Книга первая. Годы формирования и великие открытия. (1856–1900)


...

Глава 9. Личная жизнь (1880–1890)

Читая письма Фрейда 80-90-х годов, можно составить представление о его жизни в этот период: постоянной борьбе с бедностью и высоких моральных качествах его друзей, но об этом мы поговорим позднее.

Отношение Фрейда к деньгам, по-видимому, всегда было нормальным и объективным. Они не представляли интереса сами по себе: Фрейд всегда был очень щедрым, когда обладал такой возможностью. Можно даже сказать, что с деньгами он обращался до некоторой степени небрежно, за исключением тех случаев, когда крайне в них нуждался для какой-либо особой цели. В первые студенческие годы потребности Фрейда были весьма скромными, лишь в покупке книг он не мог себе отказать.

В то же самое время он относился к деньгам абсолютно нормально и был далек от того, чтобы их презирать. Он прекрасно понимал, что лишь благодаря им можно иметь многое, а их недостаток влек за собой лишения. Поэтому Фрейд всегда расстраивался, когда из-за нехватки даже незначительной суммы рушились его планы. В юности многие люди смотрят проще на такие вещи, но это не относится к Фрейду, чьи желания всегда были достаточно сильными.

Первое, что он сделал спустя две недели после помолвки, так это решил обуздать многие из своих желаний, поставив «под контроль» свои действия. Он предложил Марте стать его банкиром. Он наставлял Марту класть серебро в копилку: «Металл обладает магической властью и притягивает к себе монеты; бумажки выбрасываются на ветер. Ты знаешь, я стал суеверным. Причина этому серьезная и очень печальная. Небольшое суеверие довольно очаровательно». Фрейд действительно был склонен к суеверию, о чем можно судить из его писем. Например, он рассказывал, как мальчиком выбрал в лотерее, предсказывающей характер, число 17, которому соответствовало слово «постоянство», и связывал его теперь с днем их помолвки, 17-м числом. Он посылал Марте все деньги, которые ему удавалось сэкономить. Когда ему требовалась какая-то сумма, он брал ее от Марты как бы в долг и возвращал в зависимости от финансовой ситуации. Одно время она стеснялась принимать от него деньги, но он высмеял такое ее отношение к данной процедуре и даже спросил, не желает ли она, чтобы он опять обращался к ней «фрейлейн Марта».

Кроме того, Фрейд вменил себе в обязанность посылать ей каждую неделю ежедневный отчет о своих расходах (некоторые из этих отчетов сохранились). Из первого отчета, отправленного невесте в середине сентября 1882 года, мы узнаем, что он потратил на обед, состоящий из двух блюд, 1 гульден 11 крейцеров (приблизительно 2 шиллинга), а 26 крейцеров были потрачены на сигары. Отчет заканчивался следующим комментарием: «Скандальная сумма». В другом отчете Фрейд сообщает, что потратил 10 крейцеров на покупку шоколада, но в оправдание добавляет: «Я был так голоден, когда шел к Брейеру». Однажды он написал, что одолжил 10 гульденов Кёнигштейну, но на следующий же день эта сумма была отправлена «банкиру». Спустя какое-то время ему пришлось сознаться в потере 80 крейцеров, проигранных в карты.

И так продолжалось довольно длительное время. Бедность преследовала его. Даже в письмах Фрейда 90-х годов можно встретить его слова о том, что он не знает, как свести концы с концами. Но особенно тяжелыми были для него 80-е годы. Например, в одном из писем он вспоминает следующий случай: летом 1883 года один из его друзей попросил у него в долг один гульден, обещая через несколько дней вернуть деньги. Денег у Фрейда не оказалось (так как он сам жил на 4 крейцера в день), поэтому он метался в поисках до тех пор, пока не смог занять требуемую товарищу сумму, но, к сожалению, слишком поздно. Он заметил на этот счет: «Не правда ли, мы ведем чудесную богемную жизнь? Ты, возможно, невосприимчива к подобного рода юмору и испытываешь жалость к моему плачевному состоянию?» Неудивительно, что Фрейд рассмеялся, когда Фляйшль предсказал ему, что наступит день, когда он будет зарабатывать 4000 гульденов (640 фунтов) в год. Но не всегда это было столь забавным. Например, ему было больно, когда в первый раз за десять лет он не смог купить своей сестре Розе даже маленького подарка на день рождения; это случилось после его приезда из Парижа. Какой раздражающей должна была являться мелочность, неотделимая от бедности, для Фрейда, великодушного человека с широкими взглядами.

Фрейд всегда с большим вниманием относился к своему внешнему виду, считая это непременным условием уважения к себе. Поэтому приобретение одежды при его бедности становилось настоящей проблемой. Правда, выручал его чрезвычайно сговорчивый портной (очевидно, друг семьи). Но, в конце концов, иногда приходилось ему платить, хотя и в рассрочку. Когда портной узнал, что его клиент является одним из самых талантливых сотрудников в больнице, Фрейд заметил по этому поводу: «Хорошее мнение обо мне моего портного значит для меня столько же, сколько и мнение обо мне моего профессора». Каждую обновку приходилось тщательно обдумывать; он заранее обсуждал с Мартой их финансовые возможности, прежде чем заказать новый костюм или что-то купить. По одному случаю Марта подарила ему галстук, и он был счастлив, что в первый раз в жизни имел два хороших галстука. Были времена, когда он не мог выйти на улицу из-за того, что ему нечего было надеть. Однажды он собрался навестить респектабельного друга, но дырки на его пальто были слишком большими, и ему пришлось занять пальто у Фляйшля.

Но особенно Фрейда удручало то, что он не может подарить своей невесте приличный подарок, кроме каких-то безделушек, поэтому его визиты в дом Бернайсов были такими редкими. Одно из его сновидений, которое никогда не осуществилось, состояло в том, что однажды он сможет подарить Марте золотой браслет в виде змейки. Это сновидение имело место в 1882 году, и о нем есть много упоминаний. В начале 1885 года, когда Фрейд подавал прошение о присвоении ему звания доцента, он действительно надеялся на это и уверял Марту, что жены всех доцентов носят золотые браслеты в виде змейки, дабы отличаться от других дам. В 1885 году в Гамбурге он действительно подарил ей такой, правда, не золотой, а серебряный браслет.

Не менее его беспокоила и его собственная семья. Его отцу, который никогда не был предприимчивым и удачливым человеком, было уже под семьдесят, и он часто впадал в состояние детства. Естественно, он давно уже ничего не зарабатывал, и трудно сказать, на какие средства существовала семья. Домом заправляли шесть женщин, и, когда в конце 1884 года Эммануил попытался навести в доме некоторый порядок, Фрейд отнесся к этому скептически, считая, что этого хватит ненадолго. Довольно любопытно, что Фрейд упоминает о своей матери лишь в связи с тем, что она очень любила жаловаться и что она страдала тяжелой формой туберкулеза. Болезнь матери не давала Фрейду покоя. Например, в 1884 году он писал, что все дети стараются продлить ее жизнь хоть на немного. (Фрейд был бы весьма удивлен, если бы тогда узнал, что она проживет еще почти полвека, будучи здоровой в преклонном возрасте.) Он делал для нее все, что мог; например, когда выдавалось жаркое лето, старался вывезти ее из Вены. Но часто у него не было ни гроша, чтобы помочь своей матери и семье. В такие моменты он старался не бывать в родительском доме, чтобы не видеть ужасную нищету, больную мать и истощенных сестер. Однажды он рассказывал, что, будучи в гостях, не мог есть жареное мясо, зная, как голодны его сестры. (Было время, когда большая семья Фрейд существовала на один гульден в день.)

Собственный заработок Фрейда в эти годы был весьма скудным. Начнем с того, что с апреля 1883 года Фрейд находился на больничном содержании. Ему были предоставлены комната и жалованье, столь же скудное, сколь было разве что у фонарщика. Впоследствии оно повысилось до 30 гульденов в месяц — меньше половины той суммы, которая уходила у него на питание. Довольно долго дневной рацион Фрейда составляла тарелка телятины, стоившая 60 крейцеров (6 пенсов); вечерний — солонина и сыр, стоившие 36 крейцеров. Одно время он пытался экономить время и деньги, готовя для себя сам, или, точнее будет сказать, вообще не готовя. Он купил кофеварку, а также запасся ветчиной, хлебом и сыром.

Сотрудничество в одном медицинском периодическом журнале приносило ему 20 гульденов в квартал. Однажды ему заплатили 15 гульденов за установку какой-то научной аппаратуры. На протяжении всех четырех лет работы в больнице у Фрейда были частные пациенты, что дозволялось в то время. В первые два года они присылались друзьями, в основном Брейером, но в июле 1884 года Фрейд гордо объявил, что принял первого пациента, который пришел к нему со стороны из-за «лечебных» свойств кокаина. Он заплатил Фрейду 2 гульдена. Нормальным дневным заработком Фрейд считал 3 гульдена (около 5 шиллингов), но для того, чтобы их заработать, иногда приходилось побегать по всей Вене. Однажды, после долгого лечения какого-то пациента, ему заплатили 55 гульденов. Фрейд сказал, что задолжал всю эту сумму, но что он не настолько глуп, чтобы отдать ее за долги; что у него есть более насущные нужды.

Еще одним источником дохода являлись его ученики, присылаемые в основном Фляйшлем. Репетиторством Фрейд начал заниматься с лета 1884 года, получая 3 гульдена за час. Одно время Фрейду приходилось вставать в пять часов утра, чтобы успеть дать урок перед завтраком и, таким образом, иметь больше времени для своей работы. Более прибыльными были демонстрационные лекции, которые он начал проводить в ноябре 1884 года. Обычно эти лекции читались для врачей-американцев, обучавшихся в Вене (некоторые лекции читались на английском, первая была прочитана 3 февраля 1885 года). Фрейд читал лекции по разным курсам, большей частью по клинической неврологии, но один курс был по медицинскому применению электричества. Как правило, на лекциях присутствовали от шести до десяти человек (максимальный допускаемый Фрейдом предел). Каждый курс состоял из 25 лекций и длился пять недель; он приносил ему значительную сумму в 200 гульденов. К сожалению, этот выгодный источник дохода был недолгим — всего три месяца. Но в 1886 году за перевод книги Шарко Фрейд получил 290 гульденов.

