Книга ВТОРАЯ

Часть II. СОВРЕМЕННЫЙ СОЦИАЛЬНЫЙ МИФ И СНОВИДЕНИЕ. НЕРАСТВОРИМАЯ ОСНОВА СОЗНАНИЯ. ТОКИ ДОСТОВЕРНОГО ЧУВСТВЕННОЮ

ТОКИ ДОСТОВЕРНОГО ЧУВСТВЕННОГО

Согласно воззрениям толтеков, источником энергии для сновидения является половая энергия. Единственный ли это источник, есть ли другие, — так или иначе, как показывает практика, тот клей, которым скрепляется время и пространство сновидения, та сила, которая делает восприятие во сне непрерывным, пополняется нашей половой силой. Высвобождение этой силы из чувственных иллюзий во сне и наяву — из чувственной несвободы — меняет как все поведение человека в целом, так и вкусы его снов. Распространенное заблуждение — высвободить чувственную силу значит перестать трахаться — приводит, как правило, к задвиганию на задний план или куда нибудь подальше именно насильнических по отношению к собственной природе намерений сновидеть, а не самой чувственной жизни. Чувственность, как сок жизни, будучи вовлечена в конфликт с намерением сновидеть, обедняется и дурно упрощается, лишаясь своей возвышенной стороны, которая существует в свободе и в формах любви. Этот конфликт обедняет и сновидения, потому что энергия нереализованных желаний, насилуемая нашей дурной волей, не высвобождается, а отягощает, портит память, лишает нас живости и вольного интереса к жизни. Так как это нехорошо — обеднять себя и терять интерес к жизни, — лучше высвобождать чувственную силу из форм её существования и захваченности другими силами, целями и людьми.

Социальное регламентирование чувственного начинается с того, что половые органы должны быть скрыты под одеждой, — какая-то часть чувственной силы в действии, поведении вне зон только эротических интересов, фантазиях, ухаживаниях за теми с кем хочется заниматься любовью, или в речи подразумевается естественно скрытой. С точки зрения автора, ходить голышом по улицам городов и деревень не прагматично по ряду причин. Поэтому автор считает здоровым выбором исследование и знание социального регламента чувственного ради возможности уйти от формирования своего тела и судьбы этим регламентом и ради удовольствия отложить его вместе с одеждой. В детстве чувственность — это довербальная цельность, и использование этой цельности пробуется самими детьми для достижения целей маленьких, но конкретных (конфета, игрушка), или для отстаивания естественной свободы восприятия, поведения и направления исследования мира. Взрослыми эта сила используется для отодвигания их собственных уже закостеневших шаблонов восприятия и бытия. Характерно, что взрослые «в обмен» считают своим долгом предложить, а как правило — навязать, в силу привычки к самоограничению и насилию над собственной волей, собственные знания правил и порядков жизни в социуме.

Подростковая чувственность — это исследование форм эротического. Выбор этих форм не имеет принципиального значения, и энергией мечты и юности наполняются те из них, которые попадают в зону исследования силой обстоятельств.

Чистота подростковой и юношеской чувственности происходит и из исконной загадки человеческого существа, и от отсутствия социального давления, принуждающего к полному принятию той или иной формы чувственности со всем историческим флером, который есть у каждого социального способа близости. Тело ещё только «примеряется» и обычно почти безболезненно реагирует на места, в которых «жмет», и на то, что можно будет узнать только в процессе «ношения» той или иной формы.

Шансы встретиться с махровым мраком рано проявляются у современных молодых людей, и эти встречи меняют направления мечты и жизни, занижают область проецирования и свободы, но, кроме тех случаев, когда что-то ломается, это все ещё мечта, даже если у неё уже блатные замашки.

