ЧТО В ЧЕЛОВЕКЕ САМОЕ ГЛАВНОЕ
Сергей Миронович КИРОВ: «НЕПОСРЕДСТВЕННОСТЬ И ПРОСТОТА, ПРИРОДНАЯ ЦЕЛЬНОСТЬ — ВОТ, ПО-МОЕМУ, ИДЕАЛ ЧЕЛОВЕКА»
В характеристике, выданной ему Уржумским городским училищем, говорилось: «По своим нравственным качествам, серьезному отношению к делу и успехам Костриков за все время пребывания в училище принадлежал к хорошим ученикам. Всегда серьезный, сознательно и добросовестно относившийся к своим обязанностям, он отличался совершенно безупречным поведением».
Костриков — его настоящая фамилия. Киров — это его партийная кличка. Киров, Сергей Миронович, «наш Мироныч» с любовью называли его в народе.
Лучшие качества человека и борца этот человек воспитывал в себе с детства. Он всегда стремился расширить кругозор, много читал. В беседах с товарищами, вспоминали друзья его юности, Сергей обнаруживал острый ум и критическую мысль.
Побывав однажды на казанском заводе, принадлежавшем капиталисту Крестовникову, семнадцатилетний Сергей в письме к своей учительнице писал: «Здесь есть завод Крестовникова... здесь рабочие работают день и ночь и круглый год без всяких праздников... Да, как это подумаешь, так и скажешь: зачем это один блаженствует, ни черта не делает, а другой никакого отдыха не знает и живет в страшной нужде. Почему это, как вы думаете?..»
В восемнадцать лет он вступил в партию большевиков. Девятнадцатилетним его избрали членом Томского комитета партии. За революционную деятельность он не раз был арестован и заточен в тюрьму.
В 1917 году по заданию партии Киров организует борьбу за социалистическую революцию на Северном Кавказе, принимает активное участие в октябрьских боях в Петрограде. В 1919-м возглавит разгром контрреволюционного мятежа в Астрахани.
Талант выдающегося организатора масс, страстного пропагандиста с новой силой проявится в Кирове в годы мирного строительства на посту члена Политбюро и секретаря ЦК нашей партии, руководителя Ленинградской партийной организации.
...Небольшого роста, со скромным, живым и задумчивым лицом, простой и даже немного застенчивый на вид, Сергей Миронович Киров всегда создавал вокруг себя атмосферу внимания, уважения, подъема и любви. «Его удивительное ораторское искусство, — писал известный журналист Михаил Кольцов, — было, собственно, не искусством, а органическим, естественным проявлением искренней, честной и красивой революционной личности».
Но еще обаятельней Сергей Миронович был в непосредственных встречах с людьми... Работая в Ленинграде, он приехал как-то на большую стройку и увидел разбросанные материалы, кирпичи. Обращаясь к хозяйственнику, спросил: «Скажите, пожалуйста, сколько стоит один кирпич?» — «Копеек десять», — ответил тот. «Ну а если бы всюду валялись гривенники, неужели вы так же равнодушно проходили мимо и не подобрали бы их?» Надо, говорил он в одном из своих выступлений, воспитывать в каждом трудящемся заботливое и бережное отношение к городскому хозяйству, к улице, мостовой, мостам, трамваям, дому...
Киров был тесно связан с комсомолом, считал его самой надежной, самой революционной школой для подрастающего поколения. Он очень любил детей, следил за работой пионерской организации Его забота о пионерах, школьниках сочеталась со строгой требовательностью.
«Двенадцатилетние ребята, — говорил Сергей Миронович, — разбираются в своих поступках и могут за них отвечать. Нужно только к ним умело подойти».
Недолго, всего сорок восемь лет, прожил на свете Сергей Миронович. Злодейская пуля классового врага сразила его, когда Киров был в расцвете сил.
Из большого его творческого наследия в эту книгу включено несколько отрывков из писем 26-летнего Сергея Кострикова к любимой девушке, другу, невесте, а потом и жене — Марии Львовна Маркус. Написаны они в тюрьме.