Однако всего этого было недостаточно, чтобы привести в порядок его бюджет, поэтому ему регулярно приходилось занимать деньги у друзей. Часто выручал его старый преподаватель гимназии Хаммершлаг, который сам был не намного богаче Фрейда, существуя на маленькую пенсию. «Во время моих студенческих лет он часто и без какой-либо просьбы с моей стороны помогал мне выйти из затруднений, когда я был в крайне тяжелом экономическом положении. Вначале мне было очень стыдно, но после того, как он и Брейер уговорили меня быть менее щепетильным, я сдался и согласился брать у них взаймы без каких-либо личных обязательств с моей стороны». Когда однажды Хаммершлаг получил в подарок 50 гульденов, он отдал их Фрейду, который, в свою очередь, передал большую часть этой суммы своей семье.

Однако Брейер оставался главным «кредитором» Фрейда. В течение долгого времени он практически ежемесячно помогал ему. По всей видимости, это началось в последний год работы Фрейда в Институте Брюкке, незадолго до его помолвки. В «Толковании сновидений» Фрейда есть ссылка на друга, без сомнения, на Брейера, который помогал ему в течение четырех или пяти лет57. Последний раз он заплатил за Фрейда его долг в феврале 1886 года. Во всяком случае, к маю 1884 года долги Фрейда достигли 1000 гульденов. По поводу этого Фрейд заметил следующее: «Мое уважение к себе возрастает при виде того, как много я стою другому». К ноябрю эта сумма увеличилась еще на 300 гульденов, а к июлю следующего года достигла уже 1500 гульденов. Фрейду никак не удавалось погасить хотя бы часть своих долгов. Много лет спустя Фрейд вспоминал, что его долги тогда достигли суммы в 2300 гульденов. До тех пор пока он находился в хороших отношениях с Брейером (долгие годы их отношения оставались превосходными), долг не особенно тяготил его, но после его разрыва с Брейером в 90-х годах Фрейд весьма болезненно воспринимал свою финансовую зависимость от бывшего друга. Брейер всегда успокаивал его на этот счет. Фрейд упоминает, что, еще будучи в хороших отношениях с Брейером, неоднократно говорил ему, что теряет к себе уважение, принимая деньги. Но Брейер настаивал, чтобы Фрейд брал эти деньги, не просто потому, что он может себе позволить такую щедрость, а так как Фрейду следует осознавать свою ценность в мире. Тем не менее чувствительная натура Фрейда не могла не ощущать некоторой боли по поводу этой ситуации. Однажды он написал: «Вероятно, Брейер считает эти займы уже чем-то постоянным, против чего я всегда возражаю». Его стремление к независимости, в том числе и экономической, было постоянным и очень сильным.


57 См.: Фрейд З. «Толкование сновидений». М., 1913. С. 306, 307. — Прим. перев.


Фляйшль также помогал ему чем мог. Летом 1884 года он сказал Фрейду, что тот без какой-либо тени смущения должен брать у него взаймы столько, сколько ему требуется, и спросил, почему он одалживает деньги лишь у Брейера. «Внутри маленького и избранного круга мужчин, которые находятся друг с другом в согласии по наиболее важным вещам, для одного из его членов было бы столь же неправильно иметь мнение, отличное от мнения других, как и не хотеть принять любую возможную помощь». После этого Фрейд несколько раз занимал у него деньги. Провожая Фрейда в Париж, Фляйшль сказал ему, чтобы тот обязательно ему написал, если будет нуждаться. Фляйшль умер прежде, чем Фрейд смог вернуть ему свой долг.

Иосиф Панес, подобно Фляйшлю, помогал своим менее удачливым коллегам. В апреле 1884 года он предложил Фрейду принять от него в дар сумму в 1500 гульденов, которая позволила бы Фрейду значительно приблизить день свадьбы. Панес посоветовал положить эту сумму в банк, а проценты (84 гульдена) использовать для поездок к Марте.

Фрейд был очень благодарен другу и написал Марте, что, возможно, они приступают к написанию второго тома их интересного романа под названием «Большие надежды» после «Крошки Доррит». Действительно, все это походило на главу из романа Диккенса. «Не правда ли, чудесно, что богатый человек ищет способы исправить несправедливость нашего рождения и незаконность собственного благополучного положения?»

Во всяком случае, Фрейду не удалось сохранить эти деньги. Ему приходилось не раз оплачивать из них свои расходы в Париже и Берлине, и к концу его поездки эта сумма уменьшилась на треть.

В ноябре 1883 года дядя Марты Луи Бернайс пообещал ей и ее сестре присылать ежеквартально 50 марок, но, так как в его намерение входило помочь, косвенным путем, их матери, большая часть этой суммы шла именно ей. Вскоре умерла какая-то родственница бабушки по материнской линии, оставив Марте 1500 марок. А спустя пару недель сестра матери, Ли Лёбиа, обещала Марте и Минне в приданое по 2500 гульденов (200 фунтов) каждой.

В своих работах Фрейд неоднократно упоминает о своей потребности иметь близкого друга и ненавистного врага58. Это драматическое высказывание содержит в себе определенную долю истины. Он был способен как на страстную любовь, так и на ненависть, что не исключало перехода одного в другое, но делаемый из этого иногда вывод о том, что подобные эмоции занимали большую часть жизни Фрейда или были характерными чертами его личности, неверен. Я знаю лишь пять или шесть примеров проявления таких эмоций. Также неправильно было бы сказать, что с ним было трудно ладить или дружить. Фрейд никогда не стремился кому-то понравиться или тем более угодить; напротив, с первого взгляда он даже казался довольно грубым. Но, с другой стороны, он был таким человеком, о котором можно сказать, что чем больше ты его знаешь, тем больше он тебе нравится. Во всяком случае, его многочисленные дружеские связи на протяжении всей его жизни говорят сами за себя.


58 См., например: Толкование сновидений, М., 1913. С. 345. — Прим. перев.


Фрейд осознавал тот факт, что при первом знакомстве не всегда производил на людей хорошее впечатление.

Я считаю серьезной неудачей, что природа не наделила меня чем-то таким, что привлекает людей. Когда я оглядываюсь на свою жизнь, то вижу, что в основном отсутствие данного качества не позволило мне вести радужное существование. Мне всегда требовалось много времени, чтобы завоевать себе друга, и каждый раз, когда я встречал кого-либо, я замечал, что вначале некоторый импульс, который ему нет надобности анализировать, ведет его к недооценке меня. Это вопрос взгляда, или чувства, или какого-либо иного секрета природы, но это оказывает крайне неблагоприятное воздействие на другого. Компенсирует же все это лишь мысль о том, как крепко все те, кто стал моими друзьями, привязаны ко мне.


Из его друзей старшего поколения самой важной фигурой был профессор Хаммершлаг, который учил Фрейда в гимназии Священному писанию и древнееврейскому языку. Фрейд сказал о нем: «Он многие годы трогательно меня любил: между нами существует такая секретная симпатия, что мы можем говорить об интимных вещах. Он всегда считал меня своим сыном». Фрейд был также высочайшего мнения о жене Хаммершлага: «Я не знаю лучших и более человечных людей или людей, столь же свободных от каких-либо низких мотивов». Годы спустя Фрейд назвал свою младшую дочь в честь дочери Хаммершлага и еще одну свою дочь — в честь его племянницы, Софии Шваб, на чьей свадьбе с Иосифом Панесом он присутствовал.

Его друзей можно разделить на две группы. К первой относились те, с кем он познакомился во время своей медицинской и научной работы; в основном это были люди несколько старше его. Вторая группа, к которой относились 15 или 20 человек, образовала так называемый Bund (союз). Они имели обыкновение собираться раз в неделю в кофейне Курцвейля для беседы и игр в карты и шахматы. Временами они вместе гуляли по окрестностям Вены в компании девушек.

Среди товарищей по «союзу» находились Эли Бернайс, Игнац Шёнберг, три брата, Фриц, Рихард и Эмиль Вале, так же как и три брата Гизелы Флюс — Рихард, Эмиль и Альфред. Дружба с последними тремя восходила к годам жизни во Фрайбурге, так как они переехали в Вену в 1878 году, намного позже переезда туда семьи Фрейда. Первым трем названным лицам суждено было сыграть важную роль в жизни Фрейда в течение ближайших лет. В начале 80-х годов его лучшим другом был Шёнберг; с двумя другими отношения не ладились.

Никто в семье Фрейда не знал, где и как ему удалось так хорошо выучить испанский язык. Эта тайна раскрылась в письме, написанном Марте по случаю его встречи со своим школьным другом, Зильберштейном, которого Фрейд не видел в течение трех лет. Он был закадычным другом Фрейда в гимназические годы, и они проводили вместе все свободное время. Они вдвоем изучали испанский и даже разработали собственную мифологию и тайные слова, в основном заимствованные у Сервантеса. В одной книге они вычитали философский диалог, шедший между двумя собаками, которые лежали перед дверью госпиталя, и присвоили себе их клички. Зильберштейн был Берганзой, а Фрейд — Сципионом, и тот имел обыкновение подписывать письма своему другу: «Tufidel Cipion, pero en el Hospital de Sevilla»59. Они основали научное общество под названием «Academia Cartellane» и в связи с этим написали огромное количество беллетристики, составленной в юмористическом духе. Когда они выросли, их интересы разошлись и прошлое было забыто; его друг стал банкиром.


59 Другу Сципиону, написано в госпитале Севильи (исп.). — Прим. перев.


