Книга третья. Последний период. (1919–1939)

Глава 29. Слава и страдание (1926–1933)

Смерть Абрахама была невосполнимой утратой, кроме того, она повлекла за собой много серьезных проблем. Прежде всего встал вопрос о его замене в Комитете. Я предложил кандидатуры Джеймса Гловера, ван Офюйсена, Радо и Джоан Ривьер, но было принято решение оставить Комитет в прежнем составе. Затем было два претендента на место президента. Ференци претендовал на то, чтобы его избрали следующим президентом Международного объединения, но Фрейд, когда мы сообщили ему об этом, посчитал, что это явилось бы серьезным неуважением к Эйтингону, который, находясь в должности секретаря, намеревался в свое время стать преемником Абрахама на этом посту. Мы не были уверены в том, согласится ли Эйтингон на этот обременительный пост, который, среди прочих вещей, помешает его привычке совершать длительные зарубежные поездки в разное время года. Однако он не только выразил свою готовность занять данный пост, но также с этого времени проявлял высокое чувство ответственности, которое для многих стало до некоторой степени неожиданностью. С другой стороны, он твердо отказался занять место Абрахама как президента Немецкого общества, и после длительного обсуждения наш выбор пал на Зиммеля, который также полностью оправдал наши ожидания. Анна Фрейд сменила Эйтингона на посту секретаря Международного объединения.

Со времени своей большой операции Фрейд перестал посещать собрания Венского общества, но счел для себя обязательным присутствовать на собрании, посвященном памяти Абрахама, которое проводилось 6 января. Следующий номер «Zeitschrift» собирались ранее посвятить празднованию семидесятилетия Фрейда, но Фрейд порекомендовал Радо, издателю этого журнала, посвятить следующий номер воспоминаниям об Абрахаме, которые тот намеревался опубликовать в конце года. «Нельзя справлять празднество, пока не исполнен долг траура».

17 и 19 февраля с Фрейдом случались легкие приступы стенокардии на улице; боль не сопровождалась какой-либо одышкой или страхом. Во время второго приступа Фрейд оказался всего в нескольких шагах от дома своего друга доктора Людвига Брауна, хорошо известного врача, поэтому ему удалось до него добраться. Браун поставил диагноз — миокардит и посоветовал двухнедельное лечение в санатории. Фрейд противился этому и с самого начала оптимистически относился к своему состоянию, которое, абсолютно справедливо, приписывал непереносимости организмом табака. К этому времени он уже курил несколько лишенных никотина сигар в день, но даже такое курение вызывало некоторое расстройство; Фрейд считал это зловещим знаком того, что вскоре его ожидает полное воздержание от курения. Ференци был убежден, что такое состояние Фрейда является психологическим, и предложил приехать в Вену на несколько месяцев для анализа Фрейда. Фрейд был тронут данным предложением и, благодаря за него, добавил: «Здесь очень даже может быть психологический корень, и крайне сомнительно, можно ли держать его под контролем посредством анализа; но когда человеку 70 лет, неужели он не имеет права на любой вид отдыха?»

Некоторое время Фрейд ограничивался ведением спокойного образа жизни, принимая лишь трех пациентов в день. Но настойчивость Брауна, подкрепленная консультацией с доктором Лайошем Леви из Будапешта, завершилась тем, что 5 марта Фрейд переехал в санаторий, состоящий из нескольких разбросанных коттеджей, где продолжал лечить трех своих пациентов. Его дочь Анна жила в соседней комнате и выполняла обязанности медсестры в течение первой половины дня, во второй половине дня ее сменяли жена и свояченица Фрейда. Фрейд вернулся домой 2 апреля.

К этому времени Фрейд относился к своему состоянию более серьезно и написал Эйтингону следующее письмо:

По возвращении в Вену Фрейд продолжал полуинвалидное существование. По утрам, перед началом работы, он имел обыкновение ездить в зеленые пригороды Вены. Это дало ему возможность открыть, какой прекрасной может быть ранняя весна — сиреневое время в Вене! «Какая жалость, что приходится состариться и стать больным, прежде чем сделаешь такое открытие».

С начала этого года предстоящее празднование его семидесятилетия начало омрачать настроение Фрейда. Предыдущие празднования дней его рождения были достаточно плохими, но это должно было оказаться еще хуже. Одно время он рассматривал возможность избежать празднования, заточив себя в четырех стенах санатория на неделю, но пришел к заключению, что это было бы слишком трусливо и недружелюбно по отношению к его доброжелателям.

В течение нескольких дней ему шел поток телеграмм и писем с поздравлениями со всех концов мира. Из них наибольшее удовольствие доставили Фрейду письма от Георга Брандеса, Эйнштейна, Иветты Жильбер, Ромена Роллана и Университета древнееврейского языка Иерусалима, одним из директоров которого он являлся. Он был глубоко тронут поздравительным письмом от вдовы Брейера. Все венские и многие немецкие газеты опубликовали специальные статьи. Лучшие статьи были написаны Блейлером и Стефаном Цвейгом.

Однако официальный академический мир в Вене — университет, академия, общество врачей и т. д. — полностью игнорировал это событие. Фрейд нашел это лишь честным с их стороны. «Я бы не считал любые поздравления от них честными».

Еврейская «Humanitatsverein» (ложа Бнай Брит), к которой принадлежал Фрейд, опубликовала памятный номер своего журнала, содержащий множество дружеских заметок. «В целом они были забавно безвредными. Я считаю себя одним из самых опасных врагов религии, но они, по всей видимости, не имеют на этот счет ни малейшего подозрения». Относительно праздничного собрания этого общества, от посещения которого Фрейд воздержался, он сказал: «Было бы бестактным присутствовать на нем. Когда кто-либо оскорбляет меня, я могу защищаться, но против похвал я беззащитен… В целом евреи обращаются со мной как с национальным героем, хотя мои услуги делу евреев ограничиваются единственным пунктом — что я никогда не отрекался от своей еврейской принадлежности».

В день его семидесятилетия, 6 мая, в гостиной Фрейда собрались примерно восемь или десять его учеников и преподнесли ему в качестве подарка сумму в 30 000 марок (1500 фунтов стерлингов), собранную членами ассоциации. Он отдал 4/5 этой суммы «Verlag» и 1/5 — венской клинике. Благодаря нас, Фрейд произнес прощальную речь. Он сказал, что теперь мы должны считать его удалившимся от активного участия в психоаналитическом движении и что в будущем мы будем полагаться на самих себя. Он призывал нас рассказать последующим поколениям о тех хороших друзьях, которые у него были. Самой выразительной частью его речи, однако, было воззвание к нам, чтобы наши видимые успехи не привели к недооценке силы оппозиции, которую нам еще предстояло преодолеть.

На следующий день Фрейд проводил свое последнее собрание со всем комитетом. Оно продолжалось более семи часов, естественно, с перерывами, но он не проявлял каких-либо признаков усталости.

Третий номер «Zeitschnft» этого года был праздничным, и в нем была помещена фотография гравюры, выполненной по этому случаю хорошо известным венским художником, профессором Шмютцером. Услышав о том, что Ференци поручили написать вступительное приветственное послание, Фрейд написал ему: «Если бы мне пришлось написать три таких статьи вместо одной, которую я написал на Ваше пятидесятилетие, я кончил бы тем, что агрессивно настроился против Вас. Я не хочу, чтобы это случилось с Вами, поэтому примите в расчет данный пример эмоциональной гигиены, который может понадобиться».

17 июля Фрейд поселился на вилле Шюлер в Земмеринге, где оставался до конца сентября. Отсюда он наносил частные визиты своему хирургу в Вене в попытке получить больший комфорт от модификаций его страшного протеза. Этим летом он перенес много страданий, и лишь пару месяцев спустя состояние его сердца улучшилось. Однако последний месяц или два. его отдыха прошли лучше, и в эти месяцы Фрейд ежедневно лечил двоих пациентов.

22 августа приехал Ференци, чтобы провести здесь неделю перед отплытием в Америку 22 сентября. Перед отплытием в Шербур он встретил Ранка в бюро путешествий в Париже; это, должно быть, была любопытная случайная встреча двух людей, которые совместно работали всего лишь два года тому назад. Ференци провел очень счастливую неделю в Земмеринге, и это был последний случай, когда Фрейд действительно чувствовал себя счастливо в компании Ференци. Ибо сейчас мы находимся у начала печальной истории в их отношениях. В течение некоторого времени Ференци испытывал чувство недовольства и одиночества в Будапеште и весною снова хотел приехать в Вену. Однако этот план не одобряла его жена. В апреле он получил приглашение прочитать осенью курс лекций в Новой школе социальных исследований в Нью-Йорке и, с согласия Фрейда, принял это предложение. Он прочитал первую лекцию из этой серии 5 октября 1926 года, на которой председательствовал Брилл. Некоторое интуитивное предчувствие дурного, вероятно, основанное на предыдущих неблагоприятных событиях в связи с аналогичными визитами Юнга и Ранка, заставило меня посоветовать ему отказаться от этого приглашения, но он игнорировал мой совет и планировал провести в Нью-Йорке шесть месяцев, где он проанализирует за это время как можно большее количество людей. Результату всего этого суждено было оправдать мои дурные предчувствия.

Вернувшись с длительного отдыха, Фрейд решил взять лишь пятерых пациентов вместо шести, но так как к этому времени он повысил плату за сеанс с 20 до 25 долларов, он не нес финансовых потерь от сокращения объема своей работы. Еще одно изменение в его планах заключалось в том, что, так как он все еще чувствовал себя не в состоянии проводить собрания Венского общества, он согласился, чтобы небольшое число его избранных членов каждую вторую пятницу месяца приходили к нему домой для вечерней научной дискуссии.

25 октября Фрейд зашел в Вене к Рабиндранату Тагору, по просьбе последнего. По всей видимости, тот не произвел на Фрейда особого впечатления, так как, когда еще один индиец, Гупта, профессор философии в Калькутте, навестил его, Фрейд заметил: «Моя потребность в индийцах в настоящее время полностью удовлетворена».

Я описал различные фазы личного отношения Фрейда с членами Комитета, который значил для него столь много, и в этой же самой связи я не могу не сказать о себе. В течение десяти лет начиная с 1922 года и далее мои отношения с Фрейдом не были такими безоблачными, как раньше, и какими они снова стали впоследствии. Затруднения начались с того, что Ранк настроил его против меня, и потребовалось длительное время, прежде чем он преодолел свое раздражение в отношении Абрахама и меня за то, что мы разрушали его иллюзии относительно Ранка и его идей. Затем Ференци предстояло сыграть абсолютно ту же роль. Начиная с этого времени и далее он постоянно выражал Фрейду свой антагонизм по отношению ко мне, о котором я абсолютно ничего не знал ни в то время, ни впоследствии, пока недавно не прочитал его переписку; так же, как и в случае в Ранком, он явился предтечей той враждебности, которую позднее ему суждено было проявить против самого Фрейда. Затем имелись вопросы, по которым у меня были разногласия с Фрейдом: по предмету телепатии, по четко выраженному отношению к аналитикам-непрофессионалам и по поводу моей поддержки работы Мелани Кляйн.

На рождественские праздники Фрейд с женой отправились в Берлин, откуда возвратились 2 января. Это было его первое путешествие со времени операции, проведенной более трех лет назад, и это была его последняя поездка в Берлин, которую он предпринял ради удовольствия. Ее целью было повидать двух своих сыновей, один из которых собирался уезжать по службе в Палестину, и четырех своих внуков, живущих там: из них ранее он видел лишь одного, и то когда тому был только год от роду.

В эту поездку состоялась первая встреча Фрейда с Альбертом Эйнштейном. Фрейд остановился у своего сына Эрнста, и Эйнштейн вместе с женой нанес ему визит. Они разговаривали в течение двух часов, после чего Фрейд записал: «Он жизнерадостен, уверен в себе и приятен в обращении. Он столько же понимает в психологии, сколько я в физике, поэтому мы имели очень приятную беседу».

«Торможение, симптом и страх» (опубликованная в Америке под названием «Проблема страха») появилась в феврале 1926 года. Фрейд говорил о ней, что «она содержит несколько новых и важных идей, пересматривает и корректирует многие предыдущие заключения и в целом написана не очень хорошо».

Эта работа, несомненно, самый ценный клинический вклад, который Фрейд сделал в период после окончания войны. Она является, по существу, исчерпывающим исследованием различных проблем, касающихся страха. Эта книга довольно непоследовательна и явно была написана Фрейдом для себя, скорее для того, чтобы прояснить его собственные идеи, нежели дать их изложение. Как мы видели, Фрейд далеко не был удовлетворен результатом своей работы, но то, что он указал на сложность многих проблем, на которые ранее не обращали внимания, стимулировало серьезных исследователей. Некоторые из этих проблем никоим образом нельзя считать решенными даже в наше время.