М. Л. Маркус
Не ранее 16 сентября 1911 года
Дорогая Мария Львовна! Тревога оказалась ложной, я остался здесь еще minimum на две недели1. Жаль, но ничего не поделаешь, до сих пор, очевидно, нет никакого ответа из Томска, и когда он будет, аллах ведает. Огорчает меня это промедление и потому, что, пока я здесь, Вы слишком много «носитесь» и расточаете свою нервную энергию, что, конечно, влияет на Вас очень отрицательно. И мне почему-то кажется, что, когда я уеду, Вы будете чувствовать себя спокойнее. Знаете, какие бы прочные нити ни связывали людей, но чем большее расстояние разделяет их, тем слабее чувствуется эта связь. Это физический закон. Чем ближе друг к другу люди, чем они чаще имеют возможность взаимно напоминать о себе, тем больше волнений, переживаний и проч. Это во-первых.
1 Речь идет о переводе его в другую тюрьму.
А во-вторых, чем ближе к Томску, тем, следовательно, ближе к результату. Не так ли? Когда я увидел присланные мне Вами вещи, мне стало просто стыдно. К чему все это? Зачем новая шапка и прочие теплые вещи? Бессребреница! Так Вы легко можете обанкротиться, и Вас, как злостного банкрота, отправят по моим следам. Я понимаю, можно жертвовать и духовно и материально, но ведь всему должен быть предел.
В общем, конечно, все это мелочи, но они очень характерны, и вот почему. Чем большее участие Вы принимаете в моей судьбе, тем ярче мне представляется свое ничтожество... Не думайте, что это плод мимолетного настроения. То же самое я испытывал неоднократно и на свободе.
Если Вы вспомните Достоевского, то это Вам станет понятным. Бессмертный душевед Достоевский! Как много мы имеем его в себе! Помните Карамазовых? Как только является куда-нибудь вселюбец Алеша, окружит своей нечеловеческой любовью хотя бы самую заскорузлую душу, разрывающуюся от бремени греховности, — начинают открываться человеческие души, и все свои мерзости люди видят как в зеркале. Вспомните также Ивана Карамазова. Человек, который не впускал в свою большую душу ни одного смертного за всю свою мятежную жизнь. Но Алеша через свою безграничную любовь к людям проникает и туда, и твердый как скала (Иван) начинает постепенно таять и живо переживать весь ужас существования человека. Здесь впервые Иван встал на грань безумия. Вот эта философия, которую я назвал бы философией «от души», до последней степени близка мне. Но одновременно с этим разум (буде награжден я таковым) развивает другую философию, диктует иные отношения к людям, другой взгляд на окружающее. Получается противоречие, от которого и в темнице не спасешься. Наоборот: именно здесь она сказывается особенно ярко, потому что, где же, как не здесь, можно воочию видеть все уродливости и безобразия человеческой души... Тюрьма удивительно обостряет проникновенность в самого себя и заставляет заняться самоанализом.
Как Вы себя чувствуете? Начинаю бояться, что Вы, чего доброго, заболеете от всех Ваших треволнений, забот и беспокойств. Бросьте все, помните, что Вашему «черствому» Сережке вовсе не так плохо, как может показаться со стороны, возьмите себя в руки, садитесь за инструмент и непременно к моему возвращению (!?) разучите наизусть «Смерть Азы», только не придерживайтесь буквального текста, играйте возможно медленнее и плавнее. Комик я, не правда ли? А когда я вернусь к Вам, мы выберем лунную ночь и поедем... Мне сейчас очень живо представляется Ваше лицо, и я слышу Ваше безнадежное «поедем».
Вы умоляете меня писать правду? Даю Вам клятвенное в этом обещание, не скрою решительно ничего. Но Вас. в свою очередь, убедительно прошу не фантазировать насчет всяких опасностей. Сережка — парень крепкий, он вынесет все, какая бы несправедливость ни обрушилась на него. Смущает меня только одно. Из-за моего невольного путешествия Вы натворили новых долгов, и теперь Вам придется сугубо туго.
21 сентября 1911 года
Дорогая Маруся! Получил Ваше письмо, и какое-то тайное радостное чувство овладело мною. В письме Вашем не было обычного отчаяния и растерянности, что для меня, как уже говорил неоднократно, самое важное. Не так страшен черт, как его малюют. Не правда ли? Вы пишете о своих снах? Видите меня не похожим на самого себя? Сны в руку. Я действительно несколько изменился: снял с лица растительность — в тюрьме она особенно излишня...