Принуждение к социальному регламентированию чувственного в основном репрессивно, поскольку радость чувственного продолжает нашу природную силу и изначально принадлежит ей. Услуги социального регламента и форм чувственных соглашений с другими людьми состоят в способе организации нашей энергии и, — пока мы забываем разбудить в себе того, кто глубоко поймет и нас самих, и других, — в способе равновесия наших отношений с другими людьми. Социальный регламент чувственного — очень дорогостоящий посредник, и обычно цена этого посредничества оправдывается тем, что зоны, к которым он дает или навязывает нам карту, есть зоны жизни и смерти и выбор в этих зонах — это выбор судьбы.

Основной недостаток такой карты в том, что какую действительность вы бы ни выбрали во всем разнообразии её ландшафтов от двуяйцевых до одноматочных, вы должны прирасти к той последовательности событий и снов, которая, по указаниям этой карты, начинается с прожитого вами опыта, а поиметь вам придется последствия уже не столько чувственного, сколько воли потоков общественной энергии.

С другой стороны, каждая социальная среда пользует определенные формы эротической жизни и чувственных отношений с природой и миром и, включая такие формы в свои писанные и неписанные правила, привязывает к себе, схватывает нашу энергию, награждая и разрушая в масштабах своего существования. По мнению автора, одним из самых эффективных способов использования половой силы для строительства социальной лестницы является обещание высшим социальным слоем большей чувственной свободы. С некоторой точки зрения, основным средством построения социального намерения является воля к свободе. В структуре смысла, организуемого социумом, частности личной свободы — от лагеря и тюрьмы внизу до вершин политических, финансовых и культурных — сопровождаются ценой несвободы. Во всяком случае похоже, что так было в прошлом и ещё есть в настоящем. Другие, зарождающиеся формы и смыслы общественного бытия, ещё в чем-то сродни нитям смысла, которые создают множество наших сновидений и непрерывности других потоков нашей высшей Судьбы.

Собственно принуждение к социальному регламентированию нашей чувственной судьбы начинается с 22-25-летнего возраста. Существующее социальное намерение стремится остановить последовательность любого опыта в тех шаблонах личности, которое у него есть на сегодняшний день, и продолжить в известных этому намерению направлениях.

Брак как чувственная форма жизни в обществе, даже в модификациях новых времен, стремится ограничить объем снов объемом видения и качеством понимания мира тем социальным слоем, с которым, через действие брака, соотносят себя участники союза. Если это сны с общим домом, то это и местность, в которой построен общий дом, где дом — это сам брак, его намерения. Если это сны с родственником одного из супругов, то это и сны о тех снах судьбы, которые снятся родственникам.

Поскольку приближение к другому человеку — это проявление смысловых и сновидческих местностей основного места жительства, то, в случае брака, это и овеществление этих преобладающих сил в судьбу. У каждой супружеской пары свое качество постоянства супружеских отношений, но сама идея такого постоянства является, как известно, частью смысла брачных отношений.

От того, насколько благородно это постоянство, зависит полнота или опустошенность как снов, так и восприятия вообще. Биологическое намерение воспроизводства становится поставщиком энергии для той общественной формации, которая существует на данный момент и которая дала свое разрешение на право любить и заботиться о другом, об общем потомстве и вести, как это называется, совместное хозяйство.

Та достоверность и красота, которая встречается в семейных отношениях и укрепляется этими отношениями есть производное глубокого золотого постоянства чего-то главного в человеке, более скрытого, чем способ организации быта и мотив удобства постоянной возможности совершить половой акт.

Брак, как и любая другая социальная оценка опытов жизни, укрепляет поверхность энергетического существа человека. Как и другие длительные временные действия, он формирует и глубину человека, но делает это, продолжая логику сосуществования вещей в той части материального мира, с которой имеет дело социум. То есть, это логика поверхности.