Эта книга настолько богата предположениями и предварительными заключениями, что здесь представляется единственно возможным выбрать из них немногие наиболее замечательные идеи. Фрейд возвратился к одной из своих самых ранних концепций, к концепции «защиты», которую свыше 20 лет он заменял концепцией «вытеснения»; теперь он считал вытеснение одной из нескольких защит, используемых Я. Он сопоставил центральную роль, которую вытеснение играет в истерии, с более характерными защитами «реактивного образования», «изоляции» и «аннулирования» (форма восстановления первоначального состояния) при неврозе навязчивости.

Фрейд признал, что был не прав, утверждая, что патологический страх является просто трансформированным либидо. Еще в 1910 году я критиковал такую его небиологическую точку зрения и утверждал, что страх может проистекать из самого эго, но Фрейд не хотел и слышать об этом и изменил свое мнение, только когда собственным путем приблизился к данной теме шестнадцать лет спустя.

Затем Фрейд занимается вопросом природы опасности, с которой связан страх. Реальный страх отличается от патологического страха тем, что природа опасности очевидна в первом случае, тогда как во втором случае она неизвестна. При патологическом страхе опасность может проистекать от боязни импульсов в Оно, от угроз со стороны супер-эго или от страха наказания извне, но у мужчин это всегда в конечном счете страх кастрации, для женщин более характерным является страх того, что их не любят. Однако Фрейд смог более глубоко проникнуть в суть данной проблемы путем проведения различия между смутным ощущением опасности и самой конечной катастрофой, которую он назвал травмой. Последняя является ситуацией беспомощности, в которой субъект неспособен без помощи извне справиться с неким чрезмерным возбуждением. Сам акт рождения является прототипом такой ситуации, но Фрейд не согласен с Ранком, что все последующие вспышки страха — это простые повторения этой ситуации и постоянные попытки ее отреагирования. При травматической ситуации преодолеваются все защитные барьеры, и в результате этого возникает паническая беспомощность, реакция, которую Фрейд назвал неизбежной, но нецелесообразной. Однако большинство клинических случаев страха могут быть названы целесообразными, так как они по своей сути являются сигналами о приближающейся опасности, которую по большей части можно избежать различными путями. Среди таких путей находится сам процесс вытеснения, который, как теперь полагал Фрейд, приводится в действие страхом, вместо того чтобы — как он считал ранее — являться причиной страха.

Точное соотношение невротических симптомов со страхом образует еще одну сложную проблему. В целом Фрейд рассматривал невротические симптомы как частичные защиты, предназначенные для устранения страха посредством заместительных выходов для вызывающих страх импульсов. Но самым неясным является вопрос о том, при каких условиях первоначальная ситуация опасности в полной силе удерживается в бессознательном. Например, во взрослой жизни может иметь место живая реакция на детский страх кастрации, как если бы она представляла собой непосредственную угрозу. С этой фиксацией связана загадка невроза. Без сомнения, экономический элемент количества является решающим, но Фрейд указал на три фактора, которые оказывают на него огромное влияние. Первым из них, или биологическим фактором, является удивительная и длительная незрелость человеческих младенцев по сравнению с другими животными; это усиливает значение зависимости от помогающей матери, чьей отсутствие столь часто вызывает тревожный страх. Под вторым, историческим или филогенетическим, фактором Фрейд подразумевал любопытное явление двух стадий в либидинозном развитии человека, разделенных годами латентного периода. Третий, психологический, фактор имел отношение к особой организации человеческой психики с ее дифференциацией на Я и Оно. Из-за внешних опасностей (кастрации) Я вынуждено относиться к определенным инстинктивным импульсам как к ведущим к опасности, но Я может иметь с ними дело лишь за счет претерпевания различных деформаций, ограничивая свою собственную организацию и мирясь с образованием невротических симптомов как с частичными заменами рассматриваемых нами импульсов.

В июне Фрейд начал писать еще одну свою книгу «К вопросу о непрофессиональном анализе». Непосредственным поводом для ее написания послужило судебное преследование, начатое против Теодора Райка по поводу шарлатанства, которое в конечном счете провалилось. Фрейд назвал эту книгу «резкой», так как во время ее написания он находился в плохом настроении.

Основными событиями 1927 года стали первые признаки тех изменений в личности Ференци, которым суждено было привести к его отчуждению от Фрейда; к диспуту с американцами и датчанами на конгрессе в Инсбруке и к разногласию между Фрейдом и мной по вопросам непрофессионального анализа и детского анализа.

Уже в течение нескольких лет Фрейд был знаком и переписывался со Стефаном Цвейгом, а эта весна знаменовала начало намного более обширной переписки с Арнольдом Цвейгом. Двое этих мужчин, которые даже отдаленно не были в родстве друг с другом, были очень непохожими. Стефан, сын богатых родителей, вращался в самых образованных и артистических кругах Вены. Он легко скользил по жизни. Бегло пишущий и одаренный писатель, он написал большое количество привлекательных и захватывающих книг, в особенности исторических биографий, в которых проявил значительное психологическое проникновение в суть явлений. Но он мало что оставлял для воображения читателей и полностью инструктировал их относительно того, что они должны чувствовать в каждом эпизоде его историй. Арнольд вел очень трудную жизнь и по натуре своей был менее счастлив. Его прусский стиль был более тяжеловесным, но более глубоким и основательным. Отношение Фрейда к этим двум людям видно по тому, как он к ним обращался. Стефан был НеЬег Негг Doktor, а Арнольд — lieber Meister Arnold. Фрейд, конечно, был и раньше знаком с работами Арнольда Цвейга, но именно знаменитый военный роман последнего «Спор об унтере Грише» свел их вместе.

Хотя аналитики в Нью-Йорке были до некоторой степени оскорблены тем, что Ференци не сообщил им о своем приближающемся визите, они приняли его дружески и пригласили выступить на зимнем собрании Американской психоаналитической ассоциации, что он и сделал 26 декабря 1926 года. Брилл проявлял радушие к своему старому и уважаемому другу и председательствовал на первой лекции Ференци перед Новой школой социальных исследований. Ранк в это же самое время читал курс лекций для Старой школы социальных исследований. Затем наступил период американской любезности и гостеприимства, когда с ним носились как со знаменитостью, который вызвал у Ференци всплеск энергии. Он занялся аналитическим обучением восьми или девяти человек, по большей части непрофессиональных аналитиков. Их анализ по необходимости был коротким, но их общее количество оказалось достаточным для образования особой группы непрофессиональных аналитиков, которую, как он надеялся, примут в качестве отдельного общества Международного объединения. Такие действия вызвали конфликт с нью-йоркскими аналитиками, которые 25 января 1927 года приняли резкие резолюции, осуждающие любую терапевтическую практику людьми, не являющимися медиками. С течением времени отношения между ними становились все более напряженными, пока Ференци не подвергся чуть ли не полному остракизму со стороны своих коллег. Когда Ференци давал прощальный званый обед накануне своего отъезда в Европу 2 июня, даже дружелюбный Брилл отказался на нем присутствовать, не пошел туда и Оберндорф.

Вначале Ференци поехал в Англию, где выступил перед Британскими психологическим и психоаналитическим обществами. Мы тепло его приняли, что, должно быть, явилось для Ференци приятной переменой после его недавних переживаний в Нью-Йорке. Я устроил для него званый прием в саду и несколько званых обедов, и он провел в моем загородном доме пару дней. Я находился под впечатлением, что ничто не нарушало нашей старой дружбы. Все же в этот раз, когда он спросил меня, был ли я в Италии для того, чтобы встретить Брилла, и я ответил отрицательно, он написал Фрейду, что убежден в том, что я лгу и что мы с Бриллом явно находились вместе в Италии, тайно сговариваясь по поводу непрофессионального анализа.

Из Лондона Ференци отправился в Баден-Баден к Гроддеку, затем в Берлин повидать Эйтингона, затем снова в Баден-Баден, и лишь после конгресса в Инсбруке в сентябре этого года он навестил Фрейда. Фрейд был обижен тем, что Ференци не приехал раньше. Он подозревал, что за этим скрывалась некоторая его склонность к эмансипации. Он нашел Ференци более скрытным со времени его визита в Америку. Это явилось первым признаком его постепенного отхода от Фрейда. В то время Фрейд не мог знать, насколько далеко это зайдет; тем не менее по некой причине они сочли необходимым уверить друг друга в постоянстве своей старой дружбы.

Основной административной заботой Фрейда в этом году была проблема непрофессионального анализа. Это была та часть психоаналитического движения, которая, за возможным исключением «Verlag» привлекала наибольший интерес Фрейда во время последней фазы его жизни. Она была связана с центральной дилеммой в психоаналитическом движении, для которой до сих пор все еще не найдено какого-либо решения.

Не принимая в расчет тот факт, что психоанализ зародился в области психопатологии, Фрейд осознавал, что сделанные им открытия и тот теоретический базис, который он заложил в отношении их, имеют очень общее и чрезвычайно обширное применение вне этой области. Постольку, поскольку психоанализ означает более глубинное понимание человеческой природы, мотивов и эмоций человечества, было неизбежно, что психоанализ окажется в состоянии сделать ценные, а иногда решающие вклады во все отрасли человеческого интеллекта и что дальнейшие исследования увеличат ценность подобных вкладов до такой степени, что нелегко установить их границу. Упомяну только немногие из них: изучение антропологии, мифологии и фольклора; историческая эволюция человечества с теми различными дивергентными путями развития, которыми она шла; воспитание и образование детей; важное значение художественных стремлений; обширная область социологии с более проницательной оценкой различных общественных институтов, таких, как, брак, закон, религия и, возможно, даже правительство. Все эти бесчисленные потенциальные возможности оказались бы потеряны, если бы психоанализ ограничивался небольшим разделом в главе о терапии в учебнике психиатрии, наряду с лечением гипнозом, электротерапией и так далее. А это, как он предвидел, очень даже может произойти, если к психоанализу будут относиться как к обычной отрасли медицинской практики, и ничему более.

Фрейд далее осознал, что, хотя практикующие аналитики могут высказывать различные намеки и предположения в этих разнообразных областях, неизменно ценные вклады предстоит в них сделать экспертам, которые также приобретут достаточное знание психоанализа путем соответствующего обучения. Существенная часть такого обучения заключается в проведении психоанализа тех людей, кто желает через него пройти. Так, например, антрополог, желающий применять психоаналитические доктрины в своей особой области, должен прежде всего, по крайней мере на время, стать психотерапевтом. Можно полагать, что это явилось удовлетворительным решением данного вопроса, но на деле те люди, которые приходили изучать психоанализ, неизменно хотели стать практикующими аналитиками на всю оставшуюся жизнь, а такое решение неизбежно ограничивает их полезность в применении вновь полученных знаний в предыдущих областях их работы. Такие люди именуются непрофессиональными или немедицинскими психоаналитиками.

Фрейд тепло приветствовал вторжение в терапевтическую область подходящих для этого людей немедицинских профессий, и, по его мнению, было абсолютно безразлично, имели ли кандидаты на психоаналитическое обучение медицинскую квалификацию или нет. Он убеждал кандидатов, которые спрашивали его совета, не тратить годы на приобретение такой квалификации, а сразу начинать психоаналитическую работу. Он рассматривал вопрос о более широком и лучшем предварительном образовании для новичков в психоанализе. Должен быть создан специальный колледж, в котором будут даваться элементарные знания по анатомии, физиологии и патологии, биологии, эмбриологии и эволюции, по мифологии и психологии религии и классической литературе.

Однако, как бы ни очаровывала такая проницательность Фрейда, нам приходилось принимать во внимание многие обстоятельства, с которыми нам сразу же придется столкнуться. Начнем с того, что Фрейд твердо и справедливо настаивал на том, что на деле непрофессиональные аналитики не должны быть полностью независимыми. Не обученные тому, что имеет отношение к выработке медицинского диагноза, они являлись некомпетентными для решения вопроса о том, какие пациенты подходят для их лечения, и Фрейд установил неизменное правило, заключающееся в том, что непрофессиональные аналитики никогда не могут работать в качестве консультантов; первым лицом, которое осматривает пациента, должен быть врач, который затем будет направлять его в случае необходимости к такому аналитику. Это явно подразумевало сотрудничество непрофессиональных аналитиков с людьми медицинских профессий и поднимало вопрос о том, как далеко и на каких условиях такое сотрудничество будет доступным. Существовали такие страны, как Австрия, Франция, и некоторые штаты в Америке, где законом запрещались любые терапевтические меры, проводимые людьми, не обладающими медицинской квалификацией. Было еще намного большее число стран, где лицам медицинской профессии запрещалось законом сотрудничать с практикующими врачами, не являющимися медиками. Кроме того, если бы большинство аналитиков были непрофессионалами, мог бы возникнуть вопрос о возможности все более увеличивающегося отхода психоанализа от медицинской науки, к громадному практическому и теоретическому вреду для психоанализа. К тому же шансы психоанализа на то, что его когда-либо станут признавать как законную ветвь науки, возможно, сократились бы практически до нуля.

