УРОК

Когда-то мне казалось, что так будет всю жизнь. Всю жизнь я буду бегать на переменах по партам, влюбляться и один раз в месяц выпускать школьную стенгазету.

Я тайно мечтал, как понесу Наташкин портфель до самого ее дома. Но предложить свои услуги боялся, а поскольку жизнь казалась бесконечной, я все откладывал, откладывал...

Куда же теперь все это потерялось? Как-то неожиданно все оборвалось.

Это были странные годы, светлые и непонятные дни. На наших школьных вечерах распахивались окна, к тонкому запаху духов в зале примешивался свежий воздух с реки. Вечерний свет, блестки, музыка — и она в белом платье плывет по залу. Очень слабо соображаю, как в тумане, потому что, кроме нее, никого и ничего не вижу. А ей — все равно. И вдруг записка — мне «От Наташи С.» Боже правый, от нее. Подгибаются ноги, в груди что-то тревожно тает.

«Дорогой... я люблю тебя! Ну, полюби же и ты меня сильней, чем Отелло — Джульетту...»

Вечерний свет, музыка — все это закружило, опрокинуло и понесло куда-то. Сейчас я рухну — привет всем! Даже не заметил нелепое «Отелло — Джульетту...». Смотрю счастливый на нее, а она и не видит меня, и не смотрит, беседует с кем-то спокойно, будто ничего и не произошло. И еще вдруг вижу в дальнем углу — дружок, Миша Барабанов искоса, хитро наблюдает за мной и с трудом сдерживает смех.

Только тут дошла до меня вся гнусность подлой подделки.

– Дурак ты!

Делать на этом вечере больше нечего (необъяснимо, как будто пришел сюда за Наташкиным признанием, я ведь и не ждал его, ни на что не надеялся), мы вместе с трижды проклятым Барабановым одеваемся и уходим.

Мы уходим с выпускного вечера. С нашего последнего школьного вечера, и не понимаем этого.

Утром я проснулся и сразу понял, что мне некуда идти, нечего делать, и портфель в углу — больше не нужен. В комнате не хватало речного воздуха и запаха духов. Стало жаль, что недогулял вчерашний вечер.

Встал, медленно побрел в школу.

На каменных ступенях, подперев ладонями голову, одиноко сидел Мишка. В школе незнакомо пахло сырыми стружками, опилками и краской. Дверь в наш класс была заперта.

То время никогда ни с чем не сравнится. Вместе с Барабановым нас исключали из школы. Потом выносили благодарность за хорошую учебу. Потом — выговор, и снова благодарность.

Сейчас Мишка — Михаил Дмитриевич, толстый и серьезный. Работает инженером на одном из крупных заводов в Новгороде. Хороший, говорят, работник, толковый.

Владик Трофимов — врач. Защитил диссертацию.

Колька Яковлев — начальник лаборатории одного из научно-исследовательских институтов.

Гена Шмулев жил далеко в деревне и ходил в школу за много километров. Он окончил лесотехническую академию.

Девочки наши стали учителями, врачами...

Сейчас мне кажется, что у нас был замечательный класс. Дело не в том, что все окончили институты или техникумы. Хотя этим можно гордиться. И дело не в том, что наш класс был очень дружным. Хотя это тоже очень важно.

Дело в том, что в нашем классе не было ни одного сплетника.

В нашем классе не было ни одного ябедника.

В нашем классе не было ни одного подхалима.

...Иногда мне трудно: я чувствую тоску по нашему классу, по школе. Мне нужно посидеть за партой. Мне нужны — вот так! Деваться некуда! — все мои школьные учителя.

Иногда хочется пережить заново все сразу — и последний вечер в школе. Они меня преследуют — школьные вечера.

Еще не все потеряно, еще можно вернуть что-то. И я знаю, что мне для этого нужно Мне нужно посидеть на уроке у одной учительницы...