Брак — один из основополагающих общественных шаблонов, и подразумевается, что в его создании никогда не участвуют только два человека, желающих быть вместе, а и все родственники с обеих сторон, все соседи по месту жительства родственников, все гости на свадьбе, размах которой должен соответствовать питающему социальному слою. Общие сны никогда не становятся сновидениями потому, что когда они открываются в сновидении они перестают быть общими. Качество жизни сгущается со временем в форме физического тела. Брачные узы, как видится автору, придают физическому телу некоторую грузность, иногда выражающуюся в характерной физической полноте — расширение таза, как у мужчин, так и у женщин, отвисший живот — или не выражающуюся физически.

Те качества, которые мужчина или женщина использовали для привлечения к себе сексуального интереса и которые они извлекли из глубин своего существа на поверхность, показывая себя потенциальному супругу или супруге с лучшей стороны, должны быть, согласно смыслу брачного намерения, не просто оставлены за ненадобностью, а скрыты — как то, что уместно обнаруживать только с какой либо практичной целью.

Эта смысловая структура проявляется потерей остроты интереса к жизни вне пределов собственного дома, оттенком неопрятной профанации в оценке как собственной жизни, так и жизни других людей, отсутствием свежести.

То, что делает брак идеалом, направлением намерений и характером жизни множества людей, находится вне зоны общественных договоров потому, что является частью другого смыслового порядка, — порядка, с которым соотносится наша сущность, а не личность как продукт взаимоотношений с другими людьми.

То золото, которое есть в рекламе брака и намерении стабильности и благосостояния общества вообще, срисо-ванно со света нашей цельности, для достижения которой только брака или только социального опыта, как техники высвобождения из эгоистических моделей поведения, — недостаточно. Все схемы браков, которые есть в социальном опыте, все расписания движений от причин к следствиям в силу инерционности общего внимания оказывают сопротивление переходу из одной колеи событий в другую, а также выходу из таковых.

То, что в браках свершается «на небесах», может совпадать или не совпадать с «земными» социальными описаниями и допускаемой ими свободой, но оно имеет свой распорядок другой Игры и других доличностных и внеличностных дорог, оно сделано из другой силы, другого внимания и имеет собственное качество свободы.

Одиночки чувственных просторов, оставшиеся в пределах двуполой сексуальной ориентации, в свете общего внимания становятся старыми холостяками, старыми девами, шлюхами, кобелями, алкоголиками, фригидными, импотентами, непутевыми, деловыми (применительно к чувственному это означает, что он/она все свои чувственные силы направляет в дело и, странно, не трахается или не придает этому значения), странными — в случае каждого из этих и подобных описаний подразумевается известность и понятность для социального поля смысла того, что происходит и, даже в случаях когда социум обучается и ассимилирует новую форму чувственной судьбы, это происходит как втягивание индивидуального опыта и сущностной силы мужчины или женщины в «общий котел» смысла, поле смысла, силу общего существования. Это втягивание максимально потворствует смешению своего и чужого и оставляет минимальные шансы для тонкости вкуса и способности различать как особенности опытов, так и инаковость опытов, не похожих ни на что, а так же к способности отличать подлинное от не являющегося таковым. Это вытягивание наших глубоких сил вовне и закрепление их в личности, то есть на периферии нашего существования, делает возможным:

— социальную оценку нас как чего-то определенного: шофер — это шофер, министр — это министр, умный — это умный, но в любом случае мы — уже кто-то;

— использование нас в социальных структурах в меру нашей предсказуемости;

— нашу несамостоятельность, жесткость, хрупкость и доступность;

— забывание снов и сновидений, а также кошмары с разрушениями;

— типичность и схожесть с другими и невнимательность к другим;

— старение, особенно лица;

— необходимость в глубокой релаксации-отключении (алкоголь, секс, наркотики, курение и т. д.);

— инерцию событийных рядов, последовательностей снов и судеб;

— социальное регламентирование чувственности, снов, желаний и направлений жизни;

— антропоцентризм и ту бытийную привычку воспринимать в мире только происходящее с людьми, которая является составляющей определенных фаз старения человека или социума;

— затруднения в принятии решений, неестественную медленность восприятия, мышления и эмоциональных, волевых или других реакций на происходящее, физическую неповоротливость.