Насколько я знаю, аналитиками-немедиками, которые практиковали психоанализ до первой мировой войны, были только Термин Гуг-Гельмут в Вене и Оскар Пфистер в Цюрихе. Доктор философии Гуг-Гельмут проводила педагогический анализ и сделала много полезных аналитических наблюдений над детьми. Ее помнят также как изобретательницу игровой техники для анализа детей, которую Мелани Кляйн суждено было столь великолепно развить после войны. В течение первых двух лет после окончания войны большое количество аналитиков-немедиков начали свою практику в Вене. Первым из них, вероятно, был Отто Ранк, хотя он извиняющимся тоном сказал мне, что анализирует лишь детей. В то время преобладала иллюзия, что анализ детей является более легким делом, чем анализ взрослых; именно по этой причине, когда Нью-Йоркское общество в 1929 году временно согласилось разрешить практику непрофессиональным аналитикам, они ограничились анализом детей. Вскоре к Ранку присоединились Бернфельд и Райк, а в 1923 году — Анна Фрейд; затем, позднее, к ним присоединились Айххорн, Крис, Вёлдер и другие. Примерно в это же самое время еще несколько таких аналитиков начали работать в Лондоне, особенно заметными фигурами среди них были Дж. К. Флужел, Барбара Лоу, Джоан Ривьер, Элла Шарп, вскоре к ним присоединились Джеймс и Алике Стрейчи.

Большая часть людей, приезжавших в Вену для анализа, были американцами, и многие из них, в свою очередь, начинали работать непрофессиональными аналитиками по возвращении в Америку. Это послужило началом вражды между американскими и европейскими аналитиками, которая тлела в течение многих лет и закончилась лишь после второй мировой войны. При том затруднительном положении, в котором находилась Австрия в то время, когда трудно было достать самое необходимое для жизни, неудивительно, что финансовые соображения побуждали немногих аналитиков, как медиков, так и непрофессионалов, ослаблять те стандарты, которые обычно считались желательными в профессиональной работе. Я помню, например, как я однажды спросил Ранка, как он может посылать в Америку в качестве практикующего аналитика того, кто провел под его началом всего каких-нибудь шесть недель, и он ответил, пожимая плечами: «Каждый должен жить». Следует также помнить, что в то время «обучение» было полностью индивидуальным и неофициальным, не существовало каких-либо стандартов, налагаемых каким-либо институтом, как это стало делаться в последующие годы.

В 1925 году Брилл написал статью для одной нью-йоркской газеты, в которой выражал свое неодобрение по поводу непрофессионального анализа, и осенью этого года объявил Нью-Йоркскому психоаналитическому обществу о своей решимости порвать отношения с Фрейдом, если подобное отношение венцев к Америке будет продолжаться.

Весной 1926 года один из пациентов Теодора Райка возбудил против него дело по причине нанесшего вред лечения и призвал австрийский закон выступить против шарлатанства. К счастью для Райка, было установлено, что данный пациент является неуправляемой личностью, чье свидетельство не заслуживает доверия. Это и личное вмешательство Фрейда совместно с высоким должностным лицом решило этот случай в пользу Райка. Но именно из-за этого случая Фрейд в июле поспешно закончил небольшую книгу, озаглавленную «К вопросу о непрофессиональном анализе». Она была написана в форме диалога между ним и довольно симпатично настроенным слушателем, напоминающим собой то должностное лицо, которое мы только что упоминали в случае Райка. Большая часть этой книги является великолепным изложением неспециалисту того, что такое психоанализ и чем он занимается, это один из наилучших примеров того, каким искусством объяснять обладал Фрейд. Далее следует убедительная просьба, без сомнения, самая убедительная из всех, которые он делал до сих пор, в пользу либерального отношения к непрофессиональному анализу. Он сказал Эйтингону, какое преступление состряпали венские газеты из дела Райка, и добавил: «Мне кажется, что это движение против непрофессионального анализа всего лишь ответвление старого сопротивления против анализа в целом. К несчастью, многие из наших собственных членов настолько недальновидны или настолько ослеплены своими профессиональными интересами, что присоединяются к подобным обвинениям».

Осенью этого года законодательная власть Нью-Йорка, побуждаемая Бриллом в связи с деятельностью Ференци, приняла билль, который объявлял непрофессиональный анализ нелегальным, и Американская медицинская ассоциация также опубликовала предупреждение своим членам, запрещающее им какое-либо сотрудничество с непрофессиональными практикующими аналитиками.

Предвидя то, что данная тема обещает быть одной из представляющих наибольший интерес на предстоящем конгрессе, который должен был состояться в Инсбруке в сентябре 1927 года, Эйтингон и я условились о ее предварительном обсуждении в виде статей, которые будут публиковаться в «Международном журнале» и «Zeitschrift» официальных органах ассоциации. На самом деле, Ференци был единственным человеком, который разделял крайнюю позицию Фрейда. Эйтингон, президент Международного объединения, был настроен явно промедицински намного больше, чем я, и был, как позднее неоднократно жаловался Фрейд, «равнодушным» к теме непрофессионального анализа.

Непрофессиональная группа Ференци в Америке хотела присоединиться к Международному объединению, и Фрейд рассматривал этот случай как пробный. Эйтингон, однако, не желал их принимать, и действительно, они не были приняты.

В мае 1927 года Нью-Йоркское общество приняло резолюцию, полностью осуждающую непрофессиональный анализ, — опрометчивое действие, которое не улучшило атмосферу перед приближающейся общей дискуссией. Я написал Бриллу, страстно умоляя его сделать в последние дни перед конгрессом что-либо, что ослабило бы то плохое впечатление, которое произвела их резолюция в Европе, но было уже слишком поздно. На конгрессе в Инсбруке разногласия между Веной и Нью-Йорком обсуждались очень горячо, но не было принято никакого решения.

Фрейд всегда отрицательно относился к американской позиции в этом вопросе, и, как мне кажется, основная причина этого заключалась в следующем: возможно, нигде в мире медицинская профессия не пользовалась таким большим уважением, как в довоенной Австрии. Университетское звание доцента или профессора являлось паспортом почти в любой класс общества. Фрейд никогда не понимал, что статус медицинской профессии может быть совершенно иным в других странах. Он мало знал о том, какую жестокую борьбу пришлось вести врачам в Америке пятьдесят лет тому назад, когда всевозможные типы неквалифицированных практикующих врачей пользовались, по крайней мере, таким же уважением, а во многих случаях намного большим, нежели квалифицированные специалисты. Он никогда не признавал, что оппозиция американских аналитиков непрофессиональному анализу является в значительной степени частью борьбы различных квалифицированных профессий в Америке за обеспечение уважения и признания экспертных знаний и за обеспечение необходимости обучения для приобретения таких знаний. Весной 1928 года Фрейд заметил Ференци, что «внутреннее развитие психоанализа везде идет вразрез с моими намерениями, происходит отказ от непрофессионального анализа, и психоанализ становится чисто медицинской специальностью, а я считаю это роковым для будущего анализа».

Разногласия по вопросу непрофессионального анализа продолжались до начала второй мировой войны. Когда она закончилась, от психоаналитического движения на Европейском континенте мало что осталось, и американцы, которые теперь составляли большую часть аналитиков в мире, не только изменили свое прежнее плохое отношение к Международному объединению, но и дружески сотрудничали с ней в такой мере, которая никогда раньше не была возможна. Наше единство, таким образом, было спасено, но ценой дальнейшего откладывания все еще нерешенной проблемы статуса непрофессиональных аналитиков.

В конце 30-х годов в Соединенных Штатах широко распространилось известие о том, что Фрейд радикально изменил свои взгляды, которые он ранее столь ясно выразил в своей брошюре о непрофессиональном анализе, и что теперь, по его мнению, практику психоанализа следует строго ограничить во всех странах лишь членами медицинской профессии. Вот его ответ, данный им в 1938 году, на вопрос относительно справедливости этого слуха: «Я не могу себе представить, как мог зародиться этот глупый слух о том, что я изменил свои взгляды на проблему непрофессионального анализа. Факт заключается в том, что я никогда не отрекался от этих взглядов и настаиваю на них даже еще более настойчиво, чем ранее, перед лицом очевидной американской тенденции превратить психоанализ в простую горничную психиатрии».

После конгресса в Инсбруке мы изменили структуру Комитета, превратив его в официальную группу Международного объединения. Самой насущной проблемой, которую нам предстояло обсудить, была проблема постоянного тяжелого финансового положения «Verlag». Дела были настолько плохи, что велись серьезные переговоры о продаже капитала и прав на эту фирму и ее деловых связей какой-либо другой коммерческой фирме. Однако Фрейд ни за что не хотел терять «Verlag» который всегда был так дорог его сердцу, поэтому Эйтингон продолжал благородную борьбу с трудностями. Дотация в 5000 долларов от мисс Грейс Поттер отсрочила неминуемый кризис.

Здоровье Фрейда в этом году было ничуть не лучше, чем в предыдущем. В марте врачи посоветовали ему пройти еще один курс терапии сердца. Некоторое время он сопротивлялся, говоря Эйтингону: «Я подожду, пока это действительно станет мне необходимо. Я нахожу жизнь ради здоровья непереносимой». Но в апреле он провел неделю в санатории, состоящем из нескольких разбросанных коттеджей, как и в прошлом году, и начиная с этих пор принимал лишь трех пациентов вместо пяти.

В сентябре Фрейд прислал мне длинное письмо, в котором выражал серьезную жалобу на якобы проводимую мной публичную кампанию в Англии против его дочери Анны и, возможно, поэтому также против него. Единственным основанием для такого взрыва негодования Фрейда послужило опубликование мною в «Журнале» длинного отчета о дискуссии на тему детского анализа. Эта тема уже многие годы интересовала наше общество, в котором было много женщин-аналитиков, и написание данного отчета еще более стимулировалось тем, что год тому назад в Англию приехала Мелани Кляйн. Я написал исчерпывающий отчет относительно этого вопроса Фрейду, и он ответил: «Меня, естественно, очень радует, что Вы ответили на мое письмо столь спокойно и обстоятельно, вместо того чтобы сильно на меня обидеться из-за этого письма». Но он сохранил скептическое отношение и, возможно, предубеждение к методам и заключениям Мелани Кляйн. Позднее я имел с ним несколько бесед на тему детского анализа, но мне ни разу не удалось произвести на него какого-либо впечатления, кроме признания им того, что у него нет личного опыта, которым он мог бы руководствоваться в данном вопросе. В 1927 году Фрейдом были написаны три литературных произведения. Первым из них было дополнение к его эссе о «Моисее» Микеланджело, которое Фрейд анонимно опубликовал тринадцать лет тому назад. Оно было написано в июне. Затем он написал, по его словам, «внезапно», небольшую работу по «фетишизму», которая была отослана в конце первой недели августа. Он меланхолически заметил: «Вероятно, за этим ничего не последует». В тот день, когда была отослана эта работа, Фрейд сообщил, что пишет работу о «юморе». Его интерес к данной теме берет свое начало от его книги на тему шуток «Остроумие и его отношение к бессознательному», написанной им более двадцати лет тому назад, но до настоящего времени данная проблема оставалась нерешенной. Чтобы написать эту работу, ему потребовалось всего пять дней. Анна Фрейд прочла ее на конгрессе в Инсбруке в сентябре.

В этом году он также опубликовал свою книгу «Будущее одной иллюзии». Эта книга породила множество едких дискуссий, которые до сих пор продолжаются. Ференци он написал, умаляя значимость этой книги, следующее: «Теперь она кажется мне почти детской; в сущности, я думаю по-другому; я считаю эту книгу слабо написанной аналитически и неадекватной как исповедь». Над этим предложением многим людям придется поломать головы; оно явно открыто для многих интерпретаций. В то время в Англии было много споров на религиозные темы, начиная с толкования епископом Бирмингема антропологического происхождения веры в пресуществление, так что Фрейд очень желал, чтобы мы опубликовали перевод этой книги как можно скорее. В начале 1928 года имело место большое оживление по поводу экспедиции Гезы Рохейма в Тихий океан и Австралию, которая оказалась возможной благодаря щедрости Мари Бонапарт. Вот какие предположения высказал Фрейд относительно данного предприятия: «Рохейм сгорает от желания „анализировать“ своих примитивных туземцев. Мне кажется, было бы более необходимым делать наблюдения относительно сексуальной свободы и латентного периода у детей, относительно любых признаков эдипова комплекса и любых указаний на мужской комплекс среди примитивных женщин. Но мы согласились, что эта экспедиция в конечном счете воспользуется теми возможностями, которые представятся».

