ЧУБИНЫ, СЕМЕЙНАЯ ХРОНИКА

Событий в семье было много, Николай Иванович всего уже не помнит, а что помнит, то по простоте своей сваливает в одно — большое и мелкое, о большом иногда поминает скороговоркой, а то и вовсе пропускает, а чем-нибудь пустячным по-ребячьи гордится. В первые же минуты знакомства он стал вдруг показывать фокусы, и наивные, и занятные. Спичечная коробка на его ладони сама по себе открывается, встает на попа, появляются в руках и исчезают разные предметы; потом связал туго платки — дал попробовать, крепко ли? — и, чуть прикрыв узел, легко разъединил их. Ловкость рук... И ловкость ума: Чубин гордится тем, что, увидев все это еще в довоенном цирке, сам все понял и разгадал.

Прост Чубин, да не прост. Потом, позже, узнав его жизнь, я понял, что ничего в ней не было лишнего или пустячного, ничего даром не пропадало. Под Ленинградом, например, он эти же фокусы показывал в своей теплушке, а потом весь эшелон с хохотом рвал платки. Более высокой трибуны для выступлений у Чубина не было, год шел 1943-й, и эшелон уходил на запад.

Под Пятигорском их понтонный батальон никак не мог одолеть гору. Жара, воды нет, моторы выдыхаются, и на крутом подъеме машины опрокидываются вниз. Николай Иванович вез главное хозяйство — автоэлектростанцию, все в его машине: токарный станок, электросварочный и автогенный аппараты, электромотор. Перед вершиной горы огромная тяжесть легла на задний мост, и, когда передние колеса уже поднимались от земли, он вдруг развернул машину и включил задний ход, мощность стала другой, центр тяжести переместился. Одолел-таки гору, за ним — другие. Глубоко внизу увидели маленький Пятигорск.

А вниз спускаться было совсем сложно и страшно. Тут Чубин придумал спускаться зигзагами...

Вот вам и фокусы.

А еще Николай Иванович играл мне на гитаре, балалайке, мандолине, баяне — все эти инструменты у него дома есть. Железный кругляшок взял, по струнам провел — гавайская гитара. Достал расческу, приложил бумагу и, прижавшись к гитаре щекой, играет и на расческе, и на гитаре вместе (это еще на финском фронте приглядел).

Профессионал, глядя на самодеятельность Чубина, улыбнется снисходительно. Однако:

Солдатам голову кружа.
Трехрядна под накатом бревен
Выла нужней для блиндажа,
Чем для Германии Бетховен.


– Ах, если бы вы слышали всех нас, братьев, вместе,– сокрушается Николай Иванович,– вот оркестр!.. И лучше всех — Гриша. На скрипке — ох, здорово играет!

Действительно, хорошо. Вполне возможно, был лучшим скрипачом среди фронтовых шоферов. Или: среди скрипачей — лучшим фронтовым шофером.

Вообще шоферы Чубины — все классные. Семь братьев, из них шестеро — шоферы.

У Прасковьи Константиновны и Ивана Варфоломеевича было вначале двенадцать детей — пять дочерей и семь сыновей. С сыновьями так: Николай и Филипп — младшие, близнецы, ровесники Октября. Старшему, Евгению, в 1917-м было уже шестнадцать. Ну, и между ними еще Владимир, Григорий, Павел, Леонид.

Было свое хозяйство небольшое, кузница во дворе. Младшие сыновья гоняли в степь чужой скот — хоть и небольшой, но заработок; старшие — с отцом в кузнице, в три молота ковали.

Поставить на ноги двенадцать детей — дело не рядовое и по нынешним дням, а в ту пору, на стыке двух рубежей — и голод, и разруха, и неразбериха — люди и поопытнее, и пограмотнее, чем Чубины, терялись, не могли определить себя в жизни.

Через село их, Вершацы, шли красные, шли белые. Иван Варфоломеевич ковал лошадей и тем, и другим. Когда в 1918 году старший сын Евгений засобирался вдруг в Красную гвардию, отец выпорол его. Через несколько дней, однако, парень выскользнул за дверь и задами, через соседний двор ушел.

Объявился он в 1924-м. За эти шесть лет повидал и испытал немало. С бойцами 1-го Знаменского красногвардейского отряда пулеметчик Евгений Чубин пробивался на защиту Царицына. С одной стороны их теснили немецкие интервенты, с другой — контрреволюционная донская казачья конница. Под Царицыном тяжело после госпиталя — снова бои, освобождал Северный Кавказ и Закавказье. Подавлял мятежи дашнаков, потом добровольцем ушел на Туркестанский фронт и под Бухарой бился с басмачами.

