ТЕЛЕВЕДУЩИЙ КИРИЛЛ РАЗЛОГОВ

— Не могли бы вы рассказать о своих проблемах и переживаниях, связанных с работой на телевидении. Ведь вы культуролог-теоретик, а на телевидении так много всяких негативных моментов.

. — Недавно, когда мы снимали очередной выпуск «Культа кино» было столкновение с редактором. Он мне говорил, что нельзя говорить такими длинными предложениями, у вас будут всегда согласованные падежи. Я ему говорю в ответ, что если я начну говорить короткими фразами без ошибок или буду читать тексты, которые записаны заранее, не говорить то, что приходит в голову в данный момент, то это уже буду не я, а это будет диктор. Вот здесь есть та проблема.

— И что вас больше всего не устроило?

— Меня пытались убедить в том, что я должен говорить без грамматических ошибок, не усложняя своих построений. С этим я не могу согласиться. Есть противоречие между тем, как я ощущаю себя как автор и тем, как на меня накладывает корректуру и ограничения как на автора. Когда я говорю о том же телевидении, я пытаюсь говорить также как я хочу. Но как ведущий на телевидении я не вправе говорить то, что я хочу. Зачем тогда я выступаю как ведущий, когда в этой роли может выступить любая личность как диктор. Как Кирилл Разлогов я считаю говорить так, как считаю говорить нужным. Если подчиняться этому правилу. Потому, что есть на телевидении редактор, который может заворачивать те передачи, где могут быть грамматические ошибки, независимо от того, какой смысл я в это вкладываю.

— Есть личности, за которыми ничего не стоит, но они известны. Кнопкой телевизора Кирилла Разлогова можно выключить или нет?

— Можно какую-то часть. Но всё не выключишь

— Действительно, мало ли, что вы наговорили. Ведь ваши эти речи можно скомпановать и воткнуть в такой контекст, что потеряются смыслы, которые именно вы хотели передать.

— В этом страшного ничего нет.

— Вы не боитесь этого?

(Мой пациент начинает смеяться. Не защита ли это обратным чувством?)

— То есть, страха нет? У меня было общение с известными личностями, которые шарахаются этого извращения, которое возникает посредством монтажа.

— Любое интервью, которое ты даёшь, так или иначе в тексте появляется извращение. Потому, что тебя могут понять неправильно. Я анализирую тексты с допуском, всё что зависит от формы моей мысли. Если бы я начал анализировать тексты на то, что мне не соответствует, то я бы ни одного текста не дочитал.

— А всё-таки может быть вы немножко лукавите, вы жертва этого телевидения. Видите как вы о главном редакторе заговорили.

— Это не главный редактор, это просто девушка, которая со мной работает.

— Может быть, всё-таки, иногда так и хочется их послать на…?

— Хочется, не хочется, от этого не легче. Я могу закрыть программу и всё. Есть очень многие вещи с которыми я не согласен, в том числе и в политике канала и в обзоре фильмов, к тому или другому, вот, но либо ты работаешь, где одни правила, либо в другом месте, где другие правила. Если ты устанавливаешь собственные правила, тогда создавай собственный канал и делай всё, что тебе хочется. Это поиски денег, которые для тебя сложны. Поэтому необходимо выразить свои мысли так, чтобы это соответствовало нормам того или иного канала. Даже, когда ты говоришь и когда ты пишешь, то всё равно должен соответствовать определённым нормам, употреблять определённые слова и словосочетания. Не напечатают некоторые мысли, которые у тебя есть. Это и везде так. Если я печатаюсь в газете «New York times» одно дело, если в газете «Правда» другое дело. У каждого печатного органа есть свои нормы и представления, но поскольку я не нахожусь на основной территории этих политических проблем, а проблем культуры, то естественно.

— Тем не менее, вы сидите во время монтажа или полностью отдаётесь своему монтажёру?

— Нет, я целиком отдаюсь этой своей девушке-монтажнице. Потому, что единственное, что она сделает, то она сделает из того, что я сказал. Выберет наиболее выигрышные моменты и смонтирует. И я с интересом потом смотрю, что получилось. Мне это интересно потому, что это своеобразный диалог её и меня. То есть как она осознала то, что я хотел сказать.

— То есть если телезрителю внимательно присмотреться, то можно обнаружить диалог вас и этой девушки.

— Да, безусловно

— Мы никогда, по-видимому, не познаём режиссёра, который мастерски монтажирует сны. Вы не могли бы рассказать какой-нибудь сон.

