Встреча после прощания

О благодарности

(Из записей Бориса Калгана.)

(…) Не все сразу, мой мальчик, ты не готов еще, нечем видеть.

Мы встретились для осуществления жизни. Важно ли, кто есть кто. Мимолетностью мир творится и пишутся письмена.

Потихоньку веду историю твоей болезни, потом отдам, чтобы смог вглядеться в свое пространство. Болезнь есть почерк жизни, способ движения, как видишь и на моем наглядном пособии.

Будешь, как и я, мучиться тайной страдания, благо ли, зло — не вычислишь. Только цельнобытие даст ответ.

Я уже близок к своему маленькому итогу, и что же?

Для уразумения потребовалось осиротение, две клинические смерти и сверх того множество мелочей. Не скрытничаю, но мой урок благодарности дан только мне, а для тебя пока абстракция… Разум — только прибор для измерения собственной ограниченности, но как мало умеющих пользоваться… Поэтому не распространяюсь, придешь — займемся очистительными процедурами (…)

Человека, вернувшего мне удивление, я озирал с восторгом, но при этом почти не видел, почти не слышал.

Однорукости не замечал отчасти из-за величины его длани, которой с избытком хватило бы на двоих; но главное — из-за непринужденности, с какой совершались двуручные, по сути, действия. Пробки из бутылок вышибал ударом дна о плечо. Спички, подбрасывая коробок, зажигал на лету. Писал стремительно, связнолетящими, как олимпийские бегуны, словами. (Сейчас, рассматривая этот почерк, нахожу в нем признаки тремора.) Как бы независимо от могучего массива кисти струились пальцы — двойной длины, без растительности, с голубоватой кожей, они бывали похожи то на пучок антенн, то на щупальца осьминога; казалось, что их не пять, а гораздо больше. Сам стриг себе ногти. Я этот цирковой номер однажды увидел, не удержался:

— Левша, да?

— Спросил бы полегче. Ты тоже однорукий и одноглазый, не замечаешь. Хочешь стать гением?

— Припаяй правую руку к заднице, разовьется другая половина мозгов.

Рекомендацию я оценил как не самую удачную шутку.

Его пещера была книгочейским клубом. Являлся самый разношерстный народ. Кто пациент, а кто нет — не разграничивалось.

Я обычно бывал самым поздним гостем. Боб, как и я, был совой", спал очень мало; случалось, ночи напролет читал и писал.

Любопытствовать о его писаниях не дозволялось.

…Углубившись в систему Мюллера, я возликовал: то, что надо! Солнце, воздух, вода, физические упражнения. Никаких излишеств, строгий режим. Какой я дурак, что забросил спорт, с такими-то данными. Ничего, наверстаем!..

Уже на второй день занятий почувствовал себя сказочным богатырем. Восходил буйный май. В парк— бегом!

В упоение ошалелых цветов, в сказку мускулистой земли!..

— Аве, Цезарь, император, морнтурн те салютант!⁴ — приветственно прорычал Боб. Он воздымался, опершись на костыль, возле того же заведения, в обществе неких личностей. — Как самочувствие?

⁴ Здравствуй, Цезарь, император, идущие иа смерть приветствуют тебя (лат.).

— Во! — не останавливаясь, дыхания не сбивая. — А ты?

— Царь Вселенной, Гробонапал Стотридцатьвторой, Жизнь, Здоровье, Сила. Не отвлекайся!..

Прошла первая неделя триумфа. Пошла вторая.

И вот как-то под вечер, во время одного из упражнений, которые делал, как по священному писанию, ни на йоту не отступая, почувствовал, что во мне что-то смещается.

— БОЛЬШЕ НЕ МОГУ… СИЛА ВОЛИ!..

…Тьфу! Вот же! Мешает этот бренчащий звук с улицы, эта гитара. Как мерзко, как низко жить на втором этаже.

Ну кого же там принесло? Окно — захлопнуть!..

"Все упражнения необходимо делать в проветренном помещении…"

…В окно медленно влетает бутылка.

Винтообразно вращаясь, совершает мягкую посадку прямо на мой гимнастический коврик — и, сделав два с четвертью оборота в положении иа боку, замирает.

Четвертинка. Пустая.

Так филигранно ее вбросить могла только вдохновенная рука, и я уже знал, чья…

… Прихватив "Систему Мюллера" и кое-что на последние, потащился к Бобу.