По возвращении Рохейм намеревался поселиться в Берлине, что он и сделал. Ференци жаловался, что столь много венгров переехали туда, и испытывал сильное желание последовать за ними; он спросил мнение Фрейда о том, как его могут там принять, но Фрейд посоветовал Ференци оставаться на своем посту до тех пор, пока это возможно, перед лицом резко выраженного антисемитизма режима Хорти.

В феврале я спросил Фрейда, знает ли он о возобновлении усилий, которые предпринимаются в настоящее время, чтобы добиться для него Нобелевской премии. Он ответил: «Нет, мне неизвестно о попытках обеспечить мне Нобелевскую премию, и я невысоко их ценю. Кто мог оказаться таким дураком, что сунулся в это дело?»

В этом месяце он страдал от сильного конъюнктивита в одном глазу, который продолжался шесть недель и чрезвычайно затруднял чтение, но в конце марта он выступал в роли свидетеля на свадьбе Рут Мак и Марка Брунсвика. Это была третья свадьба, на которой он присутствовал, не считая его собственной.

Примерно в это время Эйтингон прислал ему небольшую книгу, написанную русским философом Шестовым, чьим другом и восторженным почитателем Эйтингон являлся. Фрейд сказал, что прочитал эту книгу за один присест, но не смог понять позицию автора. «Возможно, Вы не можете себе даже вообразить, насколько чуждыми кажутся мне все эти философские повороты мысли. Единственное чувство удовлетворения, которое они мне дают, заключается в том, что я не принимаю участия в столь жалкой потере интеллектуальных сил. Философы, без сомнения, считают, что такими исследованиями они способствуют развитию человеческой мысли, но каждый раз за ними скрывается какая-либо психологическая или даже психопатологическая проблема».

72-летие Фрейда отмечалось в этом году очень тихо, в соответствии с его желаниями, полностью преданный ему Эйтингон был единственным из нас, кто приехал на этот день рождения.

Фрейд отправился на летний отдых 16 июня в компании со своим первым чау-чау, подаренным ему Дороти Бэрлингем, которая теперь стала близким другом его семьи. Подобно большинству евреев своего поколения, Фрейд имел мало контактов с животными, но за два года до этого была приобретена восточноевропейская овчарка, Вольф, чтобы сопровождать его дочь Анну в прогулках по окрестным лесам Земмеринга. Фрейд очень заинтересовался поведением собак, и начиная с этих пор они нравились ему все больше и больше. К сожалению, эта первая чау-чау по кличке Лун Ю прожила лишь 15 месяцев. В августе следующего года Ева Розенфельд сопровождала эту собачку из Берхтесгадена в Вену, и она сбежала на станции в Зальцбурге, а через три дня ее нашли перерезанную поездом. Фрейд заметил, что боль, которую все они испытывали по этому поводу, походила на боль, ощущаемую от потери ребенка, хотя и не была столь глубокой. Вскоре, однако, эту собачку сменила другая, Джо-фи, которая была его постоянным спутником в течение семи лет.

Этой весной Фрейд пережил особенно трудное время и к марту сообщил, что его усталость крайне возросла. Неудобство и боль во рту были почти непереносимыми, и, несмотря на постоянные усилия Пихлера, он начинал терять надежду на облегчение. Если бы только он мог получить такое облегчение, он бросил бы работать. Его сын Эрнст уже в течение года умолял Фрейда проконсультироваться у знаменитого специалиста по челюстным операциям в Берлине, профессора Шредера, но нежелание Фрейда покидать своего собственного хирурга заставляло его откладывать этот план до тех пор, пока Пихлер не признался, что находится на пределе своих сил и больше ничего не может сделать для улучшения положения Фрейда. После этого была назначена совместная консультация, и Шредер приехал осмотреть Фрейда 24 июня. Результат этого осмотра оказался столь многообещающим, что Фрейд согласился, как только Шредер освободится, провести некоторое время в Берлине. Он попросил нас как можно меньше говорить об этом, не желая, чтобы кто-либо мог подумать, что это бросает какую-либо тень на его хирурга в Вене. Эта его поездка была представлена как еще один его визит в Берлин для того, чтобы повидать своих детей и внуков. Он отправился туда 30 августа в сопровождении Анны, и они остановились в первый раз в санатории «Тегел». Здесь их в этом месяце навестили Мари Бонапарт и Ференци, но Фрейд находился в плохом состоянии, едва мог говорить и мучился неопределенностью относительно успеха всего этого предприятия. Однако, когда он возвратился в Вену в начале ноября, его новые протезы, хотя их никак нельзя было назвать совершенными, оказались значительно лучше предыдущих, так что жизнь снова сделалась терпимой. Она стала на 70% лучше, чем раньше.

В течение следующих двух с половиной лет хирургом Фрейда являлся доктор Йозеф Вейнманн, житель Вены, который провел некоторое время со Шредером в Берлине в 1929 году, чтобы ознакомиться с деталями случая Фрейда. Именно Вейнманн предложил применять ортоформ, относящийся к группе новокаина, и таким образом была извлечена польза из ранней работы Фрейда по кокаину. В течение нескольких лет это казалось огромным благом, но, к сожалению, позднее он вызывал раздражения, ведущие к местному гиперкератозу, предраковому состоянию. После этого его использование пришлось значительно ограничить.

Неудивительно, что в году, столь насыщенном телесными страданиями, едва ли можно отметить какую-либо литературную работу. По всей видимости, Фрейд вообще ничего не написал за весь этот год; лишь четверть века спустя стало возможно высказать такое утверждение.

Обширное эссе «Достоевский и отцеубийство» было опубликовано в этом году. Два года тому назад Фрейд был приглашен написать психологическое введение к учебному тому «Братьев Карамазовых», который издавали Ф. Экстейн и Ф. Фюлоп-Миллер. Он начал работать над ним весной 1926 года, но затем перешел к написанию насущно необходимой брошюры на тему непрофессионального анализа. Затем он признался, что охоту к работе над данным эссе отбило у него открытие, что большая часть того, что он мог сказать об этой книге с точки зрения психоанализа, уже содержалась в небольшом очерке, написанном Нейфельдом¹⁷⁷, который «Verlag» незадолго перед этим опубликовал. Эйтингон, однако, продолжал настаивать на том, чтобы Фрейд закончил эту работу, и посылал ему книгу за книгой, включая всю переписку Достоевского, и, в конце концов, данное эссе было написано, предположительно в начале 1927 года.

¹⁷⁷ См.: И. Нейфельд. Достоевский. Психоаналитический очерк под редакцией 3. Фрейда, в кн.: Зигмунд Фрейд, психоанализ и русская мысль. М., Республика, 1994. — Прим. перев.

Оно явилось последним вкладом Фрейда в психологию литературы и наиболее выдающимся. Фрейд исключительно высоко ценил дарования Достоевского. Он сказал о нем: «Как писатель-творец он почти не уступает Шекспиру. Книга „Братья Карамазовы“ является величайшим из всех романов, которые когда-либо были написаны, а эпизод с Великим инквизитором является одним из наивысших достижений мировой литературы, значение которого почти невозможно переоценить». С другой стороны, Фрейд был намного худшего мнения о Достоевском как о человеке и был явно разочарован тем, что тот, кому судьбой было предназначено вести человечество к лучшей жизни, кончил не чем иным, как стал послушным реакционером. Он заметил, что не случайно три шедевра литературы всех времен написаны на тему отцеубийства: «Царь Эдип» Софокла, «Гамлет» Шекспира и «Братья Карамазовы» Достоевского. Он высказал очень много интересных замечаний о личности Достоевского, о его истерико-эпилептических припадках, о его страсти к игре в карты и т. д., но, возможно, самая важная часть этого эссе содержит замечания Фрейда о различных типах добродетели, которые он почерпнул из различных типов характеров, показанных Достоевским в этой книге.

Теодор Райк написал на это эссе обстоятельную рецензию, и в ответном письме Рейку Фрейд согласился со многими высказанными замечаниями и добавил: «Вы правы, предполагая, что на самом деле я не люблю Достоевского, несмотря на все мое восхищение его глубиной и превосходством. Вероятно, это происходит потому, что мое терпение к патологическим натурам истощается в проводимых мною анализах. В искусстве и в жизни я их не переношу. Это моя личная характерная черта, которая не обязательно способствует справедливой оценке других людей».

Зимой 1929 года «Verlag» переживал один из своих периодических кризисов, и Фрейд испытал большое облегчение, когда Мари Бонапарт вызвалась спасти его от банкротства. В марте пришли также другие денежные пожертвования: общество в Будапеште подписалось на 1857 долларов, Рут Брунсвик побудила своего отца прислать 4000 долларов, 1500 долларов пришло от Брилла, 500 — от него лично и 1000 долларов — от анонимного пациента.

Мари Бонапарт уже неоднократно уговаривала Фрейда нанять постоянно обслуживающего его врача, который ежедневно будет наблюдать за общим состоянием здоровья Фрейда, а также находиться в контакте с его хирургами, и рекомендовала доктора Макса Шура, великолепного специалиста по внутренним болезням, который имел то преимущество, что был также хорошо обучен психоанализу. Фрейд с радостью согласился. Во время их первой беседы Фрейд поставил основным правилом, что Шур никогда не должен скрывать от него правду, какой бы печальной она ни была, и искренность тона Фрейда при этих словах показала, что он подразумевал это буквально. Он добавил: «Я могу выдержать очень много боли и ненавижу обезболивающие средства, но я надеюсь, что Вы не заставите меня страдать напрасно». Пришло время, когда Фрейду пришлось послать за Шуром, чтобы тот выполнил эту его просьбу. За исключением нескольких недель в 1939 году, Шур был близок к Фрейду на всем протяжении последних 10 лет его жизни.

Выбор Шура домашним врачом оказался превосходным. Он установил великолепные отношения со своим пациентом, и его внимательность, неистощимое терпение и изобретательность были непревзойденными. Они с Анной составили идеальную пару ангелов-хранителей, охраняющих страдающего Фрейда и облегчающих его разнообразные неудобства. Более того, эти люди со временем стали в высшей степени компетентными экспертами в оценке малейшего изменения в состоянии Фрейда в то или иное время. Их бдительная забота и умение в обнаружении малейших признаков опасности, без сомнения, продлили жизнь Фрейда на годы. Анне приходилось с характерной для нее скромностью выполнять много функций: сиделки, в подлинном смысле «домашнего» врача, спутника, секретаря, помощника в работе и в целом защитника от вторжений внешнего мира.

Фрейд заслуживал такого большого внимания. На всем протяжении своей болезни он являлся образцовым пациентом, сердечно признательным за любое облегчение и на протяжении всех лет абсолютно не высказывающим каких-либо жалоб. Он никогда не проявлял какого-либо признака раздражения или нетерпимости, какой бы ни была боль. Он никогда не жаловался на то, что ему приходилось терпеть. Его любимым выражением было: «Бесполезно ссориться с судьбой». Никогда не нарушались его любезная вежливость, внимание и благодарность по отношению к его врачу.

В мае я смог сообщить о благополучном завершении моего самого трудного достижения для психоанализа — удовлетворительном отчете особого комитета Британской медицинской ассоциации, который иногда называли психоаналитической хартией. Эдвард Гловер и я в течение более трех лет в исключительно неблагоприятных условиях сражались против 25 серьезных оппонентов, но, когда подкомитету из трех человек, одним из которых был я, поручили составить окончательный отчет, мои шансы улучшились. Один из пунктов этого отчета официально определял психоанализ как деятельность, применяющую технические способы, разработанные Фрейдом, исключая, таким образом, любых других претендентов на это звание. Мне не кажется, что мое письмо произвело какое-нибудь особое впечатление на Фрейда, так как, в конце концов, это было медицинское заявление, тогда как его целью было сделать психоанализ независимым от медицины.

В конце мая вновь организованный комитет встретился в Париже для обсуждения трудной проблемы отношения к американцам на приближающемся конгрессе. Возникли жаркие споры между Анной и Ференци, с одной стороны, и ван Офюйсеном и мною — с другой. Эйтингон выступил в роли примиряющей стороны, но мы надеялись на лучшее. Мы согласились выдвинуть Эйтингона для переизбрания на пост президента.

Ференци на протяжении всего этого года продолжал высказывать обо мне Фрейду очень критические замечания, и небезуспешно. Он был убежден, что я использую проблему непрофессионального анализа для удовлетворения своего честолюбия, основанного на финансовых соображениях, для «объединения англосаксонского мира под моим скипетром» (!). Я являлся «неразборчивым в средствах и очень опасным человеком, с которым следует обращаться с как можно большей жесткостью. Следует освободить британскую группу от (моей) тирании». Ни я, ни кто-либо другой не слышали об этих чувствах подозрения и враждебности, которые высказывались одному лишь Фрейду.

