ЧТО В ЧЕЛОВЕКЕ САМОЕ ГЛАВНОЕ
Дмитрий Андреевич ФУРМАНОВ: «У КАЖДОГО ЕСТЬ СВОЯ ЗВЕЗДОЧКА»
Каждый из вас, кто читал повесть «Чапаев», смотрел кинофильм, несомненно, хочет быть таким же смелым и честным, как начдив Чапаев, его ординарец Петька, как комиссар Клочков, пулеметчица Анка.
Автор повести Дмитрий Андреевич Фурманов был комиссаром Чапаевской дивизии, и образ благородного, мужественного, неподкупного коммуниста Клочкова в известной степени и образ самого Фурманова.
Перу этого писателя принадлежит и роман «Мятеж», в котором показана гражданская война в Туркестане. Дмитрий фурманов умер в расцвете творческих сил, когда ему было всего тридцать пять лет. Но грядущим поколениям остались его замечательные книги.
фурманов с юных лет вел дневник, в котором записывал увиденное, услышанное, пережитое, размышлял о своей работе.
Перед вами — страничка из дневника под названием «Наша семейная жизнь». В дневнике упоминаются Софья, Сережа, Настя — это сестры и брат Фурманова. Есть упоминание о старшем брате, которого звали Аркадием Андреевичем.
13 октября 1918 года
Наша семейная жизнь
Мы живем весьма просто, весьма дружно, весьма голодно, а к тому же и весело. Просто по привычке, потому что никогда не приходилось барствовать и царствовать, мы всегда чувствуем себя людьми неаристократического тона. Семья очень дружеская, некому скандалить... Мама прекрасный человек: у нее удивительно добрый, товарищеский характер. Она всегда душой и мыслью с нами, и только с нами. Вместе голодаем, вместе и чокнемся (в год 2–3 раза).
Мы голодаем. В этом отношении мы живем весьма неважно, хуже многих и многих семей. Даже беднейшие семьи живут лучше нас. Где-либо в рабочей семье работает 3–4. Теперь это значит в месяц 1400–1800 руб. А у нас? До сих пор я работал один. Отдавал в семью 300–400 руб. Теперь отдаю 500, но много ли это? Теперь еще работает Софья, но недавно, и еще ничего не дала, ничем почти не помогала. Живем страшно бедно и голодно... А ведь этому, пожалуй, никто не верит. Все думают, что я как советский работник достаю всего вволю, а следовательно, достаю и семье. Ошибаются злые люди. Ничего мы себе не берем, хотя и могли бы добыть. Живем так, как живут и голодают все бедняки. Даже много хуже, даже сильно бедно живем — ибо, кроме всего, у нас немало долгов. Но живем весело, не унывая. Много этому помогает, конечно, хороший, добрый характер милой мамы. Она как-то умеет проходить мимо будничных мелочей, не тревожится ими, не обнаруживает совершенно мещанскую заботливость по каждому пустяку. Великолепный, милый у нее характер. С нею всегда легко...
Сережа надумал идти в Красную Армию, вдохновленный речью М. В. Фрунзе...
Я обещал ему во всем помочь, обещал поговорить с мамой. Он скоро уедет, а с мамой я уже переговорил. Когда я сказал: «Мама, я вам хочу сказать о Сереже», — она насторожилась, перепугалась чего-то, в глазах отразилось сильное, глубокое волнение. Я рассказал ей, в чем дело, успокоил, указал на законность этого желания, на неизбежность: нечего тут удерживать, даже если бы и хотели того — все равно уйдет. Она несколько примирилась. На следующий вечер часов в 11 мы за столом затеяли разговор про Коммунистическую партию, про ее учение, про всю нашу тяжелую борьбу. Я говорил часа 1,5–2 про нашу правду. Они (Соня, мама, Сережа, Настя) во всем соглашались. А Соня и Сережа захотели во что бы то ни стало вступить в ряды членов нашей партии.
Я их убедил, я им рассказал все в простых, понятных словах, и это все им стало совершенно ясно, влекло к себе неудержимо, тут же коснулся и Сережки, говорю, что делает прекрасное, великое дело — идет помогать рабочим в их борьбе за хлеб и за волю. После этой беседы мама, по-видимому, окончательно успокоилась и признала, что идти ему следует, а препятствовать не годится.
Он уйдет. Сережа скоро вступит к нам. Мать и крошечная сестричка, несомненно, проникнуты к нам глубочайшим сочувствием. Словом, можно сказать определенно, что вся семья стала большевистской. Иногда мы вспоминаем отца, предполагаем, что было бы, если б он был жив. Сходимся на том, что мне пришлось бы уйти из дому и разойтись с отцом круто и окончательно. И старший брат... И он проникнут всяческим участием и симпатией к нашей борьбе. Он скоро уезжает в какую-то губернию и там обещает работать в Совете, в полном с ним контакте. Так живет наша семья. Во время революции она совершила гражданскую эволюцию в смысле сознательности, поведения, облагораживания.