Игнац Шёнберг уже был помолвлен с младшей сестрой Марты, Минной Бернайс, в ту пору 16-летней девушкой; поэтому он должен был стать близким родственником Фрейда. Они с нетерпением мечтали о будущем счастливом квартете. Фрейд однажды заметил, что двое из этой четверки, Марта и Шёнберг, — вполне хорошие люди, а двое других, Минна и он, — необузданно страстные и не столь хорошие: первых вполне устраивали общепринятые нормы жизни, вторые хотели следовать своим собственным путем. Шёнберг, однако, был уже болен туберкулезом, довольно распространенной в то время болезнью. Так как большинство людей выздоравливало от этой болезни, его состояние вначале не воспринималось очень серьезно. Он был одаренным и серьезным человеком, однако довольно мрачным, а также нерешительным. Летом 1883 года его состояние ухудшилось. В апреле 1884 года профессор Монье Уильяме пригласил Игнаца Шёнберга в Оксфордский университет для совместной работы над подготовкой Санскритского словаря. За эту работу ему было предложено 150 фунтов в год. Он уехал туда в мае, сразу же после получения своей университетской степени. В Оксфорде дела не ладились, и его здоровье ухудшилось до такой степени, что через год ему пришлось покинуть Англию. Он поехал в Гамбург, чтобы увидеть Минну в последний раз, а затем в Баден, находящийся неподалеку от Вены. Фрейд осмотрел его там в июне и нашел его случай безнадежным; его гортань была уже поражена болезнью. В это время Шёнберг разорвал свою помолвку, не желая более связывать Минну. Фрейд написал об этом Марте, говоря, что они поступили бы по-иному в подобной ситуации; ничто, кроме смерти, не разлучило бы их. Шёнберг умер в начале февраля 1886 года.

Фрейд остро переживал эту потерю. Эта смерть была не первой среди близких Фрейду людей. Однажды летом 1883 года он был шокирован, услышав, что его друг, доктор Натан Вейс, коллега по работе в больнице, повесился в общественной бане всего лишь десять дней спустя после своего медового месяца. У него был эксцентричный характер, и Фрейд, возможно, был единственным близким ему человеком.

Из друзей, старше Фрейда по возрасту, наиболее близким оставался Брейер. Он был единственным евреем среди них. Это был человек, о котором психолог сказал бы, что он очень близок к «норме», — редкий комплимент. Письма Фрейда свидетельствуют о теплых взаимоотношениях между этими двумя мужчинами и о больших достоинствах Брейера. Его образованность, широкий диапазон знаний, практический ум, мудрость и, превыше всего прочего, его тонкое понимание были качествами, которые освещались снова и снова.

Фрейд постоянно навещал дом Брейера и рассказывает о том, каким счастливым и спокойным чувствовал себя в его стенах; они такие «дорогие, хорошие, понимающие люди». Фрейд с нежностью относился к молодой и приятной жене Брейера и назвал свою (старшую) дочь Матильдой в ее честь. Разговаривать с Брейером было «подобно сидению под солнцем», «он излучает свет и тепло». «Он такой жизнерадостный человек, и я не знаю, что он видит во мне такого, чтобы быть со мной столь добрым». «Он — человек, который всегда меня понимает». Возможно, самое лучшее из того, что Фрейд говорил когда-либо о нем, было сказано в самое тяжелое время, связанное с болезнью Фляйшля. «Брейер опять вел себя великолепно в деле Фляйшля. Недостаточно характеризовать его, говоря о нем только хорошее; необходимо также подчеркнуть отсутствие в нем чего-либо дурного».

Брейер едва ли когда-либо пытался влиять на Фрейда. Тот часто обращался к нему за советом, например, насчет своего решения специализироваться в неврологии, относительно подачи заявления для участия в конкурсе на получение аспирантской субсидии, за помощью по поводу деликатных проблем Шёнберга и Минны и т. д. Брейер всегда угадывал действительное отношение Фрейда и ободрял его в его решимости, однако не принимал активного участия в разрешении данной проблемы. Когда он не соглашался с Фрейдом, он имел обыкновение выражать свое несогласие одним словом. Так, когда Фрейд хотел вступить в протестантское «вероисповедание»60, чтобы иметь возможность жениться без сложных еврейских церемоний, которые он столь ненавидел, Брейер просто пробормотал: «Чересчур сложно». Перед тем как отправиться в месячный отпуск в Вандсбек в 1884 году, Фрейд попросил дополнительно у него 50 гульденов. «Брейер спокойно ответил: „Мой дорогой, я не собираюсь ссужать их вам. Ведь это приведет лишь к тому, что вы возвратитесь из Вандсбека без пенни в кармане и с кучей долгов своему портному, в состоянии ужасного похмелья“. „Мой дорогой друг, — ответил я, — пожалуйста, не нарушайте мой предприимчивый образ жизни“. Но это не помогло. Со стороны Брейера очень любезно и заботливо не просто отказать мне, но самому быть озабоченным моим благоразумием, но тем не менее я раздражен». Однако несколькими днями позже Брейер зашел к нему и принес эти деньги, сказав, что хотел лишь сделать небольшой перерыв, не имея какого-либо намерения его ограничивать.


60 * В Австрии каждый гражданин должен был принадлежать к некоему «вероисповеданию», независимо от каких-либо своих религиозных взглядов.


Брейер часто приглашал Фрейда с собой на прогулки. Иногда они уходили так далеко, что им приходилось проводить ночь за городом. Однажды они оказались в Бадене и Брейер выдал Фрейда за своего брата, чтобы тому не пришлось давать официанту на чай. Но наиболее Фрейду запомнились те дни, которые он провел на даче, снятой Брейером в горах Зальцкаммергута. Фрейд был настолько потрясен красотой этих мест, что написал об этом в своем дневнике.

Совершенно иные чувства Фрейда к Брейеру переполняют письма 90-х годов. От них веет горькой враждебностью и раздражительностью. Правда, Фрейд никогда не выражал эти чувства ни в одной из своих публикаций, где всегда высказывался о Брейере в духе похвалы и благодарности. Отсюда следует заключить, что Фрейд изменился более, чем Брейер, и что причина этому должна быть скорее внутренней, нежели внешней.

Теперь пришло время сказать кое-что о состоянии здоровья Фрейда в эти годы. Иногда он ощущал недомогание, а в апреле 1885 года переболел оспой. Фрейд перенес эту болезнь довольно легко, но сопровождающее ее состояние отравления было, по всей видимости, тяжелым. Перед этим, осенью 1882 года, Фрейду Нотнагелем был поставлен диагноз легкой формы брюшного тифа. Большее беспокойство причиняли «ревматические» боли в спине и руках. Время от времени (а также в более поздние годы) Фрейд жаловался на судорогу руки при письме, но он писал так много, что это вполне могло являться невритом, а не проявлением невротичности. Ранее у него был плечевой неврит, как у его отца в молодости. В марте 1884 года Фрейда приковал к постели приступ левосторонней ишиалгии61, и он не мог работать в течение пяти недель. Однако двух недель, проведенных в постели, оказалось достаточно для выздоровления. «Утром, когда я лежал в постели с очень неприятными болями, я мельком взглянул в зеркало и ужаснулся своей растрепанной бороде. Я решил больше никогда не болеть ишиалгией — отказавшись от роскоши быть больным — и снова стать человеческим существом». Поэтому он оделся, сходил к ближайшему цирюльнику, а затем зашел к некоторым из своих друзей, напугав их своим видом.


61 Ишиалгия — боль по ходу седалищного нерва. — Прим. перед.


Фрейд страдал тяжелой формой катарального ринита (о чем многие люди, переносящие простуду легко, не имеют представления) и от постоянных осложнений по поводу свища. Как писал Фрейд в письме своей свояченице, такие заболевания отличаются от тяжелых болезней лишь по их лучшему прогнозу. Когда 20 лет спустя Лу Саломе написала оптимистическую лирическую поэму, в которой утверждалось, что ей хотелось бы прожить тысячу лет, даже если бы они не содержали ничего иного, кроме боли, Фрейд сухо заметил: «Первая простуда заставила бы меня отказаться от такого желания».

В августе 1882 года он тяжело заболел ангиной, из-за чего в течение нескольких дней не мог ни говорить, ни глотать. По выздоровлении его охватил «гигантский голод, похожий на голод животного, проснувшегося после зимней спячки», и неукротимое желание увидеть Марту: «Ужасно интенсивное желание, ужасное — едва ли подходящее слово, лучше сказать, сверхъестественное, чудовищное, страшное, гигантское; короче говоря, неописуемое влечение к тебе».

Всю свою жизнь Фрейд был подвержен приступам мигрени, абсолютно не поддающейся какому-либо лечению. До сих пор неизвестно, является ли это заболевание по своей природе органическим или функциональным. Следующее замечание Фрейда предполагает первую причину: «Казалось, будто боль исходила извне; я не считаю себя больным этой болезнью и стою выше ее». Он написал эти строки, будучи физически очень слабым, чтобы стоять, однако ощущая полнейшую ясность ума. Это напомнило мне о подобном замечании, сделанном им много лет спустя, когда я жаловался ему на сильную простуду: «Все это чисто внешнее; нутро человека остается нетронутым».

Однако эти беспокоящие недуги причиняли ему намного меньше страданий, чем психологические затруднения, которые беспокоили его начиная с подросткового возраста в течение последующих 20 лет. Мы не знаем, когда началось то, что позднее Фрейд назвал своей «неврастенией», но она, несомненно, должна была усилиться из-за отрицательных эмоций, связанных с его любовными терзаниями. Но что любопытно, так это то, что своего пика она достигла спустя несколько лет после его женитьбы. Основными ее симптомами являлись частые желудочные расстройства, сменяемые запорами, функциональную природу которых он тогда не осознавал, а также бросавшаяся в глаза угрюмость. Последний симптом, естественно, повлиял и на его любовные дела. При невротической угрюмости Фрейд часто терял всякую способность к наслаждению и ощущал чрезмерное чувство усталости.

Обычно в такие дни он связывал свое плохое настроение с заботами и тревогами. И действительно, когда читаешь его дневниковые записи, становится ясно, что он подвергался чрезмерному перенапряжению. Но в то же самое время он отмечает, что все его беспокойства «волшебным образом» исчезают в компании своей невесты. В такой момент ему казалось, что у него есть все, что нужно, и что все его беспокойства исчезнут, если только он будет придерживаться скромного и приносящего чувство удовлетворения образа жизни. Но его предсказание о том, что все будет в порядке, как только они поженятся, не осуществилось.