Путешествие в Сибирь неизбежно, как завтрашний день, но ведь это еще небольшая беда. Главное, что будет там, в той холодной стране. Пока это terra incognita2. Ну и черт с ним! Бей в барабан и прочее. Хорошо быть оптимистом! С свиданием, очевидно, ничего не выйдет. Да и бог с ним! Зато представьте: весна, все пробуждается к новой, веселой жизни; солнце шлет свои яркие лучи на грешную землю... Громыхая и звеня цепями, весело несется с севера на юг поезд... Разговоры, толкотня... На площадке демократического вагона — юноша, устремивший в беспредельное пространство южных степей свои взоры, полные надежды и трепетных ожиданий. С него только что упали холодные оковы! Из темницы на свободу, с холодного севера — на теплый поэтический юг! Заманчиво! Не правда ли? Наслаждения, говорят, зависят главным образом от величины контраста. Поставьте Венеру Милосскую среди избранных красавиц, и она произведет гораздо более слабое впечатление, чем в том случае, если ее будут окружать безобразные женщины. Среди безобразных людей и я могу сойти за красавца!
2 Неизвестная земля (латин.).
То же самое получается и в оценке жизненных благ. Мы часто ропщем на нашу пустую, бессодержательную, скучную, полную страданий жизнь. Но в большинстве случаев это недовольство зиждется только на том, что мы не испытали еще худшей доли. И чем большую чашу житейских невзгод приходится испить человеку, тем он глубже и основательнее оценит жизнь обыкновенного человека.
Мне выпало на долю испытать такой контраст, которого не приходилось переживать ни разу в жизни. Вы понимаете, о чем я говорю? Омрачает меня только то, что я явился невольным виновником твоих страданий и горя. Но здесь ничего не поделаешь...
Кстати, насчет «ты» и «вы». Не в этом, Маруся, дело. Ты отлично должна знать, что если и стоит «вы», то следует читать «ты». Брось эту формальность! Их и так слишком много. Кроме того, бумага вообще не отличается особенной способностью передавать человеческую мысль. Для того чтобы сказать что-нибудь, приходится исписать целую страницу, и тем не менее ничего не выходит. Другое дело, когда видишь перед собой того, к кому обращаешься. Замечаешь, как изменяется выражение его лица, воспламеняются или гаснут глаза, отражающие состояние его души, и т. д. Все это вдохновляет, возбуждает, слова выходят красивые, фразы выразительные... Знаю, мол, я это, насколько ты красноречив на деле! Слова не выдавишь!
А что это значит: «писать или не писать, — вот в чем вопрос»? Так, Маруся, нельзя. Если уж не хочешь о чем-нибудь писать, так лучше уж и не заикаться об этом. А самое лучшее писать обо всем, что приходит на ум. Ведь мы же так условились, ничего не скрывать и обо всем делиться! Это наше «status quo»3. Так скоро отменять свои решения нельзя. И это тем более, что с моим отъездом в Томск должен будет измениться тон нашей переписки, ибо тогда письма будут подвергаться цензуре. А ведь очень мало приятного в том, что над твоей душой стоит цензор.
3 Существующее положение (латин.).
...Мне Сашка писал что-то относительно твоих забот обо мне. Свою мысль он формулировал так: «Чего не сделает женщина!» — и это как нельзя более верно. Ты делаешь больше, чем следует. И мне становится как- то неловко. Кажется, что не по заслугам. И когда я начинаю думать об этом, у меня невольно выходит «вы», ибо я чувствую, что в некоторых отношениях ты стоишь неизмеримо выше меня. Ты, например, не так эгоистична, как я, а следовательно, и гораздо больше откровенна^
Ты, вероятно, замечала на себе, что когда особенно ярко встает перед тобой какое-нибудь особенно красивое качество человеческой души, которое является как бы красивым фоком, особенно сильно отражающим твои отрицательные стороны, то невольно проникаешься благоговением к данному человеку. И как бы близок он ни был к тебе, ты не хочешь и не можешь встать с ним на равную ногу. Хочется почему-то подчеркнуть в известных случаях благоговейное отношение к нему. Нечто в этом роде испытываю и я, когда говорю с тобой и когда в моем сознании ярко вырисовывается твоя простота. Знаешь, для меня это качество является самым ценным в человеке. Обладающий этим качеством может подходить к окружающим совершенно спокойно, он у всякого встретит в душе самый гостеприимный прием. Непосредственность и простота, природная цельность — вот, по-моему, идеал человека.
Ты не помнишь, у Горького есть рассказ или повесть (не помню) «Варенька Олесова». У тебя с этой Варенькой весьма много общего, начиная от физического здоровья и кончая прямотой и непосредственностью характера...