Оксфордский конгресс прошел приятно и мирно. Как признал Фрейд, предотвращение раскола в ассоциации по вопросу непрофессионального анализа было обусловлено предпринятыми Бриллом и мною усилиями, и он тепло поблагодарил нас обоих за это. Ференци, однако, был разочарован, что его не избрали президентом, и начиная с этого времени он отходит от забот об ассоциации в свои научные исследования. Примерно в это время он начинает разрабатывать свои собственные направления работы, которые существенно отличались от тех направлений, которые обычно приняты в психоаналитических кругах. В работе, которую он читал в Оксфорде, он высказывался против того, что назвал односторонним чрезмерным акцентированием на фантазиях детства, и утверждал, что первоначальная точка зрения Фрейда на этиологию неврозов была правильной, а именно что зарождение неврозов следует искать в определенных травмах, особенно в недоброте или жестокости со стороны родителей. А такие неврозы следует лечить, проявляя по отношению к пациенту большую любовь, чем это, например, кажется благоразумным Фрейду.

После посещения Фрейда в июне Ференци написал ему до рождественских праздников лишь одно письмо — огромный контраст по сравнению с предыдущими годами, когда редко проходила неделя без того, чтобы Фрейд не получил от него длинного письма, Сам Ференци главной причиной такого молчания называл свой острый страх по поводу того, что Фрейд может не согласиться с его новыми идеями (ситуация, которую он не сможет перенести), а также необходимость сформулировать их на твердом фундаменте до их провозглашения. Фрейд ответил: «В последние несколько лет Вы, несомненно, внешне отходите от меня. Но, я надеюсь, не настолько сильно, что побуждения к созданию нового оппозиционного анализа можно ожидать от моего рыцаря и секретного главного визиря».

В 1929 году Фрейд возобновил свою литературную деятельность, написав еще одну книгу. Он начал писать ее в Италии и закончил первый ее черновик в течение месяца или около того. Вначале он предполагал дать ей название «Das Ungixck in der Kultur», которое позднее изменил на «Unbehagen in der Kultur». Перевести заглавие его произведения оказалось для нас трудным делом, так как наиболее подходящим словом для Unbehagen на английском языке было слово «болезнь», которое казалось слишком изношенным для употребления. Фрейд сам предложил название «Дискомфорт человека в культуре» но в конечном счете эта работа была озаглавлена «Недовольство культурой». В течение года был распродан ее 12-тысячный тираж, и пришлось выпускать новое издание этой книги. Однако сам Фрейд был крайне недоволен. Он писал Лу Андреас-Саломе:

В «Недовольстве культурой» Фрейд дал наиболее полное описание своих взглядов в области социологии, которая, как он сказал в другом месте, «является не чем иным, как прикладной психологией». Эта книга начинается с самой обширной проблемы: ощущения человеком вечности. Его друг Ромен Роллан ранее описал ему мистическое чувство идентификации со Вселенной, которое Фрейд назвал «океаническим» чувством. Однако Фрейд не мог заставить себя поверить в первичный характер такого чувства и усмотрел его зарождение на самой ранней стадии младенчества, в то время, когда еще не происходит никакого выделения Я из внешнего мира. Затем он поднимает вопрос о смысле жизни. По его мнению, этот вопрос, строго говоря, не имеет смысла, так как он основан на неоправданных предпосылках; как он указал, этот вопрос редко поднимается в отношении животного мира. Поэтому Фрейд обратился к более скромному вопросу: к чему стремится человеческое поведение как к своей цели. Эта цель, по его мнению, несомненно состояла в поисках счастья, не только счастья в его узком смысле, но также блаженства, удовольствия, спокойствия духа и удовлетворения — исполнения всех желаний. В жизни господствует принцип удовольствия-боли. В своей наиболее интенсивной форме этот принцип имеет место лишь как временный эпизод; любое пролонгирование принципа удовольствия испытывается лишь как умеренное удовлетворение. Человеческое счастье поэтому не кажется целью вселенной, и возможности несчастья ожидают людей с большей вероятностью. Эти возможности имеют три источника: телесное страдание, опасности из внешнего мира и расстройства в наших отношениях с близкими — вероятно, самое болезненное из всех трех.

Затем Фрейд переходит к теме социальных взаимоотношений, самому началу культуры. Она начинается с того, что некое большинство, которое накладывает ограничения на свои собственные удовольствия, является более сильным, чем каждый в отдельности, каким бы сильным он ни был, кто привык удовлетворять свои побуждения неограниченно. «Власть такого коллектива противостоит тогда как „право“ власти отдельного человека, которая осуждается как „грубая сила“. Эта замена власти одного человека властью коллектива и есть решительный шаг на пути культуры. Сущность этого шага заключается в том, что члены коллектива ограничивают себя в своих возможностях удовлетворения, в то время как отдельный человек не признает этих рамок. Первое требование культуры заключается, следовательно, в требовании справедливости — то есть гарантии того, что раз установленный правовой порядок не будет вновь нарушен в чью-либо индивидуальную пользу».

Эта ситуация неизменно ведет к никогда не прекращающемуся конфликту между требованиями индивида достижения свободы для получения личного удовлетворения и требованиями общества, которые так часто противопоставлены подобным требованиям индивида. Затем Фрейд обсуждает вопрос, столь важный для будущего цивилизации, является ли этот конфликт непримиримым или нет. В этой связи он выдвигает внушительный список ограничений, налагаемых на сексуальную жизнь мужчины: запрещение аутоэротизма, прегенитальных удовлетворений, инцеста и перверсий; ограниченность одним полом и в конечном счете одной супругой. «Сексуальная жизнь культурных людей все же сильно искалечена и производит впечатление столь же деградирующей функции». Эти ограничения взимают тяжелую пошлину в форме широко распространенных неврозов с их страданием и последующим сокращением полезной культурной энергии.

Почему цивилизованное общество не может состоять из пар счастливых индивидов, связанных с другими просто общими интересами? Почему должно такое общество черпать добавочную энергию, проистекающую от отведения энергии из сферы пола? Фрейд находит ключ к этому вопросу, рассматривая заповедь: «Люби ближнего своего как самого себя», которая является не только непрактичной, но также во многих случаях явно неразумной. Такое чрезмерное требование со стороны общества происходит из-за ярко выраженной инстинктивной предрасположенности к агрессии в человеке. «В силу этой изначальной враждебности людей друг к другу культурному обществу постоянно грозит развал… Культура должна мобилизовать все свои силы, чтобы поставить предел агрессивным первичным влечениям человека». Эта наклонность к агрессии, как утверждал Фрейд, является самым могучим препятствием культуре, будучи «особым, самостоятельным, первичным позывом в человеке».

Самый характерный способ справиться с этим влечением к агрессии — это интроецировать ее в часть Я, называемую Сверх-Я или «совестью». Совесть затем проявляет ту же готовность явно выраженной агрессивности против Я, какую Я хотело бы проявлять против других. Напряжение между усиленным Сверх-Я и подчиненным ему Я мы называем сознанием вины. Чувство вины начинается не от внутреннего ощущения греха, а от страха перед утратой любви. И когда Сверх-Я твердо установилось, то страх осуждения этой инстанцией становится даже еще сильнее, чем страх осуждения другими людьми. Простой отказ от запретного деяния более не освобождает совесть от чувства вины, что хорошо известно святым, ибо все еще остается желание. Напротив, лишение и, более того, несчастье усиливают чувство вины, так как они переживаются как заслуженное наказание. В этом месте Фрейд выдвинул новую мысль о том, что это чувство вины является специфическим откликом вытесненной агрессивности. Так как этот отклик по большей части бессознательный, он проявляется как чувство беспокойства, общей неудовлетворенности или несчастья.

Главная цель этой книги может быть выражена словами Фрейда как его «намерение выделить чувство вины как важнейшую проблему развития культуры и показать, что вследствие усиления чувства вины прогресс культуры оплачивается ущербом счастья».

Относительно будущего общества Фрейд всегда писал в духе умеренного оптимизма. «Мы можем ожидать, что с течением времени в нашей цивилизации будут осуществлены изменения, так что она станет больше удовлетворять наши потребности и не будет более вызывать те упреки, которые мы ранее высказывали в ее адрес. Но, возможно, мы также свыкнемся с мыслью о том, что в самой природе культуры наличествуют определенные присущие ей трудности, которые не поддадутся любым нашим усилиям реформы».

В течение первых двух месяцев 1930 года психическое здоровье Ференци было серьезно расстроено, и результатом состояния его повышенной чувствительности стал некий откровенный разговор между ним и Фрейдом, который имел очень благоприятные результаты. Фрейд сказал, что он сочувствует расстройству своего друга по поводу того, как с ним обошлись в Америке, а также его недовольству тем, что его не выдвинули на пост президента, что, как указал Фрейд, имело бы результатом раскол в Международном объединении; но он не может понять, почему Ференци ощущает враждебность по отношению к нему. Ференци начал припоминать прошлое: почему Фрейд не был к нему добрее, когда он был в мрачном расположении духа во время путешествия на Сицилию двадцать лет тому назад, и почему Фрейд не проанализировал его вытесненную враждебность в течение трехнедельного анализа, проводимого пятнадцать лет тому назад?

В течение нескольких лет Ференци скрывал от Фрейда свои растущие научные расхождения и свою точку зрения об «односторонности» Фрейда, частично из-за состояния здоровья Фрейда и частично из-за того, что он боялся реакции на них Фрейда, если последний о них узнает. Дружеские письма Фрейда приободрили его, и когда Ференци нанес ему визит 21 апреля, у них имела место длинная и удовлетворительная беседа, которая убедила Ференци в том, что его страхи относительно неодобрения со стороны Фрейда были сильно преувеличенными. Но его чувствительность осталась. Когда позднее в этом году Фрейд похвалил последнюю работу Ференци за то, что она «очень умная», Ференци жаловался, что вместо этого слова Фрейд не написал «правильная, вероятная или даже правдоподобная».

Было договорено, что Фрейд приедет в Берлин в третью неделю апреля для изготовления нового протеза, но, так же как это случилось примерно три года тому назад, ему пришлось повиноваться медицинским приказам и пройти курс лечения сердца, и кишечника в санатории, состоящем из нескольких разбросанных коттеджей. Он отправился туда 24 апреля и оставался там до поездки в Берлин 4 мая. Он быстро выздоровел, «не вследствие какого-либо терапевтического чуда, а из-за воздействия уединения». Он внезапно стал нетерпим к сигарам и, прекратив курение, почувствовал себя намного лучше, чем чувствовал себя в течение долгого времени. Но такое воздержание продолжалось лишь 23 дня. Затем он позволял себе выкуривать по сигаре в день, а по истечении нескольких месяцев до двух сигар в день. В конце года он мог сообщить, что выкуривает три или четыре сигары в день, «с одобрения моего врача Брауна».

Именно во время этого пребывания в Берлине американский посол У.С. Буллит убедил Фрейда сотрудничать с ним в написании психоаналитического исследования президента Вильсона. Они закончили эту книгу, которая будет опубликована в должное время, и я был единственным лицом, обладающим привилегией ее прочтения. Она является исчерпывающим исследованием жизни Вильсона и содержит некоторые поразительные открытия. Хотя это совместная работа, в ней нетрудно отличить аналитические вклады одного автора от политических вкладов другого.

Посол Буллит рассказал мне об одном замечании, высказанном ему Фрейдом во время этого пребывания в Берлине, которое показывает, сколь огромные надежды он питал тогда на тот счет, что немцы смогут сдержать движение нацистов. «Нация, которая породила Гёте, не может, по-видимому, идти к плохому». Прошло немного времени, как он был вынужден радикально пересмотреть это свое суждение.

В конце июля Фрейд получил «крайне очаровательное письмо», в котором сообщалось о том, что в этом году ему была присуждена премия имени Гёте. Ее размер составлял 10 000 марок, что как раз покрывало расходы Фрейда за время его длительного пребывания в Берлине. По мнению Фрейда, связь этой премии с именем Гёте делала ее особенно почетной, и это доставило ему огромное удовольствие. Фрейду следовало написать речь (по этому случаю), что он и делал в течение следующих нескольких дней, и в этой речи в мастерских строках показано отношение психоанализа к исследованию Гёте. Он высказал убедительный довод, оправдывающий проводимые им интимные психологические исследования великих людей, таких, как Леонардо и Гёте, «так что, если его дух станет упрекать меня в ином мире за принятие такого же отношения к нему, я подобным же образом просто процитирую его собственные слова в свою защиту». Анна Фрейд читала эту речь на очень торжественной церемонии в доме Гёте во Франкфурте 28 августа.