Хотя я наделен от природы крепкой конституцией, последние два года я был в неважном состоянии; жизнь была настолько трудной, что на самом деле требовалась твоя радость и счастье твоей компании, чтобы поддерживать меня здоровым. Я подобен часам, все механизмы которых пришли в негодность, так как не чинились в течение долгого времени. Так как моя персона стала более важной даже для меня самого, после завоевания тебя я теперь больше думаю о своем здоровье и не хочу себя изнашивать. Я предпочитаю обходиться без своего честолюбия, производить меньше шума в мире и считаю, что лучше быть менее известным, чем повредить свою нервную систему. Остаток своего времени в больнице я буду жить подобно язычникам62, скромно, изучая обычные предметы, без какой-либо погони за открытиями или за достижениями глубин. То, что нам требуется для нашей независимости, может быть достигнуто честной равномерной работой без гигантских усилий.


62 * Несколько презрительное название для неевреев.



Неудивительно, что длительные лишения и болезни временами вызывали у Фрейда чувство зависти к другим. Однажды он присутствовал на вечеринке в доме Брейеров. И вот что он написал по этому поводу Марте: «Ты не можешь себе представить, каким яростным сделало меня присутствие столь большого собрания юности, красоты, счастья и веселья после моей сильной головной боли и нашей длительной тягостной разлуки. Мне стыдно сказать, что в таких случаях я очень завистлив; я принял твердое решение не присоединяться к любой компании, где находятся более двух человек, — во всяком случае в течение нескольких лет. Мне действительно неприятно там находиться, и я ничем не могу наслаждаться. Сам этот случай был очень приятным: на вечере присутствовали в основном девушки от 15 до 18 лет, и некоторые очень хорошенькие. Я так же подходил для них, как холера».

Его расположение духа было явно неустойчивым, и, когда дела шли хорошо, оно могло быть заметно эйфорическим. Тогда он испытывал «великолепное наслаждение от хорошего самочувствия». «Работа идет прекрасно и является многообещающей. Марта, я сейчас настолько пылкий, в настоящее время все во мне так напряжено, мои мысли столь острые и ясные, что удивительно, как мне удается хранить спокойствие, когда я нахожусь в компании». «Так как я наслаждаюсь хорошим здоровьем, жизнь кажется мне такой солнечной». «Жизнь может быть столь очаровательной». Но его настроение могло быстро меняться. 12 марта 1885 года он пишет: «Я никогда не чувствовал себя таким бодрым и здоровым», а в письме, датированном 21 марта: «Я более не могу этого выносить».

Его угрюмое настроение не может быть отнесено к подлинной депрессии в психиатрическом смысле этого слова. Что удивительно, так это отсутствие какого-либо признака пессимизма или беспомощности. Наоборот, мы снова и снова находим в его записях абсолютную уверенность в конечном успехе и счастье. «Мы все преодолеем», — неоднократно повторяющееся его выражение. «Я могу видеть, что мне незачем беспокоиться о конечном успехе моих попыток; это лишь вопрос времени». Фрейд в целом являлся большим оптимистом, чем обычно считается. Когда казалось, что война между Австрией и Россией еще раз воспрепятствует его надежде на женитьбу, он говорит: «Давай вглядимся в будущее, чтобы увидеть, что из всего этого выйдет. Ничего страшного, это всего лишь каприз судьбы, которая может лишить нас нескольких лет нашей юности. На самом деле ничто не может на нас повлиять; в конце концов мы соединимся и будем любить друг друга еще больше, так как столь глубоко ощущали лишение. До тех пор, пока мы в добром здравии и я знаю, что ты жизнерадостна и любишь меня, никакое препятствие, никакая неудача не могут повлиять на мой конечный успех, а могут лишь отсрочить его».

Теперь мы можем обратиться к любимым занятиям Фрейда. Он был заядлым читателем, несмотря на свою сверхзанятость. Сначала он надеялся пробудить интерес Марты к своей работе и зашел в этом так далеко, что написал для нее общее введение в философию, которое назвал «Философские начала». Затем последовало «Введение в науку» Гексли, которое, вероятно, не имело большого успеха. Он не смог убедить ее овладеть английским, в то время как для него чтение английской литературы являлось главным средством отдыха от работы. С другой стороны, Марте доставляло удовольствие обсуждать с ним хорошие романы. Она неплохо разбиралась в немецкой литературе. Они часто цитировали друг другу поэтические строки из Гёте, Гейне и Уланда. Время от времени Марта писала письма в стихах; однажды и Фрейд попытался сделать то же самое. В своих письмах к ней он цитировал Бёрнса, Байрона, Скотта и Мильтона.

Любимым подарком Фрейда была посылка книг, как Марте, так и ее сестре. Среди них можно упомянуть произведения Кальдерона, «Дэвида Копперфилда» Диккенса, любимого автора Фрейда, «Одиссею» Гомера, книгу, которая очень много значила для них обоих, «Доктора Лютера» Фрейтага, «Коварство и любовь» Шиллера, «Римские папы, их церковь и государство в XVI и XVII столетиях» Ранке и «Новые веяния» Брандеса. Из последней указанной здесь книги ему больше всего понравилось эссе о Флобере и менее всего — эссе о Милле. Хотя Фрейд получал огромное наслаждение от чтения «Истории Тома Джонса, найденыша» Филдинга, он не считал эту книгу подходящей для целомудренного ума Марты.

Фрейд часто высказывался по поводу разных книг. Он называл «Тяжелые времена» жестокой книгой, которая оставила у него такое чувство, как если бы его с головы до ног выскребли грубой щеткой. Довольно любопытно, что он не очень высоко отзывался о книге Диккенса «Холодный дом»; стиль ее умышленно был тяжеловесным, как и в большинстве последних работ Диккенса, в ней было слишком много манерности.

Фрейд также упоминает, что читал «Освобожденный Иерусалим» Тассо, произведения Готфрида Келлера, романы Дизраэли, «Ярмарку тщеславия» Теккерея и «Миддл-марн» Джорджа Элиота63; эта книга ему крайне понравилась, и он нашел ее освещающей важные аспекты его взаимоотношений с Мартой. Книга «Даниэль Деронда» изумила его знанием интимной жизни евреев, о чем «мы говорим лишь между собой». Среди более легких произведений он наслаждался Нёстроем, Фрицем Рейтером и «Томом Сойером» Марка Твена.


63 Псевдоним Мэри Анн Эванс (1819–1880). — Прим. перев.


Среди книг, которые произвели на него глубочайшее впечатление, по крайней мере в те годы, были «Дон Кихот» и «Искушение святого Антония». «Дон Кихота» он прочитал в первый раз во времена своего отрочества. Теперь его друг Херциг подарил ему роскошный экземпляр этой книги с иллюстрациями Доре, о которой он так мечтал. Ему всегда чрезмерно нравилось это произведение, и, перечитывая «Дон Кихота» он находил эту книгу очень занимательной и самой забавной из всех известных ему произведений. Он послал книгу Марте, сопровождая свою посылку следующими словами: «Не находишь ли ты крайне трогательным читать о том, как великий человек, сам идеалист, выставляет на смех свои идеалы? Пока нам не посчастливилось понять великие истины в нашей любви, мы все время походили на знаменитых рыцарей, живущих в призрачном мире, неверно истолковывающих самые простые вещи, превращающих банальности во что-то величественное и редкое и поэтому представляющих из себя печальный образ. Поэтому мы, мужчины, всегда с уважением читаем о том, какими однажды были и какими частично остаемся по сегодняшний день».

«Искушения» будили более серьезные раздумья. Он начал читать эту книгу во время путешествия в Гмунден в компании Брейера и закончил на следующий день.

Я уже был глубоко тронут величественной панорамой, а теперь, в добавление ко всему, попалась эта книга с ее очень сжатым способом выражения мыслей, которая с непревзойденной живостью втискивает в голову индивидуума весь дрянной мир: ибо она представляет на рассмотрение не только великие проблемы знания, но также действительные загадки жизни, все конфликты чувств и побуждений; и она подтверждает наше смущение перед загадочностью, которая царит повсюду. Действительно, эти вопросы постоянно присутствуют в этой книге, и каждому следует всегда о них помнить. Вместо этого человек каждый день и каждый час ограничивает себя узкой целью и привыкает к мысли о том, что беспокойство об этих загадках является задачей особого часа, в надежде на то, что эти загадки существуют лишь в эти особые часы. Затем однажды утром эти загадки внезапно сваливаются на голову человека и лишают его спокойствия и хорошего душевного настроя.


Разговор, затрагивающий творчество Джона Стюарта Милля, дал начало открытому выражению его взглядов на место женщины в обществе. Относительно своего перевода эссе Милля, сделанного им в 1880 году, он писал следующее:

В то время я бранил его безжизненный стиль и невозможность найти хотя бы одно запоминающееся предложение или фразу64. Но после этого я читал его философский труд, который очень остроумен, написан живым слогом и метко эпиграмматичен. Он, возможно, был сыном своего века, которому лучше других удалось освободить себя от господства обычных предрассудков. С другой стороны — и это всегда сочетается с его свободой от предрассудков — во многих вопросах ему не хватает ощущения абсурдности; например, в вопросе о женской эмансипации, да и относительно всего женского вопроса. Я вспоминаю, как перевел в этом эссе важный аргумент о том, что замужняя женщина может зарабатывать столько же, сколько и ее муж. Мы, несомненно, согласны, что управление домом, забота и воспитание детей требуют всего человека и почти исключают какой-либо заработок, даже при упрощенном домашнем хозяйстве, освобождающем женщину от уборки, чистки, готовки и т. д. Он просто забыл обо всем этом, как и обо всем другом, касающемся отношений между полами. Поэтому в данном вопросе Милль всецело выходит за рамки того, что свойственно человеку. Его автобиография настолько не в меру щепетильная или неземная, что из нее никоим образом нельзя догадаться, что человечество состоит из мужчин и женщин и что существующее между ними различие крайне важно. На всем протяжении рассмотрения им данного вопроса ни разу не всплывает мысль о том, что женщины отличны от мужчин— мы скажем не меньше, а скорее больше— противоположны мужчинам. Он находит в подавлении женщин аналогию с подавлением негров. Любая девушка, даже без избирательного права или без умения разбираться в законе, чью руку целует мужчина и ради любви к которой он готов отважиться на все, может надлежащим образом с ним обращаться. Это действительно дурная мысль — посылать женщин на борьбу за существование так же, как мужчин. Если, например, я представлю себе свою ласковую нежную девушку соперником, это просто положит конец моим словам, которые я говорил 17 месяцев тому назад о том, что люблю ее и умоляю удалиться от борьбы в тихую спокойную деятельность в моем доме. Возможно, что изменения в воспитании могут подавить все нежные характерные черты женщин, нуждающихся в защите и, несмотря на это, таких всепобеждающих, и что они смогут тогда зарабатывать на жизнь подобно мужчинам. Также возможно, что в таком случае будет неоправданным оплакивать исчезновение самого лучшего, что может предложить нам мир, — нашего идеала женственности. Я полагаю, что любая акция по реформированию закона и образования разобьется перед тем фактом, что задолго до того времени, когда мужчина смог зарабатывать себе положение в обществе, Природа предопределила женскую судьбу посредством красоты, очарования и нежности. Закон и традиция должны много дать женщинам, в чем им прежде отказывалось, но положение женщин не может быть иным, чем оно есть: в юные годы — очаровательная возлюбленная, в зрелые годы — любимая жена.