«Я стою в глубине пещеры в темноте. В центре пещеры разостлана шкура белого медведя, и на ней сидят мои друзья. Откуда-то сверху, из невидимого проема на них льется прозрачный аметистовый свет. Я хочу обойти их и выйти из пещеры, потому что мне тяжело стоять в темноте — у меня закрываются глаза, и я могу упасть.

Из спальни моих родителей хочет выйти белый медведь. Я закрываю перед ним дверь, и он мягко, настойчиво и просительно толкает её лапой. Я говорю ему. «Подожди, я тебя выпущу чуть попозже. И осторожно — ты можешь разбить лапой стекло и пораниться.» Дверь почти вся стеклянная.

Потом я сижу у постели моей мамы и смотрю на огромного ньюфаундленда, лежащего на постели. Он немного грустный, и я его уговариваю пойти со мной».

Человек — существо чувственное, поэтому он существо социальное. Чувственность как особую энергию, свойственную органическим существам (человеку в частности), ищут во вселенной многие. Из этой энергии производится восприятие во сне и восприятие наяву, из этой же энергии производится и восприятие по социальным стандартам. Подлинная свободная чувственность — это свободное восприятие, свободное, для начала, от социальных направлений его использования, а это означает, как видится автору, уравновешенность между восприятием социальных напряжений, использующих чувственность, и восприятием иных, нерегламентированных современным социумом, стран.

«Этот сон мне приснился в первую мою ночь в незнакомом городе и в незнакомом доме. Так получилось, что никто из моих друзей и знакомых не знал, куда я уехал. Во сне я поднимался в горы, там все было будто из золотого света разной плотности, и это было где-то далеко впереди влево и вверх от моего физического тела. На склоне одной из гор я увидел дом рода Р., женщины, которую я любил. Во дворе дома за деревянным столом сидела вся её семья, но мне запомнились только бабушка и её дядя. Я сел рядом с ними за стол и немного грустно подумал, что я нахожусь в этих горах и рядом с ними пока люблю Р. И я не знал, окажусь ли я здесь и примут ли они меня, когда это пройдет. Рядом с их домом текла горная речка, очень чистая и прохладная. Далеко-далеко внизу виднелась излучина этой речушки. Хотя речка и протекала возле самого фундамента дома, в их доме не хватает воды.

Я показал матери Р., что из камней можно сложить небольшую плотину, и мы с ней это сделали. Ко мне подходит Р., мы обнимаемся. На ней короткое черное платье, и, рассматривая его, я узнаю (или вижу одновременно) смешную историю, которая приключилась с Р.: однажды, когда она переходила дорогу в этом коротком черном платье, ей начали сигналить какие-то мужчины восточной наружности, сидящие в автомобиле. В ответ она приподняла платье и продемонстрировала то ли свои белые трусики, то ли свою задницу. Р. это сделала для того, чтобы претенденты на любовь увидели то, что они хотели увидеть, и чтобы была ясность с интригами вокруг половых органов. Мужчины не делали больше попыток познакомиться.

Я по тебе скучала, — сказала мне Р.

А я по тебе.

Мы стали отдаляться от сиены сновидения, и вот уже нас отделяют от золотого воздуха над теми горами какие-то бетонные стены, и мне жаль, что мы обнялись уже во сне».

Сны, которые мы понимаем как сновидения, воображаемое, которое мы считаем видением достоверного, как и неполные вспышки осознания, искаженные субъективностью нашего личного языка, создают неверные системы интерпретаций снов и событий. Выходить из реальностей таких интерпретаций тем сложнее, чем глубже и сильнее была встреча с реальностью, оставившая после себя неверное понимание или бессмысленные действия. Имея опыт недостоверных и опустошающих, обескровливающих действительность способов воспринимать происходящее, становишься способен отдать должное нежеланию выходить из сложенных описаний мира, маленьких домов в безбрежной ночи, построенных для нас нашими родителями, обществом, Другими и, отчасти, нами самими, — нежелание это растворено в смысле социального существования. То есть, нежелание без необходимости отправляться в дальнюю дорогу, не имея достоверного ориентира или надежного проводника. Впрочем, мы не принадлежим этим промежуточным домам, и реальность состоит в несомненном родстве с нами, и что-то в нас это знает.