Иван Варфоломеевич как встретил сына сдержанно, так и рассказы его принимал молча, не очень привыкая к новому, незнакомому сыну.

Полсела пришло посмотреть на Евгения. Малыши-близнецы Николай и Филипп примеряли его буденовку и жаловались друг на друга:

– Дядько Евгений, он вашу шапку одив.

Эти шесть лет Евгения определили личную и гражданскую судьбу всех Чубиных. Случилось так, что семью Чубиных по чьему-то глупому приказу решили... раскулачить. В тот день, когда арестованного Ивана Варфоломеевича уже собрались было отправлять в ссылку, на выручку к отцу прибежала младшая дочь: «Тату,– кричала она,– бумага для вас». Она хотела подсунуть «бумагу» под забор, но отец цыкнул и прогнал ее прочь. Девочка, однако, сумела передать документы конвойным, те — дальше. Ивана Варфоломеевича отпустили без промедления. В том важном документе шла речь о Евгении.

Велик был авторитет старшего сына. Когда он в тридцатых годах переехал в Херсон и позвал к себе братьев, все шестеро, не задумываясь, приехали. Стал Евгений для них как бы вторым отцом, а жена его Евгения Павловна — второй матерью. С женитьбой любопытно получилось. Работал Евгений в Херсонском порту. В кабинете начальника порта увидел фотографию девушки. «Кто?» — «Женя, племянница».– «Познакомь».– «Нет ее здесь. В Харькове».

Дядя вскоре позвал племянницу к себе. На работе ее не отпускали, она взяла и приписала в заявлении: «...в связи с замужеством». Пошутила. Дядя встретил ее, улыбается: «Симпатичный тут один... забрал у меня в кабинете твою фотографию и не отдает».– «Да ладно,– отмахнулась,– у меня своих хватает».

Познакомились: «Евгений» — «Евгения».

– Он мне сразу-то не понравился,– вспоминает сейчас Евгения Павловна и смеется.– Я на второй день хотела обратно в Харьков уезжать. А он не пустил. Потом-то все очень хорошо у нас было. Братьям, пока они устраивались, мы помогали, некоторые у нас вначале и жили. В 1941 году я ребеночка ждала. Мы все думали, как назвать. Евгений решил, если девочка, то — Маргарита. У тебя, говорю, наверное, какая-нибудь Маргарита в Средней Азии была? Ревную... Ну вот, и тут — 22 июня.

Очень важно знать: к этому дню у кого из братьев были уже жены, дети. Евгения Павловна вспоминает:

– Только Филипп женат не был... И у всех, у всех дети. Ну, я, правда, только ждала еще — «Маргариту»... 22 июня Евгений говорит: «Шей мешок».– «Какой, зачем?» — «Чтоб за плечи повесить можно». Так как-то сразу и очень просто.

Евгений собрал всех братьев, они написали коллективное заявление в военкомат: просим... добровольцами... хорошо водим машины, будем водить танки. Просим всех семерых — в одну танковую часть.

Заявление и клятву семи братьев «биться до последней капли крови» напечатала тогда «Надднипрянська правда». Эту газету Николай, младший, хранил при себе всю войну.

Ушли воевать, даже с матерью и отцом не успели повидаться, написали им письмо. Для Прасковьи Константиновны, может, и лучше, что сыновья решили идти на фронт вместе. Один раз выплакаться — не семь.

Не повезло братьям в том смысле, что не удалось им воевать вместе. Евгений стал политруком стрелковой роты, в этом же полку оказались и Григорий с Павлом — оба были шоферами, возили боеприпасы, горючее, Филиппа определили оружейным мастером на аэродром, в авиачасть попал и Леонид. Николай, как мы уже знаем, был шофером в понтонном батальоне. Владимиру пришлось задержаться дома: занимался демонтажем и эвакуацией фабрики. Он обивал пороги, просил, требовал («Шесть братьев воюют, а я?»), в конце концов отправили на фронт и его.

Было бы заманчиво описать героизм или подвиги братьев, рассказать о многих роковых случайностях, которые сопровождали всякого, кто воевал.

– Было такое? — спросил я Николая Ивановича.