Фрейд немедленно охладил мою надежду на то, что Франкфурт окажется шагом на пути к Стокгольму. Он был прав. Оппозиция психоанализу и ему лично очень скоро проявила себя в потоке тревожных статей в газетах, «сожалеющих» о том, что Фрейд находится на пороге смерти. Это, естественно, сказалось на его практике, единственном средстве заработать на жизнь. С другой стороны, ему до некоторой степени любопытно было слышать отовсюду о том бесчисленном количестве способов, которыми можно излечиться от рака.

В этот же самый насыщенный событиями месяц мать Фрейда была в тяжелом состоянии. Она страдала от гангрены ноги, боль в которой по необходимости заставляла ее прибегать к постоянному пользованию морфием. Федерну удалось перевезти ее из Ишля в Вену, где она умерла 12 сентября в возрасте 95 лет. Количество людей, которые написали Фрейду по поводу данного события из самых отдаленных уголков земного шара, заставило его заметить, что люди в целом более склонны соболезновать, чем поздравлять. Фрейд описал двоим из нас свой отклик на это событие следующим образом:

Ева Розенфельд рассказала мне об одном эпизоде, который имел место в это время, и я перескажу его ее собственными словами. «В конце лета профессор Фрейд чувствовал себя очень неважно, и Рут Брунсвик, явно забыв о том, что я в то время анализировалась Фрейдом, сообщила мне по секрету о своих опасениях по поводу того, что его симптомы могут быть серьезной природы. Я была крайне смущена и пыталась не выдать эти ее опасения во время следующего сеанса. Фрейд, конечно, ощутил мое колебание, и, после того как вырвал этот несчастный секрет у меня, он сказал нечто, что с тех пор остается моим самым важным уроком в аналитической технике. Он сказал следующее: „У нас есть лишь одна цель и только одна преданность — психоанализу. Если Вы нарушаете это правило, Вы оскорбляете нечто намного более важное, чем любое соображение по отношению ко мне“».

10 октября Фрейд подвергся еще одной операции. Она была проведена на части его шрама, которая была совершенно сожжена Шредером в июне, но которую надо было внимательно наблюдать. Теперь Пихлер вырезал оттуда четыре дюйма и, как он делал это уже несколько раз, приживил на удаленную часть кожу, которую взял с руки пациента. Эта операция продолжалась полтора часа и была «крайне неприятной, хотя как операция она расценивается не очень высоко». Замечания Пихлера об этой операции дают намного более мрачный отчет. Неделю спустя, 17 октября, Фрейд заболел бронхопневмонией и находился в постели в течение десяти дней, но быстро поправился и к ноябрю снова начал работать с четырьмя пациентами.

К концу этого года здоровье Фрейда на несколько дней значительно улучшилось, столь существенно, что Фрейд предполагал снова наслаждаться жизнью. Именно в это время он ежедневно выкуривал три или четыре сигары в день. За последние несколько месяцев он прибавил в весе более чем на 14 фунтов.

В январе 1931 года Фрейд был очень обрадован, получив от Лондонского университета приглашение прочесть ежегодную лекцию о Гексли. Ни один немец не получал такого предложения после Вирхова в 1898 году. Фрейд был огромным почитателем Т. Г. Гексли и очень сожалел, что не может принять данное предложение.

Фрейд часто имел обыкновение выражать в полушутливом тоне свою крайнюю нелюбовь к церемониям. Его 75-летие уже заранее омрачало его настроение. После обсуждения с Эйтингоном затруднений со Шторфером в «Verlag» он продолжил: «На прошлой неделе также имела место угроза еще одного беспокойства, к счастью, менее тревожного. Общество врачей избрало меня и Ландштейнера (лауреата Нобелевской премии) почетными членами общества, и вскоре данное избрание будет утверждено. Это трусливый жест при виде моего успеха, очень отвратительный и отталкивающий. Не следует отказываться; это значило бы лишь вызвать сенсацию. Я справлюсь с этим делом, послав им холодное благодарственное письмо». Действительно, нелегко было придумать, как отвечать на такой жест со стороны людей, которые в течение многих лет относились к нему с презрительной язвительностью.

Затем на повестке дня встал вопрос празднования его дня рождения, что всегда являлось для Фрейда проблемой. Он с неохотой согласился, чтобы по этому случаю был произведен сбор денежных средств, мотивом для оправдания чего являлась острая нужда «Verlag» в деньгах, которые затем будут туда переданы. Но он написал Эйтингону, что не следует просить ни одного аналитика или пациента вносить свои деньги. После того как Фрейд написал это, ему в голову пришло очевидное соображение, «которое должно было бы прийти мне в голову раньше», что для такого сбора нет иного источника, так что теперь он сожалел, что согласился на такое предложение.

В этой связи он описал свое отношение к дарам таким образом, который служит примером проницательного и беспощадного реализма. «Для человека явно не годится принимать дар и отказываться присутствовать там, где он вручается. Так, например: „Вы что-то мне принесли. Просто положите это. Я воспользуюсь этим со временем“. Агрессия, связанная с нежностью донора, требует своего удовлетворения. Получающему приходится добиваться, раздражаться, расстраиваться и так далее. Слабые старые люди, которые в таких случаях узнают, к своему удивлению, сколь высоко их ценят их молодые современники, часто бывают чрезмерно охвачены эмоциями, а чуть позднее испытывают вторичное последствие такого волнения. Ничего не давая, ничего не получаешь, и приходится дорого платить за то, что живешь слишком долго». Эйтингон, естественно, пообещал сделать все возможное, чтобы не слишком утомить Фрейда.

Остатки его сил, однако, подвергались испытанию, более чем достаточному. То страдание, которое он испытывал со времени своей последней операции в октябре, продолжалось вплоть до весны, а в феврале показалось еще одно подозрительное пятно, на которое воздействовали электрокоагуляцией. Однако оно заживало медленно, и два месяца спустя он сообщил, что у него не было ни одного сносного дня. Кроме того, несколько дней спустя после этой операции развилось еще одно подозрительное уплотнение, которое его хирург Пихлер хотел устранить до того, как оно станет злокачественным. Фрейд и два его врача спорили о том, что подобное состояние вещей может последовать за следующей операцией или даже возникнуть в результате ее выполнения, тогда как операция, несомненно, будет означать многомесячные страдания. Как один из возможных путей избежать ее доктор Шур предложил проконсультироваться у специалиста по поводу лечения радием. Так как в Вене не было ни одного такого специалиста с большим опытом, Мари Бонапарт написала в Париж одному из величайших светил в этой области, Г. В. Риго, который был ее другом, но он придерживался того мнения, что если это может быть началом такого ракового развития, то не следует использовать радий. За окончательным решением они обратились к Гвидо Хольцкнехту, радиологу, который согласился со своим коллегой, и в результате этого 24 апреля была проведена очередная операция и удален довольно большой кусок ткани. Исследование показало, что он был удален «в последний момент» перед тем как стать злокачественным.

В течение восьми лет Фрейд питал надежду, что первая радикальная операция на челюсти привела к полному излечению. Теперь эта надежда исчезла, Фрейду предстояло смотреть в лицо будущему, которое могло состоять лишь из наблюдения за дальнейшими рецидивами¹⁷⁸ и их устранения как можно раньше. Такая жизнь тянулась еще восемь мучительных лет.

¹⁷⁸ * Строго говоря, это не являлось рецидивами первоначального рака, но это были свежие выбросы в дегенерирующей ткани. Порядок событий был следующий: лейкоплакия, пролиферация, предраковая папиллома, раковое новообразование.

Хольцкнехт, который ранее был пациентом Фрейда, являлся ведущим радиологом в Вене и одним из пионеров этой науки. Подобно многим другим, он стал ее жертвой и теперь лежал в госпитале, умирая от рака, остановить распространение которого не удалось путем ампутации правой руки; он умер несколько месяцев спустя. Фрейд и Шур посетили его, ни у одного из них не было каких-либо иллюзий, и, когда они прощались, Фрейд сказал: «Вами следует восхищаться за то, как Вы терпите свою судьбу». Хольцкнехт ответил: «Вы знаете, что за это я могу благодарить лишь Вас».

Фрейд возвратился домой из санатория 4 мая, так что, к облегчению его семьи, он мог провести свой день рождения дома. Но он был полностью истощен из-за этих операций, боли, последствий действия наркотиков, осложнений на легкие (небольшая простуда) и, самое главное, от голода, так как не мог глотать абсолютно никакую пищу. Явно не могло стоять никакого вопроса о каком-либо праздновании. Даже Эйтингон не был приглашен — первый раз, когда он отсутствовал.

Мы собрали сумму в 50 000 марок (2500 фунтов стерлингов), и теперь встал вопрос о том, как распорядиться этой суммой. Шторфер оплачивал займы в банке деньгами, полученными из различных источников, и вскоре он должен был уезжать. Поэтому Эйтингон, которому принадлежало решающее слово по вопросу финансов «Verlag», послал Фрейду чек на 20 000 марок, чтобы заплатить Шторферу. Остаток он предлагал отдать самому Фрейду как часть давно уже причитающегося ему авторского гонорара. С самого начала Фрейд отказывался принимать в любой форме какой-либо авторский гонорар от «Verlag» за продажу его книг, и к настоящему времени его авторский гонорар составлял 76 500 марок (3825 фунтов стерлингов). Фрейд, однако, решительно отказывался взять хоть пенни из этой суммы, и действительно, он никогда не получил чего-либо из своего авторского гонорара.

Кречмер, который председательствовал на шестом Международном медицинском конгрессе по психотерапии в Дрездене, проводимом 14 мая, сказал много теплых слов относительно деятельности Фрейда в связи с его 75-летием. Большинство работ на этом конгрессе было посвящено теме психологии сновидения. Комитет в Нью-Йорке устроил банкет для двух сотен гостей в отеле «Ритц-Карлтон». Вильям А. Уайт произнес главную речь; речи были произнесены А. А. Бриллом, миссис Джессикой Косгрейв, Кларенс Дэрроу, Теодором Драйзером, Джеромом Франком и Элвином Джонсоном. Естественно, была масса поздравительных писем и телеграмм, включая одно письмо от Эйнштейна. Не говоря уже о «лесе великолепных цветов». Благодаря Мари Бонапарт за присланную ему греческую вазу, он добавил: «Жаль, что нельзя взять ее с собой в могилу»; это его желание странным образом осуществилось, так как его прах покоится теперь в этой вазе.

Якоб Эрдхайм написал мастерский отчет о патологии вещества, удаленного из челюсти Фрейда во время операции в апреле; он указал на никотин как на причинный фактор такой патологии. Фрейд просто пожал плечами на то, что он назвал «приговором никотину, вынесенном Эрдхаймом». Стоит отметить, что он никогда не бросил курения по причине рака челюсти, а также болей в области живота, которые, по-видимому, также вызывались его курением, а бросал курение лишь вследствие кардинальных осложнений. К ним он относился серьезно.

К концу этого месяца Фрейд мог курить снова, и 1 июня он отправился в свой летний отдых, взяв с собой пять пациентов. В этот раз, к сожалению, он не смог отъехать дальше пригорода, и действительно, он никогда более не покидал Вену до своего бегства от нацистов в 1938 году.

После пережитого Фрейд ощущал некоторую снисходительность по отношению к себе. Он утверждал, что «воздержание (от табака) не является оправданным в его возрасте». Далее, в этой же связи, что после 75 лет ему не следует ни в чем себе отказывать. Так как он не мог курить чего-либо из того, что можно было достать в Австрии, он полагался на усилия Эйтингона найти ему что-либо подходящее в Германии. Однако в конце года экономический кризис привел к закону, запрещающему экспорт любых товаров из Германии в Австрию, так что пришлось изобретать сложную систему контрабанды и перевозки, осуществляемую любым знакомым, путешествующим из одной страны в другую.

Мы подходим теперь к тому периоду, когда на жизнь Фрейда и на психоаналитическое движение в целом начали оказывать давление внешние события. В 1931 году мировой экономический кризис был в полном разгаре, и его политическим последствиям суждено было вскоре оказаться катастрофическими как для Германии, так и для Австрии. В каждой стране аналитики ощущали, как крайняя нужда неблагоприятно сказывается на их практике, и стало очень сомнительно, что на конгресс, который должен был состояться этой осенью, смогут себе позволить приехать более десятка людей. К концу июля мы решили, что необходимо отложить конгресс до следующего года.