У нас было много учителей. Которых мы и любили, и недолюбливали, и уважали, и к которым были просто равнодушны. Почти всех наделили прозвищами — добродушными ли, ироническими, или в крайнем случае называли заглазно только по имени

Но был один человек, которого мы всегда и везде называли по имени и отчеству Хотя внешность этого человека прямо просилась на какое-нибудь прозвище. Зинаида Ивановна Чернова была рыжая в очках, с белесыми ресницами. Когда она сердилась или обижалась, то очень краснела, ее рыжие волосы становились почти красными, и она вся светилась. Обижалась она всегда так искренне (наклоняла голову набок, поджимала нижнюю губу и краснела), что ее сразу хотелось как-то утешить.

Одно время я очень тщательно изучал ее роспись в дневнике. После месяца упорных тренировок уже мог расписываться точно как она. Копия.

На переменах я открывал дневник наших круглых отличниц и с нескрываемым наслаждением ставил им двойки и даже единицы (ну нельзя же в самом деле всю жизнь получать одни пятерки, это же очень скучно). Я не видел потом ни объяснений, ни выяснений, ни слез. Только один раз случайно, при мне, одна из девочек подошла к Зинаиде Ивановне и сказала:

– Вот, опять у меня двойка..

Зинаида Ивановна внимательно посмотрела на подпись:

– Да, это расписалась я.

Она открыла классный журнал и стала сверять. Потом покраснела, наклонила голову и часто заморгала белесыми ресницами.

– Мне очень жаль,– тяжело сказала она,– да, мне очень жаль, что в нашем классе есть один бесчестный человек.

Я не сознался. Но двоек больше не ставил.

Нам было по тринадцать лет тогда. В 7 «Б» классе вместе с нами училась Маша Иванова, которой исполнилось уже девятнадцать. То ли война помешала, то ли еще что, но, в общем, училась она вместе с нами, и училась неважно.

Однажды Зинаида Ивановна вызвала ее к доске. Маша отвечала путано, сбивчиво, мучительно пытаясь «дотянуть» до спасительного звонка. Зинаида Ивановна долго ее слушала, потом сказала:

– Ну, ладно, Иванова, садись. Поставлю тебе тройку.

И сразу же зазвенел звонок. Когда учительница выходила из класса, кто-то на задней парте сказал тихо:

– А мне за такой ответ двойка была бы...

Я не понял, слышала ли эту реплику Зинаида Ивановна. Да это было и неважно. На этот маленький, наверное, неосознанный протест с задней парты никто из нас не обратил внимания. Потому что для нас, тринадцатилетних, Зинаида Ивановна была неприкосновенностью, настолько над нами, выше нас, что мы слепо верили ей, как, скажем, матери. Раз поставила тройку — значит, так надо.

Но, видно, ошиблась учительница. Видно, не сумела объяснить собственный поступок самой себе. Себе, а не нам, детям, слепо ей верящим. Потому что на второй день она вошла в класс очень взволнованная. Долго молчала. Потом сказала вдруг:

– Да, седьмой «Б», я виновата перед вами. И вы меня простите. Я зачеркиваю эту тройку.

Она извинилась перед нами, «семиклашками». Это был урок честности кристальной: ведь мы не перестали уважать ее после поставленной «тройки» и, главное, не стали уважать ее еще больше, когда эта «тройка» была зачеркнута. Не особенно осознавая все, мы и то, и другое восприняли как само собой разумеющееся и уже к следующему уроку обо всем забыли.

Уже теперь, вспоминая все это, я уверен: многому хорошему в нашем повзрослевшем потом классе мы обязаны этому человеку.

Ученики останутся благодарны своей учительнице и за то, что она верила в них. Уже позже, много лет спустя, некоторые учителя, скажем, удивлялись — как? Семенов стал главным инженером завода?

А Зинаида Ивановна не удивлялась.

Сейчас она осталась в памяти каким-то символом всей школы, вместила в себя все... Вот почему для того, чтобы пережить «школу» заново, мне нужно посидеть на уроке именно у нее.

Когда наступали приступы тоски по школе, по самым светлым дням, я все надеялся, что это еще не самое тяжелое время, не вершина «болезни», и откладывал поездку про запас, как самое дорогое лекарство, которое может помочь только один раз Берег.