64 * В оправдание Милля следует упомянуть, что предположительно жена Милля была основным автором рассматриваемого здесь эссе.



В молодости Фрейд, как истинный житель Вены, часто посещал театр. В Вене представления часто давались в дневное время. Но на третьем десятке лет, когда Фрейда одолела бедность и появилось много работы и других забот, с этим увлечением пришлось практически расстаться. В его письмах упоминается всего о нескольких таких посещениях. Когда в Лейпциге он встретился со своими сводными братьями, они решили сопровождать Фрейда, отъезжающего на родину, до Дрездена. В столичном театре они посмотрели «Эстер» Грильпарцера и «Мнимого больного» Мольера; Фрейду эти спектакли не понравились. В Париже он несколько раз посещал театры, несмотря на свои финансовые затруднения. «Царь Эдип» с Монетом-Салли в главной роли произвел на него глубокое впечатление. Затем он посмотрел, по его мнению, чудесный спектакль «Тартюф» Мольера, в котором играли братья Кокелены. Однако место за 1 франк на верху галерки вызвало у него сильнейший приступ мигрени. Следующей увиденной им пьесой была «Эрнани» Гюго. Все дешевые билеты были проданы, Фрейд долго сомневался, стоит ли покупать билет за 6 франков, но потом все же решился и купил. Впоследствии он утверждал, что никогда не тратил с такой пользой деньги — настолько превосходным было это представление. Вместе со своим другом Даркшевичем он ходил слушать оперу «Фигаро», ему крайне не понравилось отсутствие в ней оркестровки; ту же оперу в другом исполнении он позднее слушал в Вене в компании Марты.

Все эти вещи он посмотрел в парижском «Комеди Франсез». Но самое большое удовольствие он получил, наблюдая за игрой Сары Бернар в театре «Порт-Сен-Мартен»:

Как удивительно играет Сара! С первых же реплик, произнесенных ее вибрирующим голосом, мне показалось, что я знал ее всегда. Ничто из ее слов не показалось бы мне странным; я сразу поверил ей во всем… Я никогда не видел более комичной фигуры, чем Сара во втором акте, когда она появляется в простом платье, и все же вскоре перестаешь смеяться, ибо каждая частица этой маленькой фигуры живет и очаровывает. А к тому же ее лесть, и мольбы, и объятия: просто невероятно, какие позы она может принимать и в какой гармонии играет у нее каждый мускул, каждый сустав. Любопытное создание: я могу представить, что ей не требуется проводить никакого различия между обычной жизнью и жизнью на сцене.


В письмах этих лет Фрейд упоминает только о трех операх: «Кармен», «Дон Жуане» и «Волшебной флейте». Последняя опера ему не понравилась: «Некоторые арии просто чудесны, но вся вещь тянется довольно скучно, без каких-либо по-настоящему индивидуальных мелодий. Действие очень глупо, либретто абсолютно ненормальное, и вся вещь просто несравнима с „Дон Жуаном“».

Его перспективы на стабильный заработок в Вене оставались неопределенными, поэтому Фрейд неоднократно думал об отъезде из Вены. Вопрос о том, как скоро он сможет жениться, был для него самым важным, но мы знаем, что, так или иначе, у него наблюдалось крайне выраженное амбивалентное отношение к Вене. Сознательно он ее проклинал — здесь не было его любимого «собора», а лишь «эта отвратительная башня Святого Стефана», — и он снова и снова высказывает это чувство. Но бессознательно что-то удерживало его в Вене, и именно бессознательное одержало верх.

Впервые мы слышим о подобных мыслях пару месяцев спустя после его помолвки:

Я страстно желаю независимости, чтобы иметь возможность следовать своим собственным желаниям. Меня все более волнует мысль об Англии, с ее умеренной индустрией, благородной преданностью общественному благу, упрямством и обостренным чувством справедливости среди ее жителей, горением общего интереса, отблески которого можно видеть в газетах; все неизгладимые впечатления от моей поездки туда семь лет тому назад, которые оказали решающее влияние на мою жизнь, пробудились во мне во всей своей яркости. Я вновь засел за историю этого острова, за труды тех мужей, которые были моими настоящими учителями, — все они англичане или шотландцы; и я вспоминаю самый интересный для меня исторический период, эру пуритан и Оливера Кромвеля, по величественному памятнику того времени — поэме «Потерянный рай», в которой еще недавно, когда не чувствовал уверенности в твоей любви, я находил утешение и покой. Не обосноваться ли нам там, Марта? Если это действительно возможно, давай подыщем дом, где лучше представлено человеческое достоинство. Быть похороненным на центральном кладбище в Вене является для меня самым худшим из всего, что только можно вообразить.


И в конце концов он нашел свое последнее пристанище не на этом страшившем его венском кладбище, а в его любимой Англии.

Через год возобновилась его страсть к путешествиям. На этот раз желаемой страной была Америка, где многие немецкие ученые находили свой дом. В ноябре 1883 года он воодушевляется проектом, который представил для тщательного рассмотрения Марте; он говорил, что действительно серьезно настроен на этот счет. Он закончит работу в больнице к Пасхе 1885 года, займет у своих друзей достаточно денег, которых им хватит на год, женится на Марте в Гамбурге и немедленно отплывет с ней в Америку. Однако она холодно отнеслась к этому проекту. Она была полностью согласна сопровождать его в этом рискованном предприятии, но опасалась, что в случае неудачи он будет мучиться угрызениями совести за то, что подвел своих друзей. Эммануил, чье мнение он также спросил, хотел, чтобы Фрейд поехал в Манчестер. На некоторое время этот проект был отложен, однако он не оставлял мысли Фрейда. Несколько месяцев спустя Марта сама возвратилась к этой теме, написав следующее: «Я слышала, что американцы ощущают нехватку анатомов мозга65. Не поехать ли тебе туда? Давай подождем, пока они предложат тебе кресло профессора». Его единственным ответом было: «И с тех пор они живут, счастливые и высокочтимые, в Соединенных Штатах». Минна высказала умное предложение, что им следует оставаться в Австрии до тех пор, пока слава Фрейда не достигнет Америки, тогда американские пациенты побегут к нему и он будет избавлен от хлопот по поводу работы, переехав туда. Это предсказание оказалось правдивым, хотя для его осуществления потребовалось еще 30 лет.


65 В современной медицине эта сфера деятельности относится к области нейрохирургии. — Прим. перев.


Перемежаясь с сомнениями о будущих перспективах, следуют и взрывы оптимизма. Так, 2 февраля 1886 года Фрейд пишет из Парижа: «Я ощущаю в себе такой талант, который вознесет меня „на самую вершину“».

Тема эмиграции время от времени продолжает просачиваться в их переписку. Даже за четыре месяца до свадьбы Фрейд все еще не был уверен в том, сможет ли зарабатывать на жизнь в Вене. В день своего тридцатилетия он писал: «Если только ты станешь будить меня по утрам поцелуем, мне будет все равно, где мы находимся, в Америке, Австралии или где-либо еще».

На протяжении большей части своей жизни Фрейд страдал от различных степеней Reisefieber (тревоги перед отъездом из дома), которая в наиболее острой форме проявилась в 90-х годах. Временами он называет ее фобией, чем, конечно, она не являлась, так как подобное чувство никогда не удерживало его от поездок. Возможно, оно было противовесом его огромной любви к путешествиям. Для этого имелось несколько причин: его удовольствие при отъезде из Вены, его радость при виде новых сцен и обычаев и его поиски прекрасного, созданного либо природой, либо руками человека. Он говорил о своем «детском удовольствии быть где-либо еще» и надеялся, что оно никогда его не покинет.

Фрейд был настолько очарован Парижем, где он обучался у Шарко зимой 1885/86 года, что задача выбора становилась для него особенно трудной. Само название этого города имело нечто волшебное. Много лет спустя Фрейд писал: «Париж был тоже долгие годы целью моих стремлений, и счастливое чувство, охватившее меня, когда я впервые попал в мировой город, показалось мне ручательством за то, что и остальные мои желания исполнятся».

В течение первых шести недель Фрейд жил в отеле «Де ля Пэ» в Латинском квартале, в двух минутах ходьбы от Пантеона. Он сдал снимаемую там комнату, когда 20 декабря отправился в Вандсбек. А по возвращении из Вандсбека он переехал в отель «Де Брезиль», находившийся на улице Гоф. За комнату в отеле «Де ля Пэ» он платил 55 франков в месяц, а за свое новое жилище уже 155 франков, правда, в эту сумму входило и питание. В начале своего пребывания в Париже он питался дважды в день, платя каждый раз по два франка. В общей сложности у него в то время уходило на жизнь около 300 франков в месяц, включая сюда покупку книг и сумму, посылаемую им в помощь своей семье.