У нас разногласий нет совершенно. Вот почему живем мы легко, дружно и весело.
«Мы свои нежные отношения выковали долгими годами совместной жизни»
Еще один интересный документ — письмо Дмитрия Андреевича жене и другу Анне Никитичне, которую в юности Фурманов ласково звал Наей. Письмо-размышление. Письмо-исповедь. О чистой любви, о нравственной красоте, о человеческом благородстве. Написано оно в Гурзуфе летом 1924 года.
Они полюбили друг друга, когда Дмитрию было двадцать пять лет, Нае — двадцать. Революция и любовь... В ноябре 1917-го многим казались несовместимыми эти два понятия. А Дмитрий и Ная именно тогда полюбили друг друга.
29 ноября Фурманов записал в дневнике: «Ная уехала, и сердце мое переполнено знакомой, мучительной болью. Мне и скучно, и жалко... Нет яркой, жгучей боли, но нет и покоя. Все перепуталось, перемешалось, слилось в туманную массу... Неужели мы действительно сойдемся с нею и будем мужем и женой?»
«А я ведь люблю ее, люблю», — признается далее сам себе юноша. Но он не сказал еще об этом девушке, потому что дорожит многоценным словом «люблю». И еще потому, что раз, по ошибке, уже подарил его другой...
Что думает обо всем этом молодой Фурманов, сердцем принявший революцию? О Нае — мы уже знаем. А о другой, о Наташе?
Перелистываем страницы дневника. Вот строчки-раздумья про нее, про Наташу. «Встретившись теперь, я приложил бы другую мерку к моему прежнему кумиру. Теперь я спросил бы Наташу: «А скажи мне, Наташа, скажи прямо — любишь ты бедный, забитый и оскорбленный народ или нет? Готова ты или нет бороться за его близкое грядущее счастье — ну говори! Если нет — я не подаю тебе руки... Я разошелся с твоим братом, отцом — может быть, и ты с ними единомышленна? Если так, я ненавижу тебя и порываю с прошлым окончательно и бесповоротно». Он хорошо знал Наташу и потому думал, что она такова и есть, она не с народом — народ Наташа никогда не любила. А Ная? «Ная моя другая... Она уважает человеческое достоинство и этим высоко подымает себя в моих глазах... Она будет не просто женой, °на может быть товарищем по работе, хорошим другом, надежным помощником, готовым разделить всю тяготу медленной созидательной работы на благо истерзанному трудовому народу».
По его глубокому убеждению, любовь неотделима от высоких идеалов революционера, от идеалов коммуниста.
Прочтите письмо Фурманова жене.
Гурзуф, 21 июня 1924 года...
...У каждого есть своя звездочка, на которую он широкими глазами смотрит в минуты духовного напряжения, к которой простирает руки — с любовью, с надеждой, с глубочайшей верой, что там, на этой звездочке, в этом далеком мире — и скрыта его настоящая жизнь. Моя звездочка — ты. Я в самые серьезные минуты, в минуты сосредоточения мыслей моих и чувств — обращаюсь к тебе. И ни о чем больше не хочу говорить, как только о своей любви. Она заполнила все часы и все мгновенья моей жизни. Я так полон этой любовью к тебе, что вне любви моей не мыслю своей жизни.
Так ли ты переживаешь разлуку? Какие чувства и настроения переполняют тебя? Эта разлука — наше испытанье, говорила ты мне в одном письме. Я себя спрашиваю: испытанье ли? Может ли что поколебать меня? Может ли что прийти извне и потревожить безграничную мою любовь к тебе?.. Смело, ясно, уверенно отвечаю себе: нет. И не только нет, а никогда! По-видимому, так, по-видимому — никогда. Ибо целые толпы женщин прошли и проходят перед моими глазами, но хоть одна- единая смогла ли поколебать непоколебимое чувство? Ни разу. Так ты высоко стоишь в мыслях моих, так глубоко ты внедрилась в чувства мои, что недосягаема чужому сердцу любовь моя. Я смотрю на них то равнодушными глазами, то с восхищеньем — красотой ли, стройностью или чем другим — восхищаюсь так же, как пирамидальными тополями, как памятником Гоголю, как всяким прекрасным творением природы и рук человеческих. Уже много годов, как мы с тобой вместе. И за эти годы мало ли девушек, женщин мелькнуло передо мной. И ни разу не шелохнулось мое основное, главное, то, что зовем любовью. И когда ты говоришь мне про испытание — нет, говорю я, для меня тут нового ровно нет ни грамма.
