Приложение

ТРИ ПТИЦЫ

С криком она проснулась ото сна, в котором какие-то военные галдели и перемещались прямо у ее постели, и позвала дочь.

Последние полгода она, 86-летняя старуха, в основном провела в старинной темного ясеня кровати, купленной ее единственным мужем в самом начале их совместной жизни, — с глубоким овальным зеркалом над головой, встроенным в высокую резную спинку кровати, в захламленной, запыленной и грязной светлой комнате с двумя окнами во двор, с белой печкой, которую иногда топила ее дочь, так походившая на своего отца, так и не вышедшая замуж.

Иногда в комнату к ней заходил и друг дочери, которого сама старуха называла своим сыном, — он был очень похож на ее мужа, и за последние два года она привязалась к нему.

За день до Нового года, пробираясь ранним утром сквозь захламленный коридор в туалет, дочь обнаружила на полу под дверью старухи пушистое светлое облачко. Рассмотрев его поближе, она похолодела: это были свежесостриженные седые человеческие волосы, а не просто клок овечьей шерсти, как ей показалось вначале.

Самые сумасшедшие объяснения мигом пронеслись у нее в голове, но оказалось, что это не волосы старухи (у нее они были значительно белее), и не проявление колдовства (они не источали никакой дурной силы). Происхождение их так и осталось полной тайной для всех, словно они случайно упали в их коридор из иного пространства, оброненные неведомой птицей.

Спустя несколько дней прибежала взволнованная и перепуганная подруга и после долгих и запутанных извинений поведала дочери и ее другу о том, что некая ее знакомая ясновидящая на вопрос о волосах ответила, что это как-то связано с матерью, с тем, что она как бы таким образом (а также каким-то образом и ранее) препятствует дочери выйти замуж, страшась беспомощного одиночества. Версия произвела оглушительное впечатление на дочь и ее друга, поскольку совершенно не совпадала ни с характером, ни со способностями старухи, которая в каком-то смысле безусловно была святой. В это время послышался крик старухи. Вернувшись от нее, дочь рассказала, что старухе только что приснился сон, в котором черная птица из выси кидалась на нее, пытаясь, как она выразилась разбить ее, отчего она с криком проснулась.

Друг стал настаивать на том, что, хотя версия ясновидящей фактически является полной чушью, тем не менее она каким-то образом коснулась реальных вещей в этом странном доме. Дочь и друг признались друг другу, что последнее время у них независимо возникло чувство того, как если бы все время в этом доме некто бесконечно мудрый, сильный и тонкий играет с ними в поддавки, подыгрывая им как детям, и делает это крайне тактично и тонко, чтобы ни в коем случае не обидеть самолюбие детей. Это чувство у обоих было настолько странно сильным и реальным, что складывалось впечатление, что этот Некто — больше чем старуха со всей ее святостью.

После сна с птицей состояние старухи резко ухудшилось. Знакомая врач, прослушав ее стетоскопом, диагностировала пневмонию. Участковый врач сказал, что речь идет о сердечно-сосудистой недостаточности. За этим последовали три недели, когда дочь и друг почти не спали: инъекции следовали одна за другой, много раз исчезал пульс и давление, спасали только уколы адреналина и сердечных.

Она хотела жить. В один из дней с полки в коридоре упал с грохотом коробок с ее белыми лаковыми, почти не ношенными туфлями.

Среди бессонных дней и ночей в невообразимо захламленном доме друг уловил некую закономерность в приступах резкого ухудшения у старухи, а затем физически проверили эту закономерность тонометром. Ее состояние остро ухудшалось с точностью до минут в те моменты, когда он, решая внутреннюю проблему о своей роли в этом доме, который, как он чувствовал, каким-то образом захватил его, склонялся к решению отойти от проблем и странностей этого жилища. В это время у старухи — у нее было три имени — Ольга, Галина, Геня — резко падало давление и исчезал пульс. Он поделился своим открытием с дочерью, и они вдвоем с тонометром в руках убедились в достоверности его наблюдений.

Тогда он принял решение до конца участвовать в судьбе старухи и изменении дома.

Старухе сразу же полегчало. Она стала говорить, что когда выздоровеет, станет делать всю работу по дому, чтобы дать возможность дочери и другу заниматься своими делами. Она опять стала с юмором прихорашиваться, когда друг входил в ее комнату, и говорила при этом, что ведет себя, как если бы он — ее первая любовь, хотя на самом деле она была последней.

Она действительно стала лучше себя чувствовать. Приехавший с портативным прибором кардиолог, один из лучших в городе, расшифровав ее кардиограмму, с удивлением констатировал, что ее сердце работает как у восемнадцатилетней девушки и, что нет необходимости ни в одном сердечном лекарстве. (Между тем, предыдущая кардиограмма пятилетней давности свидетельствовала о серьезных изменениях в тканях сердца).