Естественным качеством восприятия, обусловленного сетью социальных напряжений, является корыстная избирательность. Из всего происходящего отбирается лишь все нужное и достижимое с точки зрения силы обжитой социальной среды. Так же как и недостижимое и полностью неприемлемое. Конечными целями социальных намерений и создаваемых этими намерениями школ жизни является личное благо. Насколько известно автору, ни одна из таких общественно культивируемых реальностей, скрепляемых соответствующим качеством языка, не согласует себя с индивидуальными смыслами жизни людей, с их высшими и необщественными судьбами, с тем в людях, что не имеет никакой корысти в целях, излагаемых этими реальностями. У общественных реальностей нет таких задач, поскольку их основной практикой является делание вещей воспроизводимыми, — будь то половой акт, разговор о погоде или начинающиеся задолго до предполагаемой смерти приготовления к похоронному ритуалу. В этих реальностях нет такого смысла, который бы сделал возможным и учил бы памяти о том в судьбе человека, что не может быть немедленно использовано для достижения известных целей, конкретных настолько, чтобы их можно было брать известной волей. В употребляемом значении слово «смысл» используется как «то, зачем». С точки зрения сновидящего же достоверно применение этого слова как «то, из чего делается нечто», — будь то слова, сновидения или жизнь. В этом склонении языка свобода — это род времени, которое не существует где-то там, а проявляется, когда есть собранность и ясность всех наших где-то там, к которым мы вольны стремиться или не стремиться.

Подлинные желания людей гораздо лаконичнее и конкретнее, чем те хитросплетения хотений и фрустраций, которые мы привыкли считать своими желаниями. Мы захватываем то, что не является нами, поэтому нас захватывает то, чему мы не принадлежим.

Но основы сознания бескорыстны, и это всегда шанс и способ выпутаться и из тех странных охот, которые устраиваем мы, и из тех, которые устраивают другие на нас. Энергия бескорыстности, подавляемая или корыстно используемая современным социумом, практична для каждого из нас в отдельности хотя бы потому, что отбрасывает социальные захваты и высвобождает наши подлинные и неэгоистичные стремления, как и подлинные отношения с другими людьми и с Другим.

Бескорыстность чего-то главного в нас не отменяет сети наших непрожитых корыстей и, к тому же, очень редко верно интерпретируется обыденным вниманием, а чаще не взыскивается им вовсе и проявляется только в действии. Его отсутствие дает о себе знать чувством, что что-то не так, а узнавание достоверного зависит от расположения другой удачи, в которой нет места для корысти и насилия над реальностью.

Похоже, что свободолюбие ныне существующими обществами поощряется в большей степени своим репрессивным характером, чем провозглашением ценностей, имеющих отношение к свободе (деньги и власть как свобода), которые уже естественно даются либо ценой несвободы, либо, в лучшем случае, строгой самодисциплиной Клименки.

Вместе с немодными в наши дни и недекларируемыми общественными институтами способами «быть хорошими», что, должно быть, закономерно по дороге к трезвому восприятию, почти не осталось общих практик отстаивания и взращивания той золотой части в человеке, без которой, с точки зрения автора, нет точного вкуса к свободе, к её обшей и личной практике. Только ли раскрепощения принесут недавно примеренные обществом и обкатываемые ныне способы «быть плохим», как благами и ценностями, или это надолго скурвит социальное бытие и у новых поколений уже не будет возможности тотально отстранить мерзость, растворенную в этом бытии, — покажет время.