24 сентября 1911 года
Дорогая Маруся! Черт возьми совсем! Что же это совершается? Хочется кричать, проклинать, убежать на край света! Но нет, бежать некуда, проклинать некого, кроме себя, а сколько ни кричи, тебя никто не услышит. Кругом полное равнодушие, безучастность, цинизм. Тяжело, невыразимо тяжело. И особенно потому, что ты лишен возможности видеть тех людей, которые дают смысл твоему существованию, говорить с ними. Кругом холодное железо, крепкие стены, мрак и холод...
Вчера я получил вечером твое письмо и немедленно хотел ответить. Однако почувствовал, что не могу; решил отложить до другого дня... Ты говоришь, что достаточно мужественна для того, чтобы перенести все, что бы ни случилось. Но не забывай, что больше того, что уже случилось, не случится: я изъят из обращения, вынужден совершить невольное путешествие в Сибирь, там находиться в течение нескольких месяцев в полной неизвестности насчет своего будущего. Что может быть больше этого? Единственно, что осталось не убитым, — это надежда на благополучное окончание ниспосланного испытания и возможность вернуться свободным гражданином во Владикавказ, снова видеть тебя, говорить, чувствовать...
Чувствую большое желание сказать тебе что-нибудь согревающее, успокоить тебя, разрушить всю тяжесть, которая давит твою душу и сердце, но увы! нет слов, нет мыслей! Но надеюсь, что сумеешь прочесть и между строк. Неужели ты не поймешь меня? Ведь понимали же мы друг друга без слов. Правда, мы тогда были вместе, чувствовали дыхание друг друга, а теперь... Но ведь это «теперь» не вечно, оно пройдет, и пройдет, может быть, скоро, и тогда! Черт возьми, как хорошо, красиво и радостно будет это «тогда»...
28 сентября 1911 года
Дорогая Маруся! Ты слишком нетерпелива: писать каждый день не так просто, как ты, очевидно, думаешь. Если бы письма носил тебе я сам, то можно было бы писать и дважды в день. Пишу настолько часто, насколько позволяют условия...
Итак, три дня, и я покидаю Владикавказ с твердой верой, что это будет на короткое сравнительно время. Ты собираешься проводить меня до Беслана. Не знаю, выйдет ли что из этого. В Беслане ужасный конвой. Бывалые люди говорят, что до Ростова приходится следовать с самым плохим конвоем, который ни в каком случае не допустит разговора через окно. Черт возьми! Мне так и не удалось даже руки твоей пожать. Когда в последний раз проходил через контору, думал распрощаться с тобой и был очень огорчен, что тебя не было там. Ведь даже не видел тебя ни разу с того момента, как изъят из обращения! Это уже совсем несправедливо. Ну ничего, наквитаю, да еще как наквитаю! Не может же быть, что боги так и не возьмут меня никогда под свое согревающее крыло. Нет, этого быть не может! К черту сомнение! Будущее за нами!
3 сентября — 1 октября 1911 года
...Обо мне, пожалуйста, не беспокойся. Ты ведь сама видела, что я бодр, здоров и даже весел... как бы плохо ни было, а все-таки есть надежда на будущее, полное красивого содержания, и тогда и бездна горя и испытаний станет казаться маленьким недоразумением...
Черт возьми! Хорошо все-таки на свете жить! Временами начинаешь понимать людей, которые из-за одного мгновения, могущего захватить всего человека, заполнить всю его душу и сердце, помыслы и все существо его могут жертвовать даже жизнью. В самом деле. Перед человеком дилемма: или серая, как осень, и однообразная до темноты, длинная, бесконечно скучная жизнь, и за нею такая же незаметная, никому не нужная бессмысленная смерть; или яркий, как первый луч восходящего солнца, красивый, божественно прекрасный, полный жизни, трепета и восторга момент и только момент, вслед за которым, как заключительный аккорд, — смерть. И предпочитаешь последнее. Представь себе человека, который копит деньги и только для того, чтобы копить. А другой, наоборот, — транжирит их направо и налево, прожигает, что называется. И все-таки последний поступает разумнее. Само собою понятно, что все это применимо только в суждении о личной жизни человека. Совершенно другое дело, когда речь заходит о более сложной жизни. Тогда все осложняется. Вот расфилософствовался. Подумаешь! Какие истины открывает!..
Неожиданно объявили, что иду в этап. Итак, до свидания, Маруся. Будь спокойна. Целую крепко-крепко. Не забывай, пиши чаще. Еще раз целую.