Дом тоже стал меняться: комната старухи, благодаря свежим занавескам и вышитым льняным шторам стала походить на ту, какой она была, когда это был бесконечно чистый, уютный и гостеприимный дом. В коридоре снесли ненужную печь и стали готовиться к ремонту на кухне.

Дом, как парусник, стал разворачиваться во времени, беря. новый курс, вновь наполняясь светом.

По ночам уже можно было спать.

Однажды днем они услышали очень необычное птичье пение во дворе. Они вышли на крыльцо. На дереве, в профиль к ним, сидел удод, невообразимый среди зимнего города.

В один из вечеров впервые за все последнее время друг с совершенно спокойной душой ушел ночевать к себе, к друзьям, у которых он жил тогда. Он наконец, с наслаждением и промедлением принял ванну. Еще до того, как лечь спать, он почувствовал как стал заполняться безмятежностью и теплым спокойствием.

Утром его разбудили, сказав, что звонила дочь старухи: с матерью очень плохо, она вызвала «скорую», возможно, это конец.

Когда он приехал, старуха, запрокинув источенное светом лицо, уже лежала неподвижно, накрытая шубой. Левое ее плечо и грудь были обнажены. Окно было открыто. Он хотел было прикрыть ее худенькое невесомое плечико. «Не надо, ей было так жарко перед этим», — сказала дрогнувшим голосом дочь.

Старуху похоронили через сутки по обычаю, некогда принятому ею вместе с вероисповеданием мужа. Все складывалось, будто своим невидимым присутствием она продолжала стараться не доставлять много хлопот: все успевалось вовремя, удавалось найти все необходимое, даже продавцы в продуктовых магазинах часто ошибались не в свою пользу.

В комнате и в доме не было запаха тлена. По обычаю тело старухи лежало в саване на полу, ее лица не было видно, и во всем доме было необъяснимо легко и светло.

В ночь перед похоронами другу удалось подремать полчаса. Ему полуприснилось полупригрезилось, как вначале некто показал ему древнюю глубокую книгу, и он знал во сне, что это книга бытия, и перелистали перед его взглядом некие определенные страницы и он читал их, а затем ему показали другую книгу, и она была как бы книгой судеб старухи — он перелистал всю ее книгу, и было что-то еще, чего он никак не мог вспомнить.

Приблизительно через девять дней, сидя вечером с несколькими друзьями в бывшей комнате старухи, он, дочь и приехавшая из другой страны их подруга внезапно одновременно услышали странный звук слева: реально-нереальный, громкий и беззвучный одновременно крик как бы удаляющейся чайки, улетающей навсегда куда-то на Север, пронзительный, далекий, исчезающий.

* * *

Сновидящий видит во сне себя сидящим на открытой местности. Вокруг него происходит что-то ужасное и невероятное: атомные взрывы, передвижение масс людей, пожары, наводнения.

От всего этого его отделяет как бы прозрачный колпак, внутри которого с ним (со сновидящим) абсолютно ничего не происходит. Его начинает утомлять эта ситуация, он встает и спрашивает, запрокинув голову к небу и сложив ладони рупором:

«А мне, а мне что делать?». Сверху незамедлительно и громогласно отвечают с некоторым раздражением: «А ты — сиди! Когда надо будет — скажут!»

* * *

Сон был о долгом, мучительном и кропотливом труде: мы поднимались в горы — это продолжалось годами — сквозь невообразимые опасности и препятствия. Когда мы дошли до 2/3 горы, все стало легче и вдруг распахнулось в радость освобождения — высокие светлые горы, ясное благодатное небо, чувство возвращения к заветному.

Оставив здесь остальных, я с кем-то еще должны были спуститься опять вниз, за теми, кто остался там. По мере схождения время замедлялось, дробилось, уродовалось. Те, кого мы должны были спасти, были захвачены страхом: места людей занял кто-то другой, — агрессивный, изощренный, зверски жестокий и в этом — беспредельный. Они (захватчики) пришли откуда-то с левой стороны мира у подножья.

По пути мы пробирались через адские засады и заставы. Некоторых уже невозможно было спасти: их души и светимость настолько были захвачены и поражены страхом, что они не могли уже слышать зова освобождения — они не слышали и не понимали нас, в них царствовала только жуть, они не помнили.

Немногих удавалось провести через все засады и взойти с ними в гору.

С каждым это продолжалось годы. Затем я опять спускался с горы и с каждым разом это становилось все опасней, и через годы я приводил в горы следующих беглецов.

* * *

* * *