Свобода иметь любые бесплодные желания, лишенные или отделенные от своей самой ценной части — высокого смысла — тоже, как видится, промежуточна, и что быстрее исчерпывается — усвоенные, чуждые по сути формы судьбы или энергия и жизнь человека, — зависит от удачи встречи с другим, и крепости изначальной воли к жизни.

Душам, заблудившимся в сетях гибельных мироописаний, никто не вернет года блужданий во всяческой херне, но что-то главное всегда рядом с нами и всегда есть шанс пробудиться во встрече с подлинным и узнать «то» после удручающего «не того» со всей несомненностью сути, рванувшейся навстречу когда-то забытому.

В нас таких, какими мы пришли в этот мир, что-то отсутствует, — по крайней мере иммунитет к усваиваемой идее эгоизма и способность отстаивать свою свободу. Когда мы начинаем понимать, что нас надули, меняется и изначальное в нас, приобретая новые черты и энергию опыта. Сновидящий плывет в воздухе в просвете между рядами черных занавесей справа и слева, слегка огибая их выступающие края. Далеко впереди поднимается огромное холодное солнце.

Наше начальное сновидение о самих себе — персональный миф — указывает направление нашего корня жизни, но не является самим корнем, а только наиболее точным способом объяснять себе самих себя — в речи, воображении или в сновидении.

Скрытые в нас накопления энергии, в том числе и персональный миф, имеет свойство ослеплять своей реальностью, при каждом своем открытии кажущейся окончательной, являясь на самом деле только более энергоемкой. Как энергетические существа мы склонны ослепляться силой, глядя сквозь пальцы на её качество, пока даже самые глубокие наши пробуждения временны и не имеют всей полноты характера нашей силы, а это достаточно долго.

Но подлинный мир гармоничен.

Безумие его гармоний включает в себя конфликтующие пространства и множество некомфортных для человека бездн, как июньский воздух над долиной включает в себя грозовые облака и вспышки молний, — и солнечный свет. Подлинный мир открыт на нечто, относительно которого слово «гармоничное» уже не видится уместным. Так же как любые другие слова — даже «Ничто», «пустота», «невыразимое» кажутся не о том, они как невозможное продолжение человеческого и, любой степени, тонкости явленного.

«Мой друг полунесет меня на себе, поднырнув под мою руку, и я иду шатаясь от слабости. Мы проходим ночной двор его дома, и в дверях нас встречает его подруга. В темноте кухни они разглядывают меня, и она говорит моему другу взглядом о золотом огне, который я высвободил в себе, и я тоже его вижу как огонек свечи, легкий и неуловимый. Она мне говорит, что, если я сделал это, практикуя эзотерическую технику «промывание» или «поток», то это просто посредственный результат. А если я сделал это через обычный жизненный опыт, то это очень большая удача».

Лучший способ отстаивать свою свободу — точно актуализировать её. Поскольку энергия не исчезает бесследно, а только переходит из одного состояния в другое, будучи недоброкачественно несвободными в том, в чем мы можем и должны быть свободны, мы видим преувеличенную потребность свободы в том, что на самом деле не является областью реализации нашей свободы, и у нас нет для этого соответствующей этой части мира энергии или её нет в количестве, соответствующем нашим неверно ориентированным запросам. Желание реванша за несостоявшееся, несбывшееся отягощает любую жизнь, — будь то направленную на поиски свободы, будь то ориентированную на обыкновенное благополучие.

«В шесть часов тени от вершин елей доходят до середины круглой асфальтовой площадки, на которой я загораю. Этим летом солнце мягкое и ласковое, как ягненок. Скоро я пойду домой — по тропинкам парка, где уже сейчас разлита особая тишина заката, мимо бара и кинотеатра, по переулкам города, в котором прожил много лет, и из которого скоро уеду. Я люблю видеть сны. Сегодня мне снился второй этаж школы, в которой я учился, залитый солнцем. Кто-то открыл дверь в левом крыле, где я прятался, и этого кого-то уже не остановить, и воздух полон солнечного света. Я проснулся от привкуса пыльного солнечного света».