– Да нет,– улыбается.– Переправы наводили под бомбами, и днем, и ночью. Макеты ставили: ложные сооружения для немецких летчиков. И горючее под бомбами возили, да не в цистернах, а в бочках. Я упросил все-таки, меня на танк перевели. Танк-амфибию дали, в разведку ходил на нем, под Белой Калитвой снаряд в гусеницу угодил. И я обратно — на машину.

А у Леонида и вовсе прозаично получилось: он обслуживал аэродромы. Как-то, несколько лет назад, пионеры на встрече в школе спросили его, сколько фашистов он убил. Ответил: ни одного.

Как видим, все было проще, будничнее, что ли. Чубины в большинстве были на фронте работяги. Честные, сильные, смекалистые, смелые, когда надо, отчаянные — работяги.

Но проще — это еще не легче. Рисковали Чубины, как все, а часто и больше других: что такое, например, беззащитная полуторка с боеприпасами или горючим под немецкими истребителями?

Конечно, можно отыскать лихие случаи и факты и у Чубиных. Николай Иванович и теперь удивляется: «Как Павел выжил? Никто из нас не знает. Ну силен был, ну ухарь! Из разведки, идет, еще и «языка» ведет, а тот еще и бочонок вина перед собой катит...»

И все-таки главное на фронте, чтобы каждый знал и делал свое дело — прочно и надежно. Надежность — вот, пожалуй, главное понятие. Без надежности нет подвига. Первый идет вперед, когда знает, за ним поднимется второй, за ним — все спокойно, все в порядке.

А надежность эта в том, например, что у Николая Ивановича не было за войну случая, чтобы он растерялся, машина его была исправна всегда, сам варил, клепал, стыковал и даже, когда полетел однажды задний мост, он на ходу, в перерыве между тяжелыми боями, приспособил вместо него другой — то ли из «форда», то ли из «виллиса», уже и не помнит, из какой-то брошенной иностранной машины. В том, например, надежность, что он показал всем, как штурмовать горы под Пятигорском.

И в том надежность Чубиных, что Григорий даже в санчасть не пошел, когда его ранило при бомбежке: боялся оказаться в госпитале и потерять свою машину. Больше недели ходил в прилипшей к спине гимнастерке.

Ранило, между прочим, и Леонида — в ногу под Выборгом. Контузило Николая. Тяжело ранило, а потом еще и контузило Евгения. У него еще и старая рана, под Царицыном, давала себя знать. К тому же после перехода через Сиваш заболел он туберкулезом... И все-таки до последних дней войны воевал.

Надежность человеческая в ту пору стояла рядом с подвигом, была сродни подвигу. Само понятие это — надежность — уже включало в себя готовность к подвигу, постоянную, в любой момент, готовность отдать за Родину жизнь.

Николай Иванович, можно сказать, в рубашке родился. Не потому только, что, пройдя Сталинград, Ленинград, всю Прибалтику, остался жив. А и потому еще, что где-то под Грозным, в мае, когда было кругом зелено и тепло, он ехал на бензовозе за горючим и в огромной колонне застрявших машин увидел вдруг за рулем «эмки» Григория. Фантастическая встреча, к тому же Григорий уже через несколько часов свел его и с Евгением. А еще через несколько дней у станицы Варениковской Николай Иванович встретил и Леонида.

Уже под Ленинградом он, сам того не ведая, сражался рядом с Владимиром. Рок снова поманил было Чубина-младшего и тут же отвернулся. Братья не встретились, хотя эта именно встреча была важнее тех трех. Здесь же, под Ленинградом, Владимир и погиб.

И сейчас еще ведется много разговоров на Западе об источниках нашей победы, о тех или иных просчетах фашистов. И при всем этом далеко не всегда добираются до главного просчета: недоучли враги, что семеро братьев Чубиных решат защищать родину в первые же часы войны, не ожидая призыва. Что в тылу жена старшего Чубина, Евгения Павловна, украинка, будет спасать из-под расстрела еврейского мальчика.

Впрочем, я забежал вперед.

О Чубиных в тылу тоже сказать нужно. В Вершацы пришли немцы. Они заявились в кузницу к Ивану Варфоломеевичу, привели лошадей, велели подковать. Угрюмый старик сослался на возраст и нездоровье и добавил вдруг — зло и коротко: «У меня семь сыновей воюют». Ивана Варфоломеевича и пороли, и в чулан темный запирали.