— Я вижу их редко. Я всегда себя примериваю насколько я примериваю теоретическим представлениям. Если примеривать с тем, что Фрейд называет дневными остатками сновидения. Это сновидения о предыдущем или последующем дне. Что касается каких-то глубинно-психоаналитических растолкований. Я их в своих сновидениях не обнаруживал, но наверное они есть.

— Сон — это особое кино. Давайте разберём какой-нибудь абсурдик.

— Не знаю. Сейчас пытаюсь вспомнить что-нибудь, ничего на ум не приходит. Абсурдного сновидения бывает очень много. Я их забываю.

(По-видимому, мой пациент осознаёт истину, которая заложена во снах и на всякий случай «забыл» о своих сновидениях. Это защита отрицанием.)

— Хорошо. Тогда не могли бы вы выразить нечто за что вам до сих пор неудобно и вы нервничаете по поводу этих воспоминаний?

— Что-то очень личное? Некоторые вещи достаточно смешные. Ты оказываешься в ситуации при которой тебе лично неудобно. Приведу один пример. Мы летим в Болгарию на похороны отца. Он умер во Франции, похоронили его в Болгарии. Я и моя сестра летим практически одновременно. По таможенным правилам того времени, ты не имеешь право вести купюры достоинством двадцать пять рублей, которые недавно появились в обороте. Мы летим почти вместе и у неё оказывается двадцатипятирублёвая купюра и я говорю, что мы летим не вместе, а отдельно друг от друга. Что естественно есть наглая ложь, продиктованная страхом того, что с тем у кого есть купюра, начнутся разбирательства. Мне стыдно за эти события и по сей день. Три, четыре события жизни я могу вспомнить, за которые мне до сих пор стыдно. Из трусости, из боязни, которыми на сегодняшний день я не могу гордиться. Ты себе находишь теорию, благодаря которой ты убеждаешь себя, что в принципе поступил правильно. Дескать, я поступил нейтрально и ничего переживать (Смерть автора опять). На самом деле мне ничего не угрожало ни жизни. Сейчас дистанция по отношению к этим событиям достаточная и это мне сейчас позволяет говорить об этом во всеуслышание. Но есть события жизни, которые я никогда не выражу вам и тем боле не дам добро на печать, в связи с тем, что у меня семья и я ничего не хочу такого.

— А что вы чувствуете, о чём переживаете в настоящее время?

— Не знаю. (Защита отрицанием.) Это достаточно трудно не имея некоей рамки для этого дела. (защита интеллектуализацией). Нашему поколению пришлось пережить несколько достаточно кардинальных переворотов, которые совершались вокруг нас. Интересно было наблюдать за этой жизнью и смотреть почему происходило так, а не иначе, прекрасно понимая, что внешние изменения отнюдь не всегда следуют с внутренним. Поэтому мне было всегда интересно смотреть на то, как люди остаются людьми, как их идеалы и представления остаются прежними, но они очень быстро и эффективно приспосабливаются к обстоятельствам.

(Мой пациент говорит о других, о своих наблюдениях за другими. Можно предположить, что говоря о других, он говорит о себе. Уже изначально у меня появилась мысль о том, что преобладает в моём пациенте: способность наблюдать за другими, убегая от себя, боясь себя. Именно благодаря этому мой пациент и стал кинокритиком? Или же в моём пациенте преобладает способность наблюдать за собой через наблюдение и критику других?)

Поэтому я и за собой наблюдал с этой же точки зрения. В изменяющихся обстоятельствах сохранить то, что ты был верен в течении всей своей жизни. В этом есть нечто забавное, в моей биографии пересеклись несколько важных для двадцатого века тенденций. Мой прадед был русским православным священником, женат он был на чувашке. Поэтому перекрещивание национальных культур сыграло важную роль. Оба моих деда были абсолютно из разных копилок, один из Армении, другой из Болгарии, но оба были так или иначе связаны с международным коммунистическим движением. Поэтому я чувствовал наследником некоего смешения, которое пришло к власти. Каким образом я существовал, с одной стороны имея критическое отношение к тому, что происходило вокруг, я искал попытку сохранить внутреннюю традицию, поскольку отношение изменилось в результате общей ориентации. Вот эти забавные вопросы, которые я себе задавал, ну и отвечал себе сколько не в теоретическом плане, сколько в практическом.

(Мой пациент произвёл на меня впечатление как личность, обладающая редкой способностью весьма объективно оценивать свои психические процессы с завязкой на социальную среду и культуру, без завязки на субъективность и уникальность своей души. Не является ли это зашитой уходом от себя?)