Речь идет о бытии человека или о знаемом о бытии через человека, т. е. через себя. В начале об инструменте познания. Человек есть время. Человек есть форма. Человек есть сила. Человек есть отдельный свет. И, наконец, человек есть ничто. Каждый из постулируемых способов видения человека является модальностью собственно бытия или Иного, как того, что на каждом этапе развития человека не принадлежит ему, но что, в действительности, и есть его особое, включая историю их отношений — человека и Иного — меняющуюся дистанцию, качества описаний происходящего или качества посредников, а также мораль, поведение, социальное положение, сексуальных партнеров и т. д.

Человек есть время.

Возможно, каждый человек привносит в мир дискретность своего времени, как и вкус своей жизни, своих историй — своей судьбы. Естественная магия человеческих взаимоотношений в просачивающейся в неких точках не принадлежащей «этому» силе, действующей по иным, неопосредованным законам, — в удаче встреч, пробуждающих действительно неизвестное. Суггестивность временных потоков и качество их разности, как и качество человеческого обаяния, зависит от характера и положения той невовлеченной точки света (наблюдателя), которая создает ясность времени и его обаяния.

То, что дает силу, определяет качество времени.

Можно забыться во времени другого человека или общности людей целиком. Можно затеряться во времени окраины или вскормить своим пребыванием какое-то время, когда-то неотразимо прекрасное, и стать его рабом, можно быть бродягой, забывшим действительно свое время, кочующим по временам других и Другого. Множественность — это риск и свобода, несомненная действительность избирающего Иного.

Человек есть форма.

Иное и его дороги — это не все, что человеку нужно. Качество действительного желания света и несомненное присутствие действительной цели в меньшей степени провоцируют настроение «ухода», чем желания и цели, выдающие себя за таковые, а по сути остающиеся фрустрациями более частых потребностей.

Тот, кто возвращается из Другого — другим, — видит как полнятся неизъяснимым светом предметы «здешнего», и человек — один из них, так как форма его не закончена. Сила, происходя через форму, укрепляет форму, но Сила не есть форма: сила способна изменяться, а форма — только умирать. Действительное формы знает об этом, и это делает форму неподдельной, — временной, неизъяснимо прекрасной и смертной.

Психология bookap

«Вновь возвращаясь в ту дальнюю ночь на родину летней проселочной дорогой, мимо озера, среди пологих холмов и родников; в ту безлунную густозвездную ночь с соловьиными брызгами мы возвращались домой. Между нами и сквозь нас протекало время июля. Токи нежности и свежести пронизывали время нашей дороги, намагничивая наши тела шелковистой дрожью. Время дорожной пыли беззвучно теплело псом сна. Время придорожных трав перевернуто вниз небом, и с нами вместе идет кто-то ещё и это были мы, и мы шли с собою вместе, когда звезды оказались вокруг нас и везде, как частицы тумана.

Капли света бесчисленно входили в наши тела и парили внутри нас, как ослепительные поденки в столбе света под фонарем, и они пролетали в нас, как пушинки в пустоте меж холмов. Искорки звезд проникали в нашу кровь, как электрические пузырьки, и темно-золотой, стекающий с пустоты свет и янтарный матовый свет тех, кто был с нами, словно светильник за плечами освещал нам дорогу, и мы шли дальше, и наши тела повлекло друг к другу, и дальше мы шли обнявшись, и пальцы мои под одеждой скользят по твоему животу, и дальше наши тела исчезают и мы идем, как гроздья созвездий, и пахнет ночной рекой, и дальше пахнет разлукой, потому что нам с тобой по тринадцать лет той дальней ночью, время которой проросло сейчас и живет за звездами.»