Поначалу Фрейд был ошеломлен шумной парижской жизнью, жизнью города, в котором насчитывается «пара дюжин улиц, подобных Рингштрассе, но вдвое ее длиннее». Во время дождя улицы становились такими грязными, что римское название этого города казалось хорошо обоснованным — Lutetia, грязный город. В первый день своего пребывания там Фрейд ощущал себя настолько одиноким, что, если бы не его солидный внешний вид, он мог бы потерять самообладание и разрыдаться на улице. В его первых письмах из Парижа звучат нотки одиночества и тоски по Марте. «Я здесь подобен человеку, высаженному на необитаемом острове в океане, и страстно жду того времени, когда должен приплыть корабль, который восстановит мою связь с миром. Ибо ты — весь мой мир, а корабль иногда забывает появляться». Однако спустя некоторое время он начал привыкать и со временем нашел этот город «величественным и чарующим», говоря о его «волшебстве» и даже проявляя «патриотизм в отношении Парижа». Он послал Марте длинное географическое описание этого города, собственноручно иллюстрированное. В Лувре он первым делом ознакомился с древнеегипетским и ассирийским искусством (но нигде не упоминает, что когда-либо ходил посмотреть живопись). Зато он очень скоро открыл для себя музей Клюни. Он побывал на кладбище Пер-Лашез. Но более всего его потряс Нотр-Дам. В первый раз в жизни он по-настоящему ощутил, что находится в храме. В своих письмах он также упоминает, как дважды (5 и 11 декабря) поднимался на смотровую площадку этого собора, и много лет спустя сказал, что это место стало любимым местом его посещений. По его словам, только после этого он действительно прочувствовал дух произведения Виктора Гюго «Собор Парижской богоматери», о котором до этого не слишком лестно отзывался, но теперь его мнение о нем изменилось, и он предпочитает чтение этой книги занятиям невропатологией. Он даже приобрел фотографию этого собора.

Его впечатление о французах было менее благоприятным. Слова «высокомерный» и «неприступный» часто встречаются в его письмах. Мы можем приписать многое в этом суждении чрезмерной чувствительности Фрейда. Его разговорный французский оставлял желать лучшего, несмотря на четыре урока французского языка, которые он взял перед своей поездкой в Париж. Поэтому, когда только было возможно, он говорил по-английски или по-испански. Языковой барьер не всегда позволял ему понимать смысл речей своих коллег. Кроме того, немецкий акцент являлся в то время лучшим паролем для французской обидчивости. Генерал Буланже только что стал военным министром и собирался начать шовинистическую кампанию, известную теперь под названием «буланжизм». Жилль из Туретты, знаменитый невролог, пространно рассказывал Фрейду, какую страшную месть они собираются устроить Германии, на что Фрейд ответил, что он еврей и не является ни австрийцем, ни немцем.

Люди в целом также возбуждали его подозрение и опасение. Торговцы «обманывают с холодной бесстыдной улыбкой». «Все вежливы, но враждебны». «Мне не кажется, что здесь много порядочных людей. Так или иначе, я один из немногих, и это заставляет меня чувствовать себя одиноким». «Город и люди жуткие; они кажутся сделанными из другого теста, чем мы. Я полагаю, во всех них вселились тысячи демонов. Вместо „месье“ и „Voila l'Echo de Paris“ мне слышится, как они визжат „A la lanterne“66 или „A bas dieser und jener“67. Это народ психических эпидемий и массовых истерических конвульсий». Даже женская половина не искупает их грехи. «Едва ли можно преувеличить уродство парижских женщин; ни одного хорошенького лица».


66 «На фонарь!» — Прим. перев.

67 «Покончить с этим и с этим». — Прим. перев.


Но Шарко компенсировал все. Фрейд использует слова благодарности, очень схожие с теми, которые он написал семь лет спустя в пылком некрологе о Шарко. Он может быть «поразительно стимулирующим, почти возбуждающим». «Я полагаю, что изменяюсь в громадной степени. Шарко, который одновременно — один из величайших врачей и человек, здравый смысл которого — знак отличия гения, просто-напросто разрушает мои замыслы и концепции. Много раз я выходил с лекции как из собора Парижской богоматери, с новыми впечатлениями для переработки. Он полностью поглощает мое внимание: когда я ухожу от него, у меня нет более желания работать над собственными простыми вещами. Мой мозг перенасыщен, как после вечера в театре. Принесет ли когда-либо его семя плоды, я не знаю; но что я определенно знаю, так это то, что никакой другой человек никогда не влиял на меня столь сильно». Уже один этот важный отрывок оправдывает заключение, что Шарко сыграл значительную роль в повороте Фрейда от невролога к психопатологу.

Не вызывает никаких сомнений, что Шарко произвел на Фрейда огромное впечатление, Однажды Шарко поздоровался с Фрейдом и высказал дружелюбное замечание. Фрейд так писал об этом: «Несмотря на свое стремление к независимости, я очень горжусь этим знаком внимания, так как Шарко не только тот человек, которому мне приходится подчиняться, но также тот человек, которому я с радостью подчиняюсь».

Его описание внешнего вида Шарко сообщает нам следующее: «Когда часы пробили десять, вошел М. Шарко, высокий 58-летний мужчина, в цилиндре, с глазами темными и необычайно мягким взглядом, с длинными зачесанными назад волосами, гладко выбритый, с очень выразительными чертами лица: короче говоря, это лицо мирского священника, от которого ожидают гибкого разума и понимания жизни». Такое впечатление сложилось у Фрейда, когда он впервые увидел Шарко 20 октября 1885 года.

Мы узнаем, что мадам Шарко была полной, невысокой, живой, милой женщиной, однако с не очень яркой внешностью. Говорили, что ее отец владел многими миллионами. Шарко содержали роскошную резиденцию на бульваре Сен-Жермен. Фрейд посещал их шесть раз: три раза он был включен в число приглашенных, и трижды — индивидуально как переводчик лекций Шарко.

Фрейд был очень обрадован, когда получил приглашение на вечерний прием в дом Шарко. Он надеялся, что это поможет ему поближе познакомиться с Шарко. Надлежало явиться при полном параде, то есть во фраке. Долго промучившись со специально купленным для этой цели белым галстуком и так и не сумев его завязать, Фрейд надел свой старый, черный, который привез с собой из Гамбурга. Позднее он не без удовольствия услышал, что и Шарко не справился с подобной процедурой и что ему пришлось призвать на помощь свою жену. Перед этим вечерним приемом Фрейд испытывал значительный страх. Он боялся, что допустит какой-либо промах. Но все прошло хорошо, и он остался доволен.

Следующая встреча с Шарко состоялась 2 февраля также в его доме. На ней присутствовали 40 или 50 человек, о которых Фрейд едва ли что-либо знал. Вечер был утомительным. Но третий вечер более чем вознаградил за неудавшийся второй. Он был самым приятным из всех, которые Фрейд провел в Париже. Это был званый обед. Среди видных гостей находился Альфонс Доде. «Выдающаяся внешность. Небольшая фигура, узкая голова с кипой черных вьющихся волос, длинная борода, приятные черты лица, сильный голос и чрезмерная живость в движениях».

Перед отъездом из Парижа Фрейд попросил Шарко подписать купленную им фотографию, но Шарко подарил ему другую со своим автографом. Он также дал Фрейду два рекомендательных письма в Берлин. 23 февраля 1886 года68 Фрейд уехал из Парижа. Больше он никогда не видел Шарко. В июле 1889 года Фрейд вновь приехал в Париж, но Шарко в это время находился в отъезде. А в августе 1891 года, возвращаясь из Москвы, где он проводил консультации, Шарко остановился в Вене, но на этот раз Фрейда в городе не было.


68 У Джонса временами встречаются расхождения в датах относительно одного и того же события. Так, например, на следующей странице он пишет, что Фрейд уехал из Парижа 28 февраля 1886 года. — Прим. перев.


Ранвье, знаменитый гистолог, также удостоил Фрейда своим вниманием, пригласив на званый обед. Вне больницы Фрейд встречался с немногими людьми. Он зашел к Максу Нордау с рекомендательным письмом, но нашел последнего самовлюбленным тупицей и отказался от мысли продолжать это знакомство. В это время в Париже находились два кузена Марты, и Фрейд несколько раз встречался с ними. Но там также находились два его закадычных друга. Первым был русский дворянин Даркшевич, с которым он познакомился в Вене и с которым сотрудничал в своем исследовании спинного мозга. Другим был его венский знакомый Рикетги, который успешно практиковал в Венеции. Он любезно предложил Фрейду свой дом, в котором молодые после свадьбы могли бы провести свой медовый месяц (но, когда пришло это время, повторного приглашения не последовало). Он приехал в середине ноября и также посещал демонстрации Шарко. Чете Рикетги Фрейд понравился, и, так как у них не было собственных детей, он чувствовал себя в их доме Schnorrer'oм69, предаваясь фантазиям о наследовании части их состояния. Они были довольно забавной парой, и Фрейд позже рассказывал о них различные истории. Например, однажды они зашли пообедать, как им казалось, в ресторан, а затем обнаружили, что это публичный дом высшей категории.


69 Schnorrer (нем.) — попрошайка, прихлебатель. — Прим. перев.


Фрейд был одержим мыслью о богатстве, отсюда и многочисленные его фантазии на эту тему. Так, он мечтал, что когда-нибудь остановит несущуюся лошадь, после чего из экипажа выйдет высокопоставленная особа со словами: «Вы мой спаситель, я обязана вам жизнью! Что я могу для вас сделать?» В то время он сразу вытеснил эти мысли, но много лет спустя вновь их вспомнил, любопытным путем обнаружив, что ошибочно приписывал эти мысли персонажу из «Набоба» Альфонса Доде. Это воспоминание было раздражающим, так как из-за него ему пришлось снова вспомнить свою раннюю потребность в покровителе, которую он яростно отвергал. «Досадно в этой истории то, что вряд ли есть еще другой круг представлений, к которому я относился бы столь же враждебно, как к представлениям о протекции. То, что приходится в этой области видеть у нас на родине, отбивает всякую охоту к этому, и вообще с моим характером плохо вяжется положение протеже. Я всегда ощущал склонность к тому, чтобы быть самому дельным человеком».