Ну и были довольно существенные трансформации. Какое-то время я себя убеждал в том, что если бы я жил где-то на Западе, то я был бы половерным коммунистом, а поскольку я жил в стране, где коммунисты были у власти, то я был неправоверным коммунистом, чувствовал себя в оппозиции. Те изменения, которые были, я понял, разнообразие жизни. Я в юности провёл несколько лет во Франции. Я жил в дипломатической среде, учился в нормальной французской школе, мне удалось выучить язык, у меня расширился кругозор. Благодаря этому я понял, что люди живут, несмотря на все режимы, по одним и тем же человеческим законам. Не политический режим, не условия существования не гарантирует счастья. Счастье может человек гарантировать сам себе.

(И всё-таки мой пациент возвращается к себе, к своей уникальной сущности. Но насколько глубоко?)

— Согласно психоанализу мы всегда в плену детства, прошлого… Попробуйте проанализировать себя с этой точки зрения.

— Я в теории всегда переживал больше, чем в реальности. Я начитывал очень много того, что в реальной жизни я не переживал. И поэтому драма состояла в том, что я знал, что я должен был хотеть свою маму, и ненавидеть своего отца.

(Мой пациент в прошлом наивно полагал, что такие чувства к родителям должны открыться сами собой после прочтения Фрейда. В действительности осознание этих комплексов приходит в процессе множества сеансов психоанализа.)

Знал, что при определённых обстоятельствах у меня должны были быть сексуальные переживания, но и по стечении обстоятельств этого не было.

То, что должно было происходить по канонам психоанализа, при этом в реальной жизни ощущения были чрезвычайно бедны поскольку они сводились к ощущениям семьи, с одной стороны, с другой, жизни в школе, с другой стороны, всегда шла информация о вероятности венерических заболеваний, при общении с проститутками, с другой стороны венерических провокаций при общении с окружающими. Поэтому мой реальный опыт значительно отставал от виртуального.

(По-видимому, это изначальный страх реального и настоящего, приводящий к убеганию от себя и виртуализации. А может быть это гиперлюбопытсво к миру, приводящее к опережению теории над практикой жизни?)

Конечно, это наложило определённый отпечаток и когда я приходил к определённым реальным опытам, то знал я теоретически много, поэтому это портило мою практику, которая происходила в реальности.

(Мой талантливый пациент опять работает на опережение, выдвинув свою психоаналитическую версию себя, хотя эта функция, казалось бы, должна быть у меня, как психоаналитика.)

Ну и вторая моя психоаналитическая черта, каждый человек так или иначе живёт в противовес того, что он переживает, строит свою жизнь, пытаясь не повторять ошибки предыдущих поколений. Поскольку так сложилась семейная судьба, мой отец завёл роман с секретаршей, бросил семью, завёл другую и т. д.

(Я почувствовал, что мой пациент получил сильную психотравму изменой своего отца.)

Поэтому во мне была заложена программа о том, что если уж я женюсь, то на всю жизнь. Если у меня будет роман с секретаршей, то это не будет портить мою семейную жизнь, а наоборот будет её укреплять. Эта программа просуществовала достаточно долго. Доволен, что стаж моей семейной жизни значительный. Именно потому, что я в детстве столкнулся с этим.

(Я почувствовал, что мне как психоаналитику, ничего для анализа и не осталось. Но так ли это на самом деле?)

— К аналитизму вы пришли через практику? Вы начинали снимать.

— Я практически ничего не снимал. Я писал сценарии, пытался написать пьесу, снимал фотографии для поступления во ВГИК, но к моменту поступления во ВГИК я уже поступал на киноведческий, а не на режиссёрский, хотя у меня была возможность поступить на режиссуру, если бы я не остался с мамой в России, а не уехал бы с папой в Болгарию. Наверное он меня бы устроил на режиссёрский факультет ВГИКа без особого конкурса. Во-первых, мне хотелось всего достичь самому, а во-вторых аналитическая работа для меня была интереснее.

(И вновь мой пациент не изменяет своей главной психологической линии — оставаться наблюдателем, критиком внешнего мира, в данном случае — кино, а не его создателем. В чём причина этого? В страхе непредсказуемой среды, в заниженной самооценке себя как будущего режиссёра или опять работа на опережение? По-видимому, мой пациент уже снял своё внутреннее кино и разочаровался в нём настолько, что практически не стал этого делать?)