Твой Сережка.
22 ноября 1911 года
...Случайно взял Лермонтова, и почему-то он совершенно иным стал в моих глазах — его поэзия, конечно. Удивительно своеобразно!
Много помогло в его усвоении, очевидно, мое знакомство, хотя и слабое, с Кавказом. Какова должна быть сила воображения, наблюдательность и проникновенность у человека, так высокохудожественно и образно описавшего Кавказ. Что, если бы перед его взором раскинулась подавляющая своим величием, божественноспокойная, необъятная панорама, которую приходилось видеть немногим счастливцам, достигавшим вершины Царствующего над горами Кавказа гиганта! Какие звуки услышал бы художник-гений среди этой мертвой тишины? Какие тайны природы открыл бы его проникновенный взор?
13 декабря 1911 года
...Плохо, что Ваши письма пропитаны слишком «густым» пессимизмом. Неужели нельзя без этого обойтись? Нельзя замыкаться в такую узкую сферу — это вредно не только для духа, но и для тела (то и другое Вы узнали из собственного опыта! Не правда ли?!). Думаю, что не последнюю роль в Вашем настроении играет отсутствие работы, которая заставляла бы забывать о существовании времени — этого самого скучного и одновременно самого драгоценного явления.
Тот счастлив, который не замечает, как уходят в Лету годы. Зато глубоко печально положение человека, чувствующего, как идут минуты. К первой категории относятся люди совершенно беспечные, а также глубоко занятые работой; ко второй — все остальные, в том числе Ваш покорнейший слуга. Отсюда — лекарство против меланхолии (единственное!) — дать меланхолику дело. Часто говорят: «Я ничего не могу делать». Это глубокая ошибка. Человек не может ничего не делать; против этого восстают и психология, и физиология, и все прочее; и человек погибает и погибает... от безделья(!). Самый страшный конец! О, если бы Вы знали, как мучительно ничегонеделание!
Томск, 20 декабря 1911 года
Ваше письмо от 6 декабря получил; очень благодарен. Вы сетуете, что я мало пишу? О, если бы Вы испытали мое положение на себе, сказали бы: «Удивительный человек, он ухитряется исписать целый лист!» Да, это поистине удивительно; объясняется, очевидно, профессиональным навыком.
Вы все беспокоитесь о моем здоровье? Совершенно здоров — и был и есть. Болею только тогда, когда долго нет писем. Но как только получаю их, все недуги мгновенно прекращаются!.. Вообще Вы очень мало уделяете внимания в своих письмах Вашей жизни. Все Ваши письма носят какой-то странный, скажу, непонятный для меня характер. Простите за грубость: от них веет панихидой, точно Вы похоронили кого-нибудь из своих близких. Очевидно, у Вас действительно «панихидное» настроение? Быть может, этим и объясняется то, что добровольно наложили на себя епитимью. Нельзя, знаете, так игнорировать окружающее и окружающих, как Вы решили сделать. Не Достоевский ли подсказал Вам такое решение? Кстати: Вас удивляет, что я в два вечера «расправился» с Карамазовыми? Видите ли, таких психологов и душеведов, как Достоевский, по-моему, только так и можно читать, если Вы сравнительно легко усваиваете прочитанное. При таких только условиях и получается необходимая целостность впечатления, что, конечно, является conditio sine qua non4 при критике и суждении о всяком литературном произведении. Я уже не говорю о чисто субъективном чувстве, которое испытываешь при интересном чтении и которое выражается обыкновенно так: не хочется оторваться. От Достоевского же прямо трудно оторваться. Однако все это ничуть не оправдывает Вашего поведения. Замкнуться в свою собственную скорлупу бывает иногда полезно. Часто человек испытывает законную потребность «собрать себя», для чего необходимо ему остаться наедине с самим собой. Но всему должны быть границы. Необходимы они и в отношении Вашего поведения. Например, полное и совершенное пренебрежение к театру для человека, обитающего в таком городе, как Владикавказ, неразумно и ничем невознаградимо. Итак, Вы должны пересмотреть свое решение. Ошибку откроете очень легко, в самом отправном пункте, и тогда выразите мне признательность. Видите, насколько я скромен! Это результат уединения.
4 Непременное условие (латин.).
Все познать — и не пасть душою,
Смело за правду бороться с тьмою –
Вот, человек, твоя судьба.
Помни отныне: жизнь — борьба.