Стоит рассказать еще один эпизод, происшедший с ним в Париже. Родные попросили его навестить жену их семейного врача, проживавшую в Париже на улице Бло (в квартале торговцев рыбой), что он и сделал. «У этой несчастной женщины есть десятилетний сын, который после двух лет учебы в венской консерватории завоевал там высший приз и был признан крайне одаренным. Затем, вместо того, чтобы скрытно подавить эту инфантильную необыкновенную одаренность, его несчастный отец, который работал как вол и дом которого полон детей, посылает мальчика с матерью в Париж обучаться в консерватории и завоевать еще один приз. Только подумай о расходах, разлуке, крушении семьи». Имя этого ребенка, который избежал подобной пред назначаемой ему судьбы, было Фриц Крейслер!

Фрейд уехал из Парижа 28 февраля 1886 года. Ему предстояло еще дважды побывать в нем снова, в 1889 и 1938 годах.

О Берлине было сказано много меньше. В этом городе, конечно, Фрейд ощущал себя в более привычной обстановке, но его разочаровала работа местных неврологов. «In meinem Frankreich war's dochschoner»70. «Среди невропатологов я вздыхаю также, как в свое время Мария Стюарт». Они были далеко позади Шарко, и сами признавали это. «Сравнение с ними показывает мне величие этого человека». Мендель был единственным, кого он как-то выделял, но Мендель сожалел, что Шарко направил свое внимание на такую трудную, бессодержательную и ненадежную тему, как истерия. «Вы понимаете, почему следует сожалеть, что самые выдающиеся умы должны биться над разрешением самых сложных проблем? Я не понимаю этого». Однако Фрейд установил с Менделем хорошие отношения и начал делать извлечения из венской неврологической литературы для его журнала «Neurologisches Centralblatt».


70 * «Dans ma France il etait mieux» (в моей Франции было лучше), — фраза Марии, королевы шотландце] которую Шиллер включил в свою драму.


Посещение берлинского Королевского музея возбудило в нем ностальгические воспоминания о Лувре. «Самыми интересными экспонатами там, несомненно, являются (точно соответствующие оригиналу) пергаментные скульптуры, фрагменты, представляющие битву богов и гигантов, — очень живые сцены. Но дети, которых я вижу в клинике, значат для меня больше, чем камни; я считаю их, и вследствие их размеров, и по тому, что они большей частью хорошо вымыты, более привлекательными, чем их взрослые экземпляры — пациенты».

Время от времени Фрейд описывает внешние события, и некоторые из них представляют значительный интерес. Летом 1883 года в Венгрии состоялся суд по поводу позорного «ритуального убийства», за которым с напряженным вниманием следил еврейский мир. Фрейд обсуждал психиатрический диагноз главного свидетеля. Естественно, он был обрадован успешным разрешением этого дела, но не питал надежды, что это в значительной мере поможет ослаблению преобладающего антисемитизма.

У Фрейда неоднократно было что сказать на тему народа (das Volk). Однажды он серьезно задумался на этот счет во время представления «Кармен».

Чернь дает выход своим импульсам, а мы обкрадываем себя. Мы делаем это для того, чтобы сохранить свою целостность. Мы экономим свое здоровье, свою способность к наслаждению, свои силы: мы бережем их для чего-то, сами не зная зачем. И эта привычка постоянного подавления природных инстинктов придает нам характер изысканности. Мы также более глубоко чувствуем и поэтому не осмеливаемся многого от себя требовать. Почему мы не напиваемся? Так как неудобство и стыд похмелья доставляют нам большее «неудовольствие», чем удовольствие от того, чтобы напиться. Почему мы не влюбляемся вновь каждый месяц? Так как при каждом расставании от нашего сердца отрывают кусок. Почему мы не заводим дружбу с каждым встречным? Так как потеря этой дружбы или любая неудача, случившаяся с другом, больно на нас отразится. То есть мы стремимся скорее к тому, чтобы отвести от себя страдания, нежели к тому, чтобы получать удовольствие. Когда эта попытка удается, те, кто ограничивает себя подобным образом, сродни нам, навечно связавшим себя друг с другом, которые терпят лишения и стремятся друг к другу, сохраняя данное ими слово, и которые, несомненно, не перенесут тяжелого удара судьбы, лишившего их самого дорогого: людей, которые могут любить лишь однажды. Все наше жизненное поведение предполагает, что мы будем защищены от явной нищеты, что для нас всегда имеется возможность все более освобождать себя от бед нашей социальной структуры. Бедняки, простые люди, не могут существовать без своей толстой кожи и своего беззаботного поведения. Почему бы им и не обладать такими сильными желаниями, когда все беды и несчастья, которые имеются в природе и обществе, направлены против тех, кого они любят: почему должны они презирать минутное удовольствие, когда их не ждет ничего другого? Бедные слишком бессильны, слишком уязвимы, чтобы у нас возникло желание подражать им. Когда я вижу людей, доставляющих себе удовольствие, отбрасывающих в сторону всякую серьезность, мне кажется, что это является их компенсацией за полнейшую беззащитность против всевозможных налогов, эпидемий, болезней и плохих условий нашей социальной организации. Я не буду далее развивать эти мысли, однако можно представить, что народ совершенно иначе любит, рассуждает и работает, чем мы. Психология простого человека до некоторой степени отличается от нашей. У бедных гораздо больше естественных чувств, чему нас. И только в них еще не погибли страсти, которые продолжают изменять бытие, жизнь, которая для каждого из нас завершается смертью, то есть небытием.


В этом отрывке высказаны в зародыше те идеи, которые нашли свое полное воплощение полвека спустя, особенно в его труде «Недовольство культурой». Следует заметить, что австрийские крестьяне, которых Фрейд имел в виду в этом отрывке, в значительной мере отличаются от любого другого соответствующего класса в других странах и в другие времена.

В его письмах встречается много житейской мудрости и психологической проницательности. У Марты была одна приятельница, которая после трех лет колебаний согласилась на помолвку, но вскоре после этого нашла подтверждение своим первоначальным сомнениям и разорвала помолвку. Марта высказала несколько унижающих замечаний о ее поклоннике Фрейду, и вот его комментарий:

Эта смелая девушка высоко держит голову и принимает решение, которое требует некоторой храбрости. Но, дорогая, когда ты ее увидишь, ты наверняка не выскажешь ей искренне, какое плохое мнение сложилось у нас об этом ухажере. На это есть несколько причин. Во-первых, мы выглядели бы глупо, после того как тепло поздравили ее с ее выбором. Во-вторых, она наверняка не станет тебя слушать, ибо я очень хорошо могу себе представить, что она сейчас чувствует. И больше всего ей приходится защищаться от чувства стыда за то, что она тепло относилась к этому недостойному человеку. После ее решения разорвать с ним последует реакция, в которой в полной мере начнет проявляться результат ее попытки его полюбить. Тогда любое унижающее замечание со стороны незнакомого человека лишь будит дружеские воспоминания о поносимом человеке, который, несмотря ни на что, имеет в женских глазах то огромное достоинство, что он искренне и страстно ее любил. В-третьих, дорогая, вспомни м-ра X и как теперь выглядят те люди, которые в подобном положении оскорбляли при нем женщину, тогда им брошенную, которая теперь стала его женой. Очень многие из подобных прерванных помолвок позднее восстанавливаются, и я делаю Сесилии очень большой комплимент, говоря, что не думаю, чтобы это было вероятным в ее случае. Поэтому, дорогая, храни сдержанность, нейтральность и осторожность и учись у меня, как надо быть полностью откровенным с единственной, а с другими не то чтобы неискренним, а просто сдержанным.


Мы находим у Фрейда лишь три замечания относительно общественных деятелей, все три в связи с их смертью. В первом он выразил свое мнение, что Бисмарк, подобно кошмару, тяжко угнетал весь континент: его смерть принесет всеобщее облегчение. Это вполне могло бы быть абсолютно объективным политическим суждением, но, возможно, здесь уместно вспомнить, что отец Фрейда родился в тот же год, что и Бисмарк (1815), и что Фрейд однажды спросил своего друга Флисса, не могут ли его многочисленные расчеты предсказать, который из этих двух людей умрет первым. И действительно, фигура Бисмарка обладала поэтому для Фрейда, возможно, по только что указанной причине, особым очарованием. Когда в июне 1892 года этот великий человек посетил Вену, Фрейд предпринял несколько попыток, чтобы его увидеть, но самое большее, что ему удалось, — так это мельком увидеть его спину, прождав два с половиной часа на улице. Такое поведение выглядит крайне нетипичным для Фрейда. Еще более интересным в этой истории является то, что отец Фрейда был настолько пылким почитателем Бисмарка (по причине объединения Германии), что, когда ему потребовалось перенести дату своего рождения с еврейского календаря на христианский, он выбрал для себя день рождения Бисмарка71. Так что было много связующих нитей между Якобом Фрейдом и Бисмарком.


71 * Аналогичное сходство между днями рождения матери Фрейда и императора Франца Иосифа имело такое же происхождение.


Второе замечание довольно странным образом касается испанского короля Альфонса XII. Фрейд заметил, что его смерть произвела на него глубокое впечатление, и затем добавил, что причиной этому, несомненно, послужило то, что Альфонс был первым королем, которого он пережил. Он заметил далее: «Полнейшая тупость наследственной системы видна по тому факту, что вся страна приходит в расстройство из-за смерти одного человека».

Третье замечание было вызвано трагической гибелью баварского короля Людвига II, которая также потрясла Фрейда. Правда, в этом случае Фрейд сожалел и о гибели королевского врача Гуделера, которого он знал как хорошего анатома мозга. Но он говорил. что Гуделер был прав, рискуя своей жизнью в попытке спасти тонущего короля.

Во время своего пребывания в армии летом 1886 года Фрейду в течение месяца пришлось находиться на маневрах, проводимых в Ольмюце, небольшом городке в Моравии. Но вскоре его перевели офицером медицинской службы в ландвер72. Фрейд не был свободен от военной службы до конца 1887 года. У него было звание Oberarzt (обер-лейтенант медицинской службы), но в ходе службы он дослужился до звания Regimentsarzt (полковой врач).


72 Ландвер — ополчение 1-го разряда. — Прим. перев.