О том, что происходило меж тем в Херсоне, рассказывает Евгения Павловна:

– Сшила мешок Евгению, проводила — не то слово: бежала за ним. Через несколько дней фашисты вели по городу пленных моряков. Чуть живые идут. И я все бегу рядом, кричу: «Чубиных нет? Чубиных нет?» Знаю, что не может их здесь быть, а все кричу. К осени родила. «Маргарита» наша мальчиком оказалась. А родила — в яме.. вроде бомбоубежища. Родила — не знала, живой ли. Николаем назвала.

А как жили? Элеватор выпустил всю пшеницу в Днепр, а часть в амбарах сгорела. Мы ее, пшеницу-то, черпали сачками из воды. И горелую тоже брали. Еще рыбу ловили на реке. Потом я отрез бостона продала, патефон продала, да, в общем, все, что было, продала. Крупы купила, хлебушек. Кормились. У нас же еще один мальчик был...

Я жила у тети Груни, не у себя. Ну вот, она как-то идет с вязанкой дров мимо тюрьмы. Знаете, видели тюрьму — это здесь, рядом, по Перекопской улице? Смотрит, у ворот — толпа. Оказывается, детей из тюрьмы разрешили взять. В тюрьме-то были евреи, но детей разрешили отпустить, не всех, правда, а тех, у кого кто-нибудь из родителей — мать или отец — не еврей. Русский там, украинец.

Груня подошла, полицай ей: «Вам кого?» А у тети Груни два сына до войны еще умерли. Она и говорит. «Мальчика бы». Женщина какая-то вышла, плачет и за руку держит мальчика лет шести, в другой руке чемоданчик. Его вещи. Мать. Отдала она тете Груне этот чемоданчик, адрес оставила... Вы сейчас от меня поедете по Перекопской, обратите внимание, там такая арка тюремная, она и сейчас сохранилась. Это — вход. Ну вот, Алик мальчик-то, как из ворот с тетей Груней вышел на свободу и вдруг как кинется бежать, испугался: мама в тюрьме осталась, бабушка в тюрьме, он один... И побежал по Перекопской — и не к городу, а в обратную сторону. Остановился уже... знаете, где конфетная фабрика? Остановился и за столб спрятался. Выглядывает из-за столба, не догоняют ли немцы. Тетя Груня осторожно подходит и тихо так зовет: «Алик... Алик...» Так у нас двое стало. Коля и Алик. А в тюрьму похлебку носили. Раз принесли, два, а на третий не взяли: «Не надо»,– говорят. Мы от Алика все скрывали, как и что, но кто-то, видно, из мальчишек рассказал. Он домой приходит и говорит мне: «Мама...– он уже привык к нам-то...– Мама,– говорит,– мою маму расстреляли...»

После этого сразу слух пошел: тому, кто брал детей из тюрьмы,– тоже расстрел. Мы Алика прятали.

Друг друга держались, когда можно. Я Инну, жену Леонида, вместе с малятами к себе забрала, потом квартиру ей нашли. А как наши подходить уже стали, мы не выдержали — сами к ним навстречу пошли. И все пошли. Впряглись, помню, в телеги, коляски, тачки, в фаэтоны впрягались, даже катафалк шел среди нас, и все это — к линии фронта, чтобы скорее нас освободили. У Инны один из близняшек потерялся в дороге. Уже в Николаеве нашли. Я брела и думала, погиб мой Евгений: их автоколонну в Дарьевке у Днепра разбомбило.

Когда встретила Евгения — стыдно было, что я такая худая да страшная. Сына своего он, наконец, увидел. «Маргариту»... Коленька сначала его испугался, отец ему сахару кусочек дает, а он не берет, боится, у меня спрашивает: «А что это?» Он же сахар-то никогда не видел.

Ну, а с Аликом знаете как? Еще война не кончилась, зашел в дом какой-то мужчина. «Я,– говорит,– дядя Алика». И просит его у меня. Ну, я сказала: «Жизнь я ему сохранила, а образование дать — условий пока нет. Если вы сможете...»

Вот так вот... Евгения Ивановича уже нет. Коля мой сейчас в Одессе — инженер радиоэлектроники. С Аликом они и сейчас как два брата. Дружат. Алик в Москве. В гости друг к другу каждый год ездят. Дети уже у обоих. У Коли — два мальчика, у Алика — две девочки.

А сюда, в Херсон, Алик приехал не сразу, только в шестидесятых годах где-то, уж двадцать лет, как война кончилась. Тетя Груня пироги дома пекла, а я встречать его поехала. Стою в аэропорту, волнуюсь — не могу, вдруг не узнаю, двадцать лет все-таки... Смотрю — идет... С женой вместе...