Обложенный фолиантами, он сидел на своем диванчике. Пачки из-под «Беломора» кругом.

— Погоди чуток… (Я первым делом хотел вытащить подкрепление.) Сейчас… Садись, отдохни.

Сел неловко, обвалил несколько книг.

— Покойник перед смертью потел?

— Потел.

— Это хорошо. На что жалуется?

— Скучища.

Поднял глаз на меня. Я почувствовал горячее уплотнение в лбу, как бы волдырь.

— Не в коня? Желаем и рыбку съесть, и…

— Неужели молодому, нормальному парню нельзя…

— Нормальных нет, коллега, пора эту пошлость из мозгов вывинтить. Разные степени временной приспособленности. Возьми шефа. (Речь шла о ныне покойном профессоре Верещанникове.) Шестьдесят восемь, выглядит едва на пятьдесят, дымит крепкие, редко бывает трезвым. Расстройства настроения колоссальные. Если б клиникой не заведовал, вломили бы психопатию, не меньше. Ярко выраженный гипоманьяк, но сам этого не знает и суть тонуса усматривает не в этом.

— А в чем?

— Секрет Полишинеля. Ну, выставляй, что там у тебя.

Я выставил.

— Погоди… ТЫ МЕНЯ УВАЖАЕШЬ?.. Серьезно.

— Ну, разуме…

— Борис Петрович Калган для тебя, значит, авторитет?

— Разуме…

— А зачем Борису Петровичу пить с тобой эту дрянь?

— Ну…

— Этому покалеченному, облезлому псу уже нечего терять, он одинок и устал от жизни. Что ему еще делать на этом свете, кроме как трепать языком, изображая наставника. Алкашей пользует, ну и сам… Примерно так, да?

— Будь добр, подойди вон к тому пригорку… Лихтенберг, «Афоризмы», в бело-голубом супере. Открой страницу 188. Первые три строки сверху. Прочти вслух.

И погромче, Калган плохо слышит.

— КНИГА ОКАЗАЛА ВЛИЯНИЕ, ОБЫЧНОЕ ДЛЯ ХОРОШИХ КНИГ: ГЛУПЫЕ СТАЛИ ГЛУПЕЕ, УМНЫЕ — УМНЕЕ, А ТЫСЯЧИ ПРОЧИХ НИ В ЧЕМ НЕ ИЗМЕНИЛИСЬ.

— Замечено, а? (Понизил голос.) А ведь это всерьез и для всех времен, для всего. И речь именно о хороших, заметь. Скажи, если это верно — а это верно, — какой смысл писать хорошие книги?..

— Если верно… Пожалуй, что никакого.

— С другой стороны: книги вроде бы пишутся для того, чтобы глупые люди умнели хоть чуточку, а прочие изменялись. А?..

— Вроде бы для того.

— Стало быть, если дураки, для поумнений коих предназначены книги, от книг дуреют, значит, дураки их и пишут?

— Логично, Боб. Ну…

— Погоди, погоди. Умные — мы о них забыли. От хорошей книги умный делается умнее. Это что-нибудь значит?

— Умнеют, значит. Все больше умнеют.

— А дураки все дуреют. Все глубже дуреют. От хороших книг, стало быть, между умными и дураками все более увеличивается дистанция. Так или нет?

— Выходит, что так, — промямлил я, уставясь на бутылку. Дистанция между мной и ею увеличивалась нестерпимо.

— Какой вывод?..

— От хороших книг жизнь осложняется.

— Емко мыслишь. А что, если написать книгу: "Как понимать дураков"?

— Да их нечего понимать.

— Ну ты просто гений, нобелевскую за такое. Теперь пора. Выпьем за дураков. Согласен?.. По-дурацки и выпьем. Возьми-ка, друг, сосуд счастья обеими лапками.

Теперь встань. Смирно. Вольно. А теперь вылей. Вылей!!

От внезапного рыка я едва не упал.

— Кр-р-ругом — марш! В сортир-р-р! По назначению, без промежуточной инстанции!.. Подержи немного вверх дном. За здравие дураков. Спускай воду. Брависсимо! Доброй ночи.

Психология bookap

Никогда с того вечера я не видел спиртного у него дома.

Впоследствии некто Забытыч, тоже фронтовой инвалид, рассказал мне, что Боба пьяным не видывали и в том заведении. Затмения, случавшиеся с ним, имели другую природу. Батя-Боб, объяснил Забытыч, держал разговоры.