А ты? Как ты сама? Ты ведь тоже человек, и человек молодой, полный всеми устремленьями, человеку свойственными. И было бы удивительно, если бы даже мимолетно, невзначай, хоть на минуты — ничто, никто, никогда не задержали на себе твоего взора, вниманья, чувства. Этого не может быть — такое равновесие граничило бы с тупостью чувств и полной неспособностью воспринимать явления окружающего мира. Почему не может заинтересовать тебя умное или прекрасное мужское лицо? Почему ты пройдешь холодная и безучастная — мимо благородного сердца, мимо серьезной, насыщенной мысли или просто мимо прекрасного, веселого, душевного характера? Разве своим вниманием ты оскорбишь хоть сколь-нибудь наши отношения? Да нисколько.
Вся жизнь человеческая состоит из встреч — с новыми мыслями, новой работой, новыми людьми, новыми нуждами, новыми красотами, тревогами, радостную — так как же можно с холодностью затворницы не откликнуться горячо на то, что по пути, из чего состоит жизнь! О нет, нет. Отклик на жизнь — чуткий, быстрый, горячо искренний и глубокий — это лучшее из свойств человеческих. И глушить в себе эту способность — искусственным ли затворничеством, чуранием от людей и живой жизни, высокомерным ли пренебрежением и невнимательностью — нельзя, не надо, так можно вовсе затушить маяк своей жизни. Откликайся на все, все пускай и принимай в свою мысль и в свое сердце, пусть ничто не пройдет мимо тебя незамеченным — это насытит неутолимую жажду познать в жизни все, что посильно разуму и проникновенью свежим чувством.
Никогда не надо ни стыдиться, ни сторониться новых испытаний, надо только мудро постигнуть ту грань и ту меру, которую им отвести. Вот в этом, в чувстве меры и в чувстве граней — главное. Можно нежно любить наш зеленый кудрявый Пречистенский бульвар, можно с радостью взад и вперед промерить его дорожки, можно любоваться им в поздний ли вечер, когда утихает жизнь и замирают ее последние вздохи, ранним ли, ранним утром, на заре, когда так тихо, чисто-прозрачно, свежо в утреннем холодке... Но было бы ужасно, если б шатанью по Пречистенскому каждый день отдавать 5–8–10 часов. Грань была бы переступлена, и драгоценное время, внимание твое были бы поглощены нецелесообразно, неумно, энергия тратилась бы совсем непроизводительно. Все достойно в жизни внимания, но не все в равной мере одинаково длительно и одинаково глубоко Должно задерживать на себе. Пречистенскому — одно, а вот какой-нибудь новой, ожидающей тебя работе с Фабзайчатами, на заводе — так и время, и вниманье, и силы будут уделены и распределены по-иному. И там должна быть найдена грань, предел, мера, но разве это будет та же мера, что Пречистенскому? Нет. И здесь мудрое чутье должно само подсказать, кому какую меру отвести. Так в жизни во всем и всегда. Уменье из миллионов впечатлений и нужд выловить главные и на них остановиться; уменье всему отвести свое место, время, количество сил, чувств, вниманья... это очень трудное и очень большое дело...
Нас с тобою интересует, а пожалуй, и тревожит) обоих, наш личный крошечный (но для нас большой) вопрос наших отношений, интимной нашей жизни вдвоем, нашей любви. Что ж, и этот вопрос — большой, и мимо него молча не пройдешь, и о нем нам всегда следует подумать, поговорить. Испытанные годами тесной, нежной дружбы, горячей взаимной привязанности — станем; ли, должны ли мы серьезно тревожиться в эти месяцы : невольной разлуки?
Самое главное, надежное, драгоценное — никогда не приходит, не дается враз. Всему, всегда есть свой срок, свое испытанье, своя закалка, даже, скажем по-ученому — свой стаж. Без этого стажа нельзя определить подлинную надежность и ценность в жизни ничему и никому. Мы свои нежные отношения выковали долгими годами совместной жизни. И жизни не пустой, животнооднообразной, а полной всяких испытаний и тревог, больших и малых. Мы так много и серьезно пережили за эти годы, мы так много имели возможностей один другого узнать и испытать, что с полным правом можем близость свою считать испытанной и серьезной вполне. И если теперь, через годы, все так же глубоки и свежи чувства наши друг к другу, если они до сих пор смогли устоять перед всеми испытаниями жизни и остаться в основе своей нетронутыми, столь же прекрасными, как раньше, вначале, когда-то давно-давно — разве же это случайность? О нет — таких случайностей не бывает. Это означает лишь одно: в нашей дружной жизни подлинное счастье, подлинная красота, которую я без тебя, а ты без меня, быть может, и не найдем никогда. Вот почему близость эту надо хранить, беречь обоим. Разобьем — не воротишь. На всю жизнь останется изъян, который ничем не восполнишь.