Однажды тоска стала пронзительной. Я поехал. В дороге мысленно торопил поезд, уж больно медленно тащится.

А потом ступил на землю, на которой вырос.

Этот день приезда запомнился хорошо. Было 31 августа. Я обошел все — и курортный парк, и набережную, и главные улицы. Все то же, все так же, но уже без нас. Обошел все, но к главному, к нашей 2-й средней школе, подойти не решился. Завтра, завтра... Завтра я увижу Наташку, Мишку Барабанова, завтра буду играть в футбол и сажать деревья на пустыре за школой. И последний звонок будет завтра, и запахи той последней школьной весны. Все это рухнет на меня в один миг. Завтра, после стольких лет, все повторится в эта 45 минут школьного урока. Хорошо, что есть на свете Зинаида Ивановна — единственный обладатель золотого ключика, который откроет дверь в страну детства.

На берегу реки, у соборной стороны, пахнуло вечерней прохладой. Белела знакомая церковь на той стороне, неясно отражаясь в темнеющей воде. На берегу валялись опрокинутые вверх дном лодки. И тогда, много лет назад, они вот так же сохли здесь.

Кто-то окликнул меня. От соборного моста не торопясь спускалась женщина. Боже мой... Зинаида Ивановна! Неужели?! Все та же, только немного пополнела и волосы стали светлее. Зинаида Ивановна.

Взаимные расспросы — сколько лет, сколько зим! — о здоровье, о жизни.

– Зинаида Ивановна...– чувствую, как стучит сердце,– Зинаида Ивановна, я приду к вам завтра на урок — можно?

Она до боли знакомо склонила голову набок, покраснела, близоруко сощурилась и заморгала белесыми ресницами.

– Ты знаешь... а у меня ведь завтра нет уроков-то.

Странно, что в первый день занятий в школе нет уроков русского языка и литературы.

– Ну, тогда послезавтра?

Она стала внимательно рассматривать церковь на том берегу, опрокинутые лодки.

– Ты знаешь... а у меня и послезавтра уроков-то не будет. Никогда, брат, больше не будет... Я ведь теперь, брат, на пенсии...

Она вздохнула и, все так же наклонив голову и часто моргая, смотрела куда-то сквозь церковь, лодки, сквозь них, минуя их. Что-то оборвалось внутри. Опоздал. Все потерял. И просто так, чтобы хоть что-то сказать, спросил:

– Давно?

Как будго это имело какое-нибудь значение.

– ...С завтрашнего дня... Завтра я первый раз не пойду в школу...

Имело, имело значение. Дурак я, дурак, опоздал на один школьный день. Даже нет — на один урок.

На какое-то мгновение уцепился за мысль, что еще не все потеряно. Если она помнит тот свой урок (интересно, помнит ли?), то мы с ней еще можем вместе перенестись в тот добрый мир. Вспомним все, всех... Я хотел спросить ее об этом, но поймал ее выцветший близорукий взгляд и вдруг понял — не помнит. Наверное, нет.

И чтобы не оказаться одиноким, чтобы оставить хоть маленькую надежду на то, что доброе школьное время еще вернется, я не спросил ее ни о чем.

...Когда ехал обратно, успокаивал себя: а почему она должна помнить? Это мы должны помнить. Это для нас урок, нам урок, а для нее это так же, как ест, пьет, спит, проверяет тетради. Ошиблась — поправилась...

А если не помнят одноклассники... Тогда зачем была у нас в школе Зинаида Ивановна?

Каждый раз, когда мне приходится сталкиваться с пороком, с изнанкой жизни — в командировке ли, в знакомой семье, просто на улице,– я вспоминаю наш класс. В нем не было ябедников. Сплетников. Подхалимов.

Но жизнь — предлинная. Сложней. Меняются иногда взгляды, настроения, мысли, переоцениваются жизненные ценности. Нашим бывшим одноклассникам еще расти, начальники цехов станут директорами, доценты — профессорами. У каждого будут начальники и подчиненные, премии и выговоры.

Помнят ли они тот урок?!

1967 г.