Эта деятельность требовала больших усилий и очень утомляла даже крепкий организм Фрейда. После подъема в 3.30 утра приходилось маршировать до полудня, после чего следовало выполнять саму медицинскую работу. В своих письмах Марта советовала ему не заниматься маршировкой во время жаркой погоды, быть осторожным и по возможности не слишком усердствовать.

Хотя фраза «сыт по горло» еще не была в ходу в то время, само представление об этом было хорошо знакомо. То, что данный опыт не усилил восхищение Фрейда военной профессией, наглядно выражено в письме, которое он написал Брейеру к концу своей службы.

1 сентября 1886 года.

Уважаемый, друг, Я едва ли могу описать, каким приятным сюрпризом, явилось для меня узнать, что Вы навестили мою маленькую дочурку и были к ней, как здесь выражаются, очень «добры». Пусть в награду за это Вы проведете чудесный отпуск, с превосходной погодой и неизменно хорошим настроением.

А меня надолго загнали в эту отвратительную дыру — я не могу придумать никакого другого слова, чтобы описать это место, — и я работаю над черными и желтыми73. Я читаю лекции по гигиене: их очень хорошо посещают, и они даже переведены на чешский язык. Меня пока еще не держат на «казарменном положении».


73 * Намек на цвета австрийского флага.


Единственной достойной упоминания вещью относительно данного городка является то, что он кажется расположенным не столь далеко, чем это есть на самом деле. Часто для того, чтобы добраться туда, надо маршировать три или четыре часа, и есть моменты, когда в нас дня я оказываюсь настолько далеко от городка, что до него уже никак невозможно добраться. Совсем как Пауль Линдау, который в рецензии на роман, описывающий события в средние века, заметил: «Большинство из моих читателей вряд ли задумывались о том, что было такое время, как середина четвертого столетия», так что я тоже могу спросить, вспомнит ли какой-либо честный гражданин, что нам приходилось вставать между тремя и половиной четвертого утра. Мы все время играем в войну — однажды мы даже осуществили осаду крепости, — а я играл роль армейского врача, раздавая записки, на которых указаны ужасные раны. В то время как мой батальон атакует, я лежу в каком-то каменистом поле со своими подопечными. На них дурацкая амуниция, да и командование не лучше, но вчера проезжавший мимо нас генерал крикнул: «Резервисты, где бы вы были, если бы носили яркую амуницию? Ни один из вас не выжил бы».

Психология bookap

Единственной терпимой вещью в Ольмюце является первоклассное кафе с мороженым, газетами и хорошей кондитерской Подобно всему другому, на обслуживание в ней оказала влияние военная система. Когда двое или трое генералов — я ничего не могу с собой поделать, но они всегда напоминают мне длиннохвостых попугаев, ибо млекопитающие обычно не одеваются в такие цвета (кроме задних мест у бабуинов), — сидят вместе, вся группа официантов окружает их, и для них более никого не существует. Однажды в отчаянии мне пришлось прибегнуть к помощи хвастовства. Я схватил одного из них за заднюю часть фрака и заорал: «Посмотри сюда, я тоже могу когда-либо стать генералом, поэтому принеси мне стакан воды». Это помогло.

Офицер является несчастным созданием. Каждый завидует своим коллегам, задирает своих подчиненных и боится старших его по званию; чем он выше по званию, тем он более их боится. Мне ненавистна сама мысль о том, чтобы на моем воротничке указывалась моя стоимость, как если бы я был образчиком каких-либо товаров. Но тем не менее в этой системе есть свои пробелы. Недавно здесь находился командир части из Брюнна, и, когда он пошел в бассейн, я был изумлен, заметив, что на его спортивных трусах не было знаков отличия!

Но было бы неблагодарным не признать, что военная жизнь с ее неизменным «должен» очень полезна для исчезновения неврастении. Она полностью исчезла у меня в первую же неделю74.


74 * Этот отрывок интересен тем, что указывает на знание Брейером нервных затруднений Фрейда.


Вся эта вещь подходит к концу; и через десять дней я поеду на север и забуду об этих четырех сумасшедших неделях.

Психология bookap

Я не занят здесь ничем научным. Любопытный случай дрожательного паралича, о котором я недавно рассказывал вам, внезапно снова имел место, и этот человек клянется, что ему здорово помогли инъекции мышьяка, которые я ему делал.

Я извиняюсь за эту глупую болтовню, которая каким-то образом вышла у меня из-под пера, и с нетерпением жду того времени, когда впервые смогу зайти к Вам в Вене со своей женой.

Преданно Ваш, д-р Зигмунд Фрейд


Мы можем завершить эту главу некоторыми описаниями, сделанными Фрейдом о себе, не забывая, однако, что самонаблюдение не всегда является лучшим примером объективности. Он страстно стремился к независимости: это слово постоянно у него встречается. Фрейд неоднократно утверждал, что не является честолюбивым или лишь в очень незначительной степени. Это, несомненно, справедливо в смысле социальных амбиций или даже профессионального ранга как такового, но он всегда питал сильное желание совершить что-либо стоящее в жизни и, более того, что-либо, что будет признано таковым. Он главным образом представлял себе эту цель в форме научного открытия. Начиная свои анатомические исследования, он писал: «Я совсем не считаю легкой задачу привлечь мировое внимание, ибо мир является толстокожим и малочувствительным». Но такое признание его труда, как представляется, никогда не являлось чрезмерной потребностью в славе. «В действительности я не был честолюбивым. В науке я искал удовлетворения, предлагаемого ею во время исследования и в момент открытия, но я никогда не был одним из тех, кто не может вынести мысли, что может умереть, не оставив свое имя высеченным на скале». «Мое честолюбие удовлетворилось бы исследованием для понимания чего-либо о мире в течение долгой жизни».

Объяснение, которое он дал Марте относительно своих случающихся время от времени вспышек гнева, было, без сомнения, корректным. «Так как меня переполняют всевозможные яростные и страстные желания, которые не могут проявиться, они грохочут в моих внутренностях или еще выпускаются на волю против тебя, моя дорогая. Если бы только у меня была какая-либо желаемая деятельность, где я мог бы рискнуть и выиграть, я был бы мягким дома, но я принужден проявлять умеренность и самоконтроль и даже доволен такой своей репутацией». Однако его работа, даже если она испытывала его терпение, подчиняла Фрейда самодисциплине. «В медицине используешь наибольшую часть своего интеллекта для избежания того, что непрактично, но это очень спокойный путь учиться быть разумным».

Буржуазная посредственность и рутинная скука вызывали у него отвращение. «Едва ли наша жизнь будет столь идиллической, как ты ее рисуешь. Даже если я стану доцентом, меня не ждет чтение лекций, и моей Марте, урожденной немецкой фрау профессорше, придется обходиться без ее чудесного положения. Меня это также не устроило бы. Я все еще имею внутри себя нечто дикое, которое пока что не нашло какого-либо должного выражения».

У Фрейда был тот тип ума, который утомляется от успехов и стимулируется трудностями. Сам он говорил: «Неудача (в исследовательской работе) делает человека изобретательным, создает свободный поток ассоциаций, рождает одну мысль за другой, в то время как его успех наверняка свидетельствует об определенной узости мышления или тупости, заключающейся в том, что то, к чему постоянно возвращается данный индивидуум, уже было достигнуто и что он не может создать никаких новых комбинаций».

Пару лет спустя, когда он отведал вкус некоторого успеха, он написал следующее:

Ты действительно считаешь, что я с первого взгляда произвожу приятное впечатление? Сам я очень в этом сомневаюсь. Я полагаю, что люди замечают во мне нечто странное, а это в конечном счете происходит оттого, что я не был молодым во время своей юности, и теперь, когда начались мои зрелые годы, я не могу делаться старше. Было время, когда я желал только учиться, являлся честолюбивым и каждый день огорчался, почему Природа в одном из своих милостивых настроений не наложила на меня печать гениальности, как она это иногда делает. Теперь я уже давно знаю, что я не гений, и более не понимаю, как я мог желать быть им. Я даже не очень талантлив; вся моя способность к работе, вероятно, заключается в свойствах моего характера и в отсутствии какого-либо заметного интеллектуального недостатка. Но я знаю, что подобный сплав очень благоприятен для медленного достижения успеха, что при благоприятных условиях я мог бы достичь большего, чем Нотнагель, по отношению к которому чувствую свое превосходство, и что я, возможно, смогу стать равным Шарко. Это не означает, что я стану таким, так как не располагаю столь благоприятными условиями и не обладаю ни гением, ни силой, чтобы создать их себе. Но возвращусь к предыдущей мысли. Мне хотелось сказать нечто совсем иное, чтобы объяснить, откуда берется моя неприступность и резкость по отношению к незнакомым людям, о которой ты говоришь. Все это лишь результат недоверия, так как мне столь часто приходилось испытывать, как простые и плохие люди дурно со мной обращались, это будет постепенно исчезать по мере того, как мне не нужно будет так сильно их опасаться, по мере достижения мною более независимого положения. Я всегда утешаю себя мыслью о том, что люди, находящиеся ниже меня по положению или на одном со мной уровне, никогда не считали меня неприятным, а так полагали лишь те люди, которые стоят выше меня или в каком-либо отношении являются вышестоящими по отношению ко мне. На меня это может быть не похоже, но тем не менее с начала моих занятий в гимназии я всегда находился в страстной оппозиции к своим учителям, всегда был экстремистом и обычно расплачивался за это. Зато когда мне удалось добиться привилегированной позиции стать во главе своего класса, когда мне оказывали общее доверие, им больше не приходилось на меня жаловаться.

Ты знаешь, что обо мне однажды вечером сказал Брейер? Что он обнаружил, какого бесконечно смелого и бесстрашного человека я скрываю под маской своей застенчивости. Я всегда так и считал про себя, но никогда не осмеливался сказать это кому-либо. Мне часто казалось, что я унаследовал всю страсть наших предков, с которой они защищали свой Храм, и что я с радостью мог бы отдать свою жизнь великому делу. И, обладая всем этим, я всегда был таким беспомощным и не мог выразить бушующие страсти даже словом или поэмой. Поэтому я всегда подавлял себя и считаю, что люди должны были во мне это заметить.