Подошла к нему:

– Алик!

– Ой, тетя Женя!..

На автобусе домой едем. Они с женой сидят, разговаривают. По Перекопской улице едем, и... тюрьма эта, представляете, по дороге. Я смотрю, Алик вдруг голову вот так вот руками закрыл... и от окна отвернулся.

Можно сказать, повезло Чубиным. Когда после войны собрались они вместе, не было с ними только Владимира — последним ушел и не вернулся.

Прочитав как-то в телевизионной программе — «Наша биография. Год 1941-й», я решил собрать братьев и с ними вместе посмотреть кинодокументы тех лет.

Собрать их сейчас дело немудреное: зашли с Николаем Ивановичем в две избы, и все дела: сначала к Григорию, потом к Леониду. Трое их и осталось.

Николай Иванович — самый младший, работает в областном управлении внутренних дел. А шофером был 38 лет.

Григорию Ивановичу семьдесят. По-прежнему водит машину. Его стаж — 46 лет.

Леониду Ивановичу — 67, тоже 46 лет за рулем. Сейчас работает шофером в плодоовощном совхозе. «Здорово Чубин работает,– рассказывал заведующий совхозным гаражом Николай Федорович Старюк.– Мы списываем машину, когда она пройдет триста шестьдесят тысяч. Ну, бывает, когда уж под четыреста тысяч. А Леонид Иванович Чубин знаете сколько наездил на своей? Шестьсот тридцать тысяч километров! План он выполняет процентов на сто сорок, но не в процентах дело. Он безотказный».

– Надежный, значит?

Сидим мы вечером с двумя Чубиными, ждем третьего, Леонида Ивановича. Вошел, я его впервые увидел, здоровущий, румяный — «добрый молодец». Спокойный, улыбается, рука моя в его ладони утонула. Какие там шестьдесят семь? Пятьдесят лет от силы.

– Никто и не верит,– смеется он.

Сидят. Руки у всех на коленях. Не мигая смотрят на экран. Фашистские полчища все идут, идут — несметно. Пехота, самолеты, танки. И как-то спокойно-устало удивляются Чубины: «От шли! От шли!» — «Это ж надо, гады! Такую войну придумать!»– «Звери, звери».– «Чего, там тоже люди были».– «Были. Не хотели воевать».– «А вон наши полуторки, полуторки Вот на таких мы всю войну и прошли».

Показали Виктора Талалихина, его встречу с матерью после первого воздушного тарана. Это была их последняя встреча. Удивительное лицо — и озорство мальчишеское, и вдохновение, и красота.

Я сказал об этом — о красоте — немного позже Евгении Павловне, она фильм тоже видела.

– Тогда все красивые были,– сказала она. Она имела в виду всех, кто защищал Родину.

– Чубины, знаете, какие в молодости были! — И, помолчав, вдумавшись, вернула слову первоначальный смысл.– А все-таки самый красивый из них был Евгений!.. Что вы улыбаетесь, это правда.

Прекрасный был вечер у Николая Ивановича. Братья вспоминали детство. Как катались на самодельных коньках — каждый сам себе в кузнице коньки делал, веревками прикручивали, полы фуфаек расставят и — по ветру, вниз по реке. Вспоминали молодость. Пели Николай Иванович достал баян свой, мандолину, балалайку, гитары. Жена его Надежда Иосифовна играла. Толя, сын играл. И все три брата — последние. Играли «Коробейники», «Огонек», «Синенький скромный платочек». Надежда Иосифовна всплакнула.

– Ах, какой у нас до войны струнный оркестр был! Все семеро братьев играли...

Время — не снаряд и не пуля, его не обмануть. Однако если бы не война, то и время было бы снисходительнее к братьям. Того же Евгения взять, старшего,– два тяжелых ранения в двух тяжелых войнах, туберкулез после Сиваша, инфаркт...

– А вообще род наш крепкий,– говорит Николай Иванович,– мать наша ни одного лекарства в жизни не пробовала, болела за все время только пять дней, и то — перед самой смертью. Было ей тогда уже сто два года!..

Братья объяснили долгожительство матери и свою собственную крепость: «У нас в селе сады — как лес. Воздух! Орехи, вишня, черешня. Молоко парное, мать корову подоит — мы сразу пьем».

В этом есть правда. Но есть и еще, я так думаю, объяснение долгожительства матери: ни один из семерых никогда ничем не огорчил ее — даже в самые трудные минуты.

1979 г.