— Какой у вас внутренний психический мир с точки зрения киноведа о своём внутреннем кино, киномонтаже, которые происходит у вас внутри психики вот уже шестьдесят лет? Как бы вы идентифицировали свой внутренний фильм?

— Мне на этот вопрос отвечать трудно. Каждый человек играет некий набор ролей. В каждом человеке заложена возможность продолжения по разным сценариям. Так или иначе, я проигрывал в своём воображении разные варианты протекания моей жизни, с разными людьми, с разными контактами. К чему это ближе к театру или к кино, сказать трудно. Скорее всего это ближе к актёрской профессии. Ты никогда не узнаешь кто ты на самом деле, коль ты всегда играешь те или иные роли. В семье, в быту, в обществе, когда учишься, когда преподаёшь. В кино ты вызываешь некую воображаемую жизнь для себя, которую ты себе не можешь позволить в реальности.

— Внутренний мир человека имеет свой оттенок, свою динамику, внутренний природный монтаж. Как бы вы могли как киновед идентифицировать свой поток сознания? Это на какой фильм похоже? Это комедия, ирония…

— Поскольку я занимаюсь культурологией у нас ко всему подход аналитический. Я всё время смотрю со стороны. А культурология это такая штука, которая позволяет на всё смотреть со стороны.

(И на себя, по-видимому, мой пациент постоянно смотрит со стороны. Опять защита абстрагированием от себя, страха себя, страха настоящего в себе. Впрочем, настоящее в себе моего пациента — это наблюдение за миром, критика мира, выражение мира, ну, и в частности, кино.)

Поэтому трудно сказать как экран, который даёт возможность забивать сферу бессознательного или наоборот открывать какие-то вещи, которые при стороннем наблюдении были бы незаметны. Вот эта налитическая работа для меня значительно интересней, чем непосредственно переживания

— Туфта, которая творится на телевидении и в кинематографе, ваши переживания по поводу того, что несёт эпоха.

— На мой взгляд никакой общемировой трагедии нет. Если раньше казалось, что искусство ищет что-то новое, то искусство массовой культуры ничего не ищет, а повторяет хорошо забытое старое, что и делали великие средневековые художники. Телевидение в этом плане не исключение, а скорее правило. Другое дело как представитель этой самой интеллектуальной культуры, пишущей публики, я в своей программе на телевидении продолжаю показывать фильмы сложные для восприятия, не чисто развлекательные. Вообще канал «Культура» — это не чисто-развлекательная продукция. А для того, чтобы представлять мою культуру, в отличие от нашей культуры, киноманов.

Кирилл Разлогов вышел в тираж. На экран выходит некий живой знак, некая картинка, которая может и не имеет никакого отношения к сути вашей личности. Существует пропасть между вируальным Разлоговым и реальным.

— Наоборот, я являюсь личностью, которая использует телевидение, я поднимаюсь с помощью него.

— Кирилл Разлогов, который вышел в тираж, он далёк от своей сути? (Опять покашливание моего пациента).

— Естественно, чтобы вернуться к своей сути я должен быть отшельником, как Кант не выходить за пределы своей квартиры. Тогда мой интеллектуальный вклад в истории человечества был бы весомым, чем тот вклад, который я делаю появляясь на телевидении. Недавно я выступал в качестве автора книг, статей и так далее. Я могу для себя выбрать этот вариант. Я могу жалеть, что я не был старцем отшельником, что я не отдал свою жизнь размышлениям о мире, которые никого не интересует, если бы я положил это на бумагу. Может быть через тысячу лет, то что я написал читали бы с наибольшей надобностью. Выбор кино и телевидения — это выбор, который я для себя сделал. Телевидение способно абстрагироваться от окружающей жизни (как и он сам) это такое умозрительное представление о том, что есть. Там есть свои плюсы и минусы.


Я почувствовал, что основной ценностью моего пациента, наполняющую его жизнь смыслом, является ценность быть объективным наблюдателем и созерцателем происходящего (в частности в кино), и лишь затем его создателем-аналитиком. Это, пожалуй, такая своеобразная любовь к миру, как принятие его, но в качестве наблюдателя. В то же время, мой пациент ощущает своё единение с миром, с культурой, настолько, что постоянно убегает от себя, как менее существенного в этом мире. В этом, пожалуй, и проявляется духовность моего пациента. Но мой пациент пришёл к духовности не через религию, а через объективное восприятие культуры, частью которой он себя и ощущает, защищаясь убеганием от своего собственного Эго.