Проклятый протез был, как и всегда, неудовлетворительным, и в августе была предпринята еще одна отчаянная попытка его исправить. Рут Брунсвик ранее слышала, что, по общему мнению, профессор Казанян из Гарварда обладает магическими талантами и что теперь он присутствует на конгрессе дантистов в Берлине, и каждый день она звонила ему, умоляя приехать осмотреть Фрейда. Он наотрез отказался, но к этому времени Рут Брунсвик и Мари Бонапарт, которая также находилась в Вене, объединили свои усилия. Первая заставила своего отца, Джаджа Мака, который являлся членом совета Гарвардского университета, повлиять на него, а вторая села в поезд, идущий в Париж, поймала не желающего ехать волшебника на его пути домой и привезла с собой в Вену, «так сказать, на привязи», в сопровождении доктора Вейнманна, который также присутствовал на этом конгрессе. За это путешествие тот потребовал с Фрейда плату в 6 000 долларов. Он работал над протезом в течение двадцати дней, но результат оказался далеко не удовлетворительным. Эти леди, вероятно, руководствовались наилучшими намерениями, но последствия данного визита оказались очень неблагоприятными для финансов «Verlag».

В октябре, однако, произошло по-настоящему приятное событие. Городской совет Фрайберга, который теперь носит название Пршибор, решил оказать Фрейду (и себе) честь, установив бронзовую доску с надписью на тот дом, в котором он родился. Во время этой церемонии, которая состоялась 25 октября, улицы были украшены флагами и было произнесено много речей. Анна Фрейд зачитала благодарственное письмо, которое Фрейд написал мэру города. Это была четвертая почесть, оказанная Фрейду в этом году, в котором он достиг 75-летнего возраста. Но он становился довольно старым для наслаждения от таких событий. «Со времени присуждения мне премии имени Гёте мир изменил ко мне свое отношение в сторону неохотного признания, но лишь для того, чтобы показать мне, как мало все это в действительности значит. Каким контрастом всему этому были бы сносные протезы, которые не кричат во всю глотку о том, что они являются главной целью человеческого существования».

В мае Ференци прислал Фрейду копию своей работы, которую намеревался прочесть перед конгрессом, в котррой он утверждал, что обнаружил вторую функцию сновидений — проработку травматических переживаний. Фрейд сухо ответил, что это также является их первичной функцией, что было им изложено много лет тому назад.

В октябре, возвращаясь домой после отдыха, Ференци провел пару дней в Вене, и они с Фрейдом имели разговор по душам по поводу их разногласий. Ференци казалось, что вопрос исчерпан, но пять недель спустя он написал письмо, в котором говорилось, что этот разговор не изменил его мнения.

Суть их разногласий касалась вопросов техники. В связи со своими новыми идеями о центральном значении инфантильных травм, особенно родительской жестокости, Ференци изменял свою технику, играя роль любящего родителя для того, чтобы нейтрализовать ранние несчастья, имевшие место с его пациентами. Эта новая техника также позволяла пациентам анализировать его самого с риском того, что подобный взаимный анализ лишит ситуацию ее необходимой объективности. Та роль, которую играл отец, и боязнь его находились на заднем плане, так что, как позднее сказал об этом Фрейд, аналитическая ситуация была сведена к веселой игре между матерью и ребенком с переменными ролями.

Теперь Фрейд послал Ференци важное письмо, которое, помимо всего прочего, иллюстрирует его чуждый условностей взгляд на сексуальные вопросы.

Ференци нелегко воспринял это письмо. Как он сказал, это был первый случай, когда они с Фрейдом реально разошлись в мнениях. Но было бы чрезмерным полагать, что можно ожидать от Фрейда согласиться с ним по таким фундаментальным вопросам техники, которые, помимо всего прочего, являются фундаментом всей работы Фрейда.

В октябрьском номере «Zeitschrift» появились сразу две работы Фрейда. В первой, озаглавленной «Либидинозные типы» выделялись три основных типа людей, которые Фрейд соответственно назвал эротическим, навязчивым и нарциссическим типами; имеются также три их смешанные формы. Эта работа заключала в себе важное дополнение на тему характерологии. Вторая работа «О женской сексуальности» была посвящена теме, которая, как всегда признавался Фрейд, была для него трудной, и в ней было представлено лишь два имеющих огромную важность заключения, в правоте которых Фрейд был уверен.

Первая трудность в 1932 году возникла по одному редакторскому вопросу. Вильгельм Райх прислал в «Zeitschrift» для публикации одну из своих работ, темой которой было слияние марксизма и психоанализа и которая, по словам Фрейда, «заканчивалась бессмысленным утверждением о том, что то, что мы называем влечением к смерти, является продуктом капиталистической системы». Эта мысль явно отличалась от точки зрения Фрейда о том, что данный инстинкт составляет врожденную тенденцию всех живых существ, животных и растений. Он, естественно, хотел добавить к этой работе редакторское примечание, отрицающее любые политические интересы со стороны психоанализа. Рейх сам согласился с этим, но Эйтингон, Людвиг Йекельс и Бернфельд, с которыми консультировался Фрейд, были против этого, а Бернфельд сказал, что это будет эквивалентом объявления войны Советам! В конце концов данный вопрос был решен следующим образом: эту работу опубликовали, но за ней последовала обстоятельная критика, написанная Бернфельдом.

Намного более серьезным был реальный кризис в делах «Verlag» самый тревожный из многих им пережитых. Экономическое положение во всем мире, особенно в Германии, сократило до минимума продажу книг Фрейда, на чем в основном держался «Verlag». Подобным же образом пошатнулись заработки Фрейда, а двое из его сыновей были без работы в это время. Американский доход Эйтингона, который всегда являлся последним ресурсом, быстро таял и действительно подошел к концу в феврале. Теперь ему приходилось испытать новые для него чувства, так как он лицом к лицу столкнулся с необходимостью зарабатывать себе на жизнь; у него был один-единственный пациент и никакой надежды найти новых пациентов.

К февралю Фрейд пришел к решению, что невозможно далее содержать «Verlag» на такой скудной личной денежной базе, и объявил о своем намерении опубликовать воззвание к Международному психоаналитическому объединению, чтобы та взяла на себя в будущем ответственность за поддержание «Verlag» денежными средствами.

Как раз в это время Эйтингон страдал от небольшого мозгового тромбоза с парезом левой руки. Он еще ранее решил не добиваться своего переизбрания президентом Международного объединения, а это указание на состояние циркуляции крови у него в мозгу сделало данное решение окончательным. Тем временем ему пришлось провести несколько недель в постели. Фрейд, догадываясь, что Эйтингон может испытывать финансовые трудности, предложил одолжить ему 1000 долларов.

Фрейд крайне пессимистично относился к вероятному воздействию своего воззвания. «Я не ожидаю от него никакого результата. Все это окажется лишь забавным упражнением в стиле». Перед лицом катастрофической экономической ситуации такая перспектива казалась довольно мрачной. «Сверхлегкомысленно говорить что-либо об общем положении в мире. Возможно, мы просто-напросто повторяем смешной акт спасения клетки для птиц, когда весь дом находится в огне». В этом случае, однако, он был абсолютно не прав, ибо его воззвание встретило немедленный и благородный отклик.

В наших попытках спасти «Verlag» перед нами стояли две задачи: заплатить имеющиеся в настоящее время огромные долги и затем обеспечивать ему регулярную денежную поддержку, чтобы поддерживать его существование. Большинство обществ сделали все, что было в их силах, чтобы помочь «Verlag» выйти из его финансовых трудностей. Например, Британское общество единодушно и с большим подъемом проголосовало за резолюцию поддержки и в течение первой недели собрало подписку общей суммой в 500 фунтов стерлингов. В добавление к вкладам от Нью-Йоркского общества Брилл прислал 2500 долларов, а Эдит Джексон — 2000 долларов.

В 1931 году Мартин Фрейд ушел в отставку со своего поста в банке для того, чтобы возглавить руководство «Verlag», и теперь потребовались все его усилия, чтобы прийти к компромиссу с кредиторами; но к концу года он справился с этой сложной задачей, и «Verlag» на время был оставлен в покое. На Висбаденском конгрессе в сентябре мы при общем согласии наложили на всех членов объединения обязанность ежемесячно вносить по три доллара, по крайней мере, в течение следующих двух лет.

В марте 1932 года Томас Манн нанес свой первый визит Фрейду. Фрейд сразу же установил с ним очень дружеские отношения: «Что он хотел сказать, было очень понятно; его речь как бы оставалась на заднем плане».

Этой весной аналитическая практика Фрейда в первый раз показала признаки спонтанного уменьшения. «Этим летом я должен что-либо написать, так как у меня будет немного анализа. В данный момент у меня четыре пациента, а к началу мая останется только три, и пока что не поступало каких-либо новых просьб об анализе. Они, конечно, абсолютно правы; я слишком стар, и работа со мной слишком ненадежна. Мне бы не следовало более работать. С другой стороны, приятно думать о том, что мой „вклад“ продолжался дольше, чем „потребность“ в нем». Его день рождения в этом году прошел абсолютно спокойно. В первый раз на нем не присутствовал ни один член Комитета, Эйтингон как раз в это время выздоравливал. Отсутствие Эй-тингона дало Фрейду возможность провести этот день таким образом, как он «всегда намеревался, — так же как и любой другой день недели. Утром визит к Кэграну с собачками. В полдень обычный визит к Пихлеру, затем четырехчасовая аналитическая работа и безвредная игра в карты вечером. Некоторое сомнение относительно того, следует ли радоваться тому, что дожил до этой даты, а затем отход ко сну».

Эмиграция психоаналитиков в Америку к этому времени быстро набирала темп. Александер сменил свой временный пост в Бостоне на постоянный пост в Чикаго, Захс ранее согласился замещать его в Бостоне этой осенью, где к этому времени уже обосновался Радо, а Карен Хорни собиралась переехать в Нью-Йорк.

Мы все принимали как должное, что Ференци заменит Эйтингона на посту президента. Фрейд целиком был за это, хотя его крайне огорчал Ференци. Однако сам Ференци поднял вопрос о своей пригодности на этом посту. Будучи столь сосредоточен на своих терапевтических исследованиях, он сомневался, хватит ли у него энергии для той тяжелой работы, которая необходима на посту президента. Фрейд высказал блестящее предположение, что принятие этого поста будет означать «насильственное излечение», которое выведет Ференци из изоляции, но это довольно сильно оскорбило Ференци, который отрицал, что в его изоляции есть нечто патологическое: она является простым сосредоточением. Позднее в августе, за десять дней до конгресса, Ференци объявил о своем решении не выставлять свою кандидатуру на пост президента на тех основаниях, что его позднейшие идеи находятся в таком конфликте с общепринятыми принципами психоанализа, что для него было бы нечестно представлять их, находясь на данном официальном посту. Фрейд, однако, все еще настаивал на его согласии.

Тогда Ференци изменил причину своего отказа. Он утверждал, что не думает об образовании новой школы, но что он до сих пор не уверен в том, действительно ли Фрейд хочет, чтобы он стал президентом. Он навестит Фрейда по пути из Будапешта в Висбаден и затем примет решение. После того как состоялась эта встреча, Фрейд телеграфировал Эйтингону: «Ференци неприступен. Плохое впечатление». Эйтингон, который уже в течение некоторого времени придерживался того мнения, что в данных обстоятельствах Ференци будет неподходящим кандидатом, почувствовал облегчение и тут же спросил меня, буду ли я выдвигать свою кандидатуру на этот пост. По мнению Эйтингона, я был слишком здравомыслящим человеком, чтобы пойти в каком-либо ином направлении. Я не имел достаточных оснований для отказа, хотя до этого предложения надеялся, что мне не придется вновь взваливать на себя такую ношу, до тех пор пока я не смогу с более легким сердцем передать другим часть занимаемых мной постов в Лондоне. Прошло много лет, прежде чем представилась какая-либо возможность снять с себя эту ношу, так что два периода моей работы на этом посту в общей сложности составляют 23 года — на что ушло столь много сил, что я радуюсь при мысли, что более никогда никого не попросят повторить нечто подобное.

