не воинственных по характеру, взялись за оружие, когда грянула гроза Великой Отечественной... Седовласые деды в партизанских отрядах, сильные духом интеллигенты в подполье, сорокалетние и пятидесятилетние солдаты в строевых частях, а с ними вместе и женщины, дети вот она, сила народная, победившая в войне...
И как нынче по доброй традиции на торжественных собраниях и партконференциях первое слово приветствия предоставляют детям, так и автор этих записок считает нужным сказать первое слово о детях, принявших участие в боях за Родину.
Малолетних отважных воинов я не раз встречал на фронте. Их никто, разумеется, не посылал в огонь войны сами шли. Один из них был нашим полковым сыном, все считали его родным. Как в капле воды отражается мир, так в малом эпизоде войны, который мне хочется здесь привести, вмещается понятие великого. Он ярко свидетельствует о ратных подвигах наших юных воинов, о чувстве патриотизма и силе духа, воспитанных в советском человеке с детства.
Мы нашли его, того мальчишку, в сожженной фашистами подмосковной деревне Шваново, когда продвигались на запад во время нашего первого наступления.
Остановилась пароконная телега, на которой ехали легкораненые бойцы, и мальчик лет двенадцати затеял с ними такой разговор:
– Дяденька, возьмите меня с собой на фронт,
– Нельзя, мал еще. Беги к мамке.
– Нету мамки у меня...
– А отец?
– На фронте.
– Как звать-то тебя?
– Витя.
– Фамилия?
– Киселев.
Покопавшись в мешке, один из бойцов сунул малышу в руки краюху хлеба. Тот схватил ее, впился зубами.
Оказавшись невольным свидетелем этого разговора и всей сцены, я распорядился захватить малыша с собой не бросать же его на прифронтовой дороге.
Он не то чтобы «спасибо» сказать, а голосисто этак выпалил:
– Есть, товарищ капитан!
Может быть, не готов был двадцатилетний капитан стать ему отцом, но война породнила нас. Скоро Витя Киселев в ловко подогнанном солдатском обмундировании занял место в строю батальона. Малый ростом, он становился на левом фланге, но делами своими вошел в боевое ядро. И солдаты, чуткие к детям и почитающие доблесть, называли его не то в шутку, не то всерьез Виктором Ивановичем. Я тоже перенял от них это обращение...
Впоследствии Витя Киселев сделался отличным разведчиком. Он выполнял задания, с которыми не всегда могли справиться взрослые: переодеваясь пастушонком, рядясь беспризорником, добывал ценнейшие сведения. Глаза его загорались угольками, когда я говорил ему: «Хвалю за храбрость. Подрастешь боевым офицером станешь».
Не зная того, я предсказал ему судьбу. Но судьба не просто осчастливила сына гвардейского батальона. Витя сам шел ей навстречу, совершая наравне со взрослыми боевые дела.
В очередной разведке одетый под нищего мальчишка попался в лапы гитлеровцев. Он сидел в крайней хате села Шиловка и пил молоко, которым угостила его хозяйка, добрая женщина. Внезапно лязгнула щеколда, дверь распахнулась, и на пороге встали два солдата немецкого патруля.
Витю отвели в штаб. Допрашивал его тучный мрачный офицер. Не слыша ничего в ответ, хлестал мальчишку кожаными перчатками по щекам, бил чем попадет.
– Пионер? Антворте! Отвечай!
Виктор молчал.
– Из какой деревни? Кто тебя послал? Антворте!
Виктор не проронил ни слова. Он решил умереть, но не выдать военную тайну. Уже не назовешь его Витей, этого мужественного юного воина, а именно Виктором.
Он был на краю гибели, черный глаз пистолетного дула уже смотрел ему в лицо, когда на выручку подоспели наши разведчики.
И тот самый фашист вскоре сидел у меня в блиндаже. Он-то послушно, с торопливой угодливостью отвечал на все наши вопросы. Раскрыл все, что только знал: численность, расположение своей части, имена командиров, содержание приказа на оборону. Когда его больше не о чем было спрашивать, он заявил, указывая на Виктора:
– Отцов таких детей победить невозможно.
Офицер-переводчик заметил ему от себя:
– Верно, обер-лейтенант. Только он не детка, Виктор наш, он и сам воин.
Гвардейский полк готовился к наступлению на сильно укрепленном участке обороны противника. Необходимо было произвести разведку боем. За сутки до начала атаки усиленный взвод разведчиков прорвался в тыл врага. Виктор был в составе этой группы, напросился сам. Не потеряв ни одного человека, разведчики захватили высоту, на которой стояли немецкие артиллеристы. Одно орудие вывели из строя, жерла других повернули в сторону противника.
Гитлеровцы предприняли несколько атак на высоту, но безуспешно горстка разведчиков удерживала свою завоеванную позицию с исключительной стойкостью. Тогда в атаку были брошены пьяные солдаты с собаками. Орущая ватага ринулась на высоту. Но и этот свирепый штурм был отражен огнем разведчиков.
Фашисты использовали даже авиацию, силясь вернуть высоту, захваченную дерзкими разведчиками. Несколько самолетов Ю-87 нанесли удар с бреющего полета.
Виктор вскочил в окоп уже в тот момент, когда взорвалась бомба. Раненный, он очнулся на краю воронки: взрывом его выбросило из окопа. Когда девушка-санитарка подбежала к нему, он попросил:
– Маруся, дай мне мой автомат... И поверни меня лицом к врагу.
Так он и лежал лицом к врагу, с автоматом на изготовку, когда наступавшие гвардейцы подобрали его.
Виктор ослеп, потерял дар речи. В госпитале пришлось врачам поволноваться за него. Через три недели он заговорил и увидел свет. А месяц спустя уже стал проситься на фронт и, так как его не отпускали, пытался бежать из госпиталя.
Предо мною две фотокарточки, сделанные в 1942 и 1954 годах. На одном запечатлены воспитанник гвардейского полка Витя Киселев вместе с капитаном Третьяком, на другой гвардии лейтенант Виктор Иванович Киселев, командир передового подразделения Н-ской части.
Дороги они мне, эти снимки, не только как память о фронтовых и послевоенных годах, но и как свидетельство большой значимости. Как верно говорится, солдатами не рождаются становятся, так и патриотами бывают не с рождения. Пионерия, комсомол, школа, армейская служба воспитывают в юном человеке лучшие качества советского гражданина, для которого превыше всего Родина.