Следует сказать несколько слов о решающем разговоре, который произошел, когда двое старых друзей встретились в последний раз. За несколько дней до того, как состоялась эта встреча, Фрейда навестил Брилл. До этого он был в Будапеште, где виделся с Ференци и получил крайне неблагоприятное впечатление о настроении последнего. Он был особенно изумлен при словах Ференци о том, что у Фрейда проницательности не больше, чем у маленького мальчика; эти слова Ференци оказались как раз той фразой, которую в свое время высказал Ранк. В день роковой встречи Ференци вошел в комнату Фрейда и, не сказав ни слова приветствия, произнес: «Я хочу, чтобы Вы прочитали мою работу, подготовленную для конгресса». В то время как Фрейд всё еще читал эту работу, вошел Брилл, и, так как он с Ференци недавно в деталях обсуждал эту тему, Фрейд позволил ему остаться, хотя Брилл и не. принимал участия в их разговоре. Фрейд явно пытался сделать все возможное, чтобы пробудить у Ференци некоторое понимание, но напрасно. Месяц спустя Ференци написал Фрейду, обвиняя его в том, что тот нечестным образом ввел в их беседу Брилл а, чтобы тот действовал в качестве судьи между ними, а также выражал свой гнев на то, что Фрейд в тот день попросил его не публиковать работу в течение года. В своем ответе Фрейд сказал, что последнее предложение было сделано исключительно в интересах Ференци, в той надежде, которую все еще склонен был питать Фрейд, что позднейшие размышления могут показать Ференци его некорректность в используемой им технике и заключениях. Он добавил: «В течение последних лет Вы систематически отходили от меня и, вероятно, развили по отношению ко мне личную вражду, которая идет дальше, чем Вы были в состоянии ее выразить. Каждый из тех людей, которые одно время были близки ко мне, а затем меня покинули, мог бы найти больше причин, чтобы укорять меня, чем Вы. (Неправильно, у Ранка было столь же мало оснований для этого.) Такое Ваше поведение не оказывает на меня никакого травматического эффекта; я готов к этому и привык к таким событиям. Объективно, как мне кажется, я мог бы указать Вам на технические ошибки в Ваших заключениях, но что от этого изменится? Я убежден, что Вы будете недоступны каким-либо сомнениям. Поэтому не остается ничего другого, как пожелать Вам всего наилучшего».

На самом конгрессе возник один деликатный вопрос. Фрейд считал, что работа, приготовленная Ференци для прочтения на конгрессе, не принесет его репутации ничего хорошего, и умолял Ференци не читать ее. Брилл, Эйтингон и ван Офюйсен пошли еще дальше и считали, что будет скандалом читать такую работу перед психоаналитическим конгрессом. Эйтингон поэтому решил строго запретить чтение данной работы. С другой стороны, мне казалось, что эта работа написана слишком расплывчатым образом, чтобы оставить какое-либо ясное впечатление, хорошее или плохое, и что будет настолько оскорбительным сказать наиболее видному члену ассоциации, что то, что он хочет сказать, не стоит того, чтобы это слушать, что Ференци в обиде может окончательно выйти из ассоциации. Мой совет был принят, и Ференци тепло реагировал на тот прием, который был ему оказан, когда он читал свою работу; более того, он принял участие в деловых обсуждениях и показал, что все еще является одним из нас. Он был очень дружески настроен по отношению ко мне и признал, до некоторой степени к моему удивлению, как глубоко он разочарован тем, что ни разу не был избран президентом на представительном конгрессе, — конгресс в Будапеште был всего лишь исключением. Он также сказал мне, что страдает от пернициозной анемии, но надеется на то, что ему поможет лечение печени. После этого конгресса он отправился в поездку на юг Франции, но провел там столь много времени в постели, что решил сократить свой отдых и возвратиться домой как можно скорее, не останавливаясь даже в Вене. Нет сомнения в том, что он был уже очень больным человеком.

В письме Мари Бонапарт, сообщая о своем удовлетворении результатами конгресса, Фрейд добавил: «Ференци является горькой каплей в этой чаше. Его мудрая жена сказала мне, что я должен думать о нем как о больном ребенке! Вы правы: психический и интеллектуальный упадок намного хуже, чем неизбежный телесный».

В ноябре у Фрейда был особенно сильный грипп, с воспалением среднего уха. Возникший в результате этого катар, который был одним из главных источников дискомфорта его раны, продолжался больше месяца. В целом это был плохой год, он перенес пять операций, одна из которых, в октябре, была очень длительной.

В марте, когда дела «Verlag» находились в отчаянном положении, Фрейд проникся идеей помочь в финансовом отношении, написав новую серию «Лекций по введению в психоанализ», в которых он кое-что расскажет о том прогрессе, который имел место в его идеях за последние 15 лет со времени выхода первых лекций этой серии. «Конечно, эта работа делается более для нужд „Verlag“ нежели ради какой-либо надобности с моей стороны, но человеку всегда следует чем-нибудь заниматься, в чем его могут прервать, — это лучше, чем опускаться в состояние лени».

Предыдущий год был довольно неприятным, но 1933 год принес еще более серьезный кризис. Фрейд давно уже опасался, что деструкция и враждебность первой мировой войны могут сократить до минимума интерес к психоанализу или даже вообще свести его к нулю. Теперь преследования Гитлера породили возрождение данной угрозы, и действительно, гитлеровцы успешно ее осуществили в тех странах, которые являются родиной психоанализа, — в Австрии, Германии и Венгрии. Фрейд писал Мари Бонапарт: «Как счастливы Вы в том, что можете целиком погрузиться в свою работу и что Вам не приходится принимать во внимание все те страшные вещи, которые творятся вокруг. В наших кругах уже царит большая тревога. Люди страшатся, что националистические сумасбродства в Германии могут распространиться на нашу маленькую страну. Мне уже даже советовали спасаться бегством в Швейцарию или Францию. Это чепуха; я не верю, что здесь меня ожидает какая-либо опасность, а если она возникнет, я твердо решил ожидать ее здесь. Если они убьют меня — пусть. Один вид смерти подобен другому. Но, возможно, это всего лишь дешевое бахвальство».

Затем десять дней спустя: «Спасибо за Ваше приглашение приехать в Сен-Клу. Я уже принял решение не воспользоваться им; оно едва ли будет необходимо. По-видимому, зверства в Германии уменьшаются. То, как Франция и Америка прореагировали ни них, не могло не произвести впечатления, но те пытки, небольшие по размерам, но тем не менее наполняющие болью, которые возникли вследствие этого, не прекратятся, и систематическое подавление евреев, лишение их всех позиций пока что едва лишь началось. Нельзя не видеть того, что преследование евреев и ограничение интеллектуальной свободы являются единственными характерными чертами программы Гитлера, которые могут быть выполнены. Все остальное является слабым и утопичным…»

После встречи в сентябре прошлого года Фрейд и Ференци больше не обсуждали свои разногласия. Чувства Фрейда по отношению к нему никогда не изменялись, а Ференци оставался, по крайней мере внешне, в дружеских отношениях с Фрейдом. Они продолжали обмениваться письмами, основной темой которых было все более тяжелое состояние здоровья Ференци. Лечение было успешным в том смысле, что не давало ходу анемии, но в марте, как это иногда случается при этой болезни, она поразила спинной и головной мозг, и во время последних двух месяцев своей жизни он не мог стоять и ходить; это, несомненно, обострило его скрытые психотические наклонности.

Три недели спустя после поджога рейхстага в Берлине в качестве сигнала для широко распространенного преследования со стороны нацистов Ференци прислал до некоторой степени паническое письмо, в котором настойчиво умолял Фрейда улететь из Австрии, пока еще есть время. Он советовал Фрейду немедленно уехать в Англию вместе со своей дочерью Анной и, возможно, с несколькими пациентами. Со своей стороны, если опасность приблизится к Венгрии, он намеревается выехать в Швейцарию. Его врач уверил Ференци в том, что его пессимизм происходит из-за его патологического состояния, но, оглядываясь на прошлое, следует признать, что в его сумасшествии была некая метода. Ответ Фрейда стал последним письмом, которое он написал своему старому другу.

Последним письмом от Ференци, написанным им в постели 4 мая, были несколько строк о дне рождения Фрейда. В течение нескольких последних месяцев умственное расстройство быстро прогрессировало. Ференци рассказывал, как одна из его американских пациенток, которой он имел обыкновение посвящать четыре или пять часов в день, проанализировала его и тем самым излечила от всех недугов. От нее к нему через Атлантический океан шли послания — Ференци всегда стойко верил в телепатию. Затем у него возникали бредовые мысли о предполагаемой враждебности Фрейда¹⁸⁰.

¹⁸⁰ * В Америке некоторые из бывших учеников Ференци, особенно Изетта де Форест и Клара Томпсон, поддержали миф о плохом обращении Фрейда с Ференци. При этом они использовали фразы, такие как неприязнь Фрейда, его «резкая и тяжелая критика», говорили, что он преследовал Ференци из-за своей враждебности к нему. Переписка Фрейда, а также мои личные воспоминания не оставляют никакого сомнения в том, что в этих словах нет ни малейшей правды, хотя вполне вероятно, что сам Ференци в своем последнем бредовом состоянии верил в это и распространял часть подобных утверждений.

Ближе к концу у него появились яростные параноидальные и даже убийственные приступы гнева, за которыми последовала внезапная смерть 24 мая. Таким был трагический конец этой яркой, обаятельной и выдающейся личности, человека, который в течение четверти века был самым близким другом Фрейда. Скрытые демоны, таящиеся внутри него, против которых Ференци в течение многих лет боролся изо всех сил, и с большим успехом, победили его в конечном счете, и на его болезненном опыте мы еще раз убедились в том, сколь могущественна может быть их власть.

Фрейд ответил на мое письмо соболезнования: «Да, у нас есть все основания, чтобы утешать друг друга. Наша потеря велика и тяжела; она является частью того изменения, которое ниспровергает все существующее и таким образом расчищает дорогу новому. Ференци унес с собой часть старого времени; затем, когда уйду я, наступит новое время, которое Вы еще увидите. Судьба. Покорность. Это все».

Примерно в это время д-р Рой Винн из Сиднея предложил Фрейду, чтобы тот написал более сокровенную автобиографию. Он едва ли мог сделать менее приятное предложение. Но Фрейд в очаровательном письме спокойно ответил: «Ваше желание, чтобы я написал сокровенную биографию, вряд ли исполнимо. Даже то количество автобиографических данных (эксгибиционизм), которое потребовалось мне для написания „Толкования сновидений“, я нашел для себя достаточно тяжелым делом, и мне не кажется, что кто-либо много узнает от такой публикации. Лично я прошу от мира нечто большее, а именно чтобы он оставил меня в покое и посвятил вместо этого свой интерес психоанализу».

В день рождения Фрейда Шур, как обычно, обследовал его. Жена Шура ожидала ребенка, рождение которого задерживалось на несколько дней. Фрейд велел ему поспешить к жене и на прощание сказал задумчиво: «Вы уходите от человека, который не хочет покидать этот мир, к ребенку, который не хочет входить в него».

При своей огромной любви к детям, Фрейд всегда особо интересовался известиями о рождении нового человека. Когда я сообщил ему, что мы вскоре ожидаем еще одного ребенка, он написал в ответ: «Эта приятная новость о Ваших ожиданиях заслуживает сердечного поздравления от имени всех нас. Если этот ребенок окажется Вашим самым младшим ребенком, то, как Вы можете видеть на примере моей собственной семьи, самый последний далеко не является наименее удачным». Когда я сообщил ему об этом событии, которое произошло примерно во время его дня рождения, он ответил следующими строками:

Еврейская эмиграция из Германии была теперь в полном разгаре, а перспективы для тех аналитиков, которые все еще там оставались, были довольно мрачными. Некоторые эмигранты нашли временное прибежище, на год или два, в Копенгагене, Осло, Стокгольме, Страсбурге и Цюрихе, но большая часть в конце концов достигла Америки.

Фрейд никоим образом не испытывал пессимизма в отношении судьбы Австрии, как и многие люди в то время, до тех пор пока Муссолини не прекратил ее защищать. В апреле Фрейд сообщил:

Два месяца спустя он заметил Мари Бонапарт:

Как только Гитлер пришел к власти, Эйтингон уехал в Вену, чтобы обсудить создавшееся положение с Фрейдом. Фрейд ободрял его, убеждая оставаться на своем месте до конца, — нельзя сказать, что Эйтингон нуждался в подобном ободрении. В одном из писем Фрейд писал: «Здесь нет недостатка в попытках посеять панику, но, подобно Вам, я покину свое местопребывание лишь в самый последний момент и, возможно, не покину его даже тогда». Сожжение нацистами его книг в Берлине, которое имело место в конце мая, также не вселило в него большую тревогу. Его насмешливый комментарий был: «Какой прогресс! В средние века они сожгли бы меня, а теперь удовлетворяются всего лишь сожжением моих книг». Ему никогда не довелось узнать, что даже такой прогресс был иллюзорным, что десять лет спустя они сожгли бы также и его тело.

Психология bookap

Эйтингон посетил Фрейда 5 августа, а 8 сентября отправился в свою предварительную поездку в Палестину. К этому времени он уже принял решение поселиться там, и в те два месяца, которые он теперь там провел, он организовал Палестинское психоаналитическое общество, которое до сих пор процветает. В последний день этого года он навсегда уехал из Берлина.

Таким образом, в конце 1933 года я оказался единственным оставшимся членом первоначального Комитета в Европе. Абрахам и Ференци умерли, Ранк нас покинул, Захс был в Бостоне, а Эйтингон находился теперь также далеко, в Палестине.