ПСИХОЛИНГВИСТИКА И СЕМАНТИКА

1. ОБЪЯСНЯЕМ СМЫСЛЫ

1.1. "Словарь Ожегова" как модель наивного языкового сознания

Каждый из вас хотя бы несколько раз в жизни открывал словарь русского языка, чтобы уточнить, что значит то или иное слово. Скорее всего, это был многократно переиздававшийся Словарь С. И. Ожегова — очередное, дополненное издание см.: (Ожегов, Шведова, 1998).

Чем этот Словарь замечателен? Тем, что толкование в нем, т. е. объяснение значения слова, максимально приближено к тому, как склонны понимать то или иное слово обычные носители русского языка. Иначе говоря, к тому, что имеет место в нашей психике "на самом деле". Предвижу законное недоумение: разве не любой толковый одноязычный словарь отвечает на тот же вопрос — пусть более детально или, напротив того, более кратко? Нет, не любой.

Вообще объяснить, истолковать значение слова с ориентацией на то, что же имеет место "на самом деле", — это далеко не простая задача. Задумаемся, почему.

Во–первых, носители языка — это весьма разные люди. Более образованные и менее образованные, горожане и жители глухих селений, взрослые и школьники. У них несколько разный запас слов и несколько разное представление об их смыслах. Соответственно есть слова, которые в обиходе одних говорящих относятся к повседневным, частым, а в обиходе других — те же слова относятся к редким (как это выяснить, мы расскажем отдельно, см. с. 186). Поэтому сплошь и рядом само слово как будто знакомо, а смысл не вполне ясен, размыт.

Например, в русской деревне, где до сих пор преобладает печное отопление, все знают, что значит слово вьюшка. Горожане, у которых нет соответствующего жизненного опыта, точного смысла этого слова часто просто не знают, а при топке печки называют вьюшку заслонкой, задвижкой (если вы заглянете в Словарь Ожегова (далее сокращенно — СО), то узнаете, что слово заслонка тоже относится к печке, но указывает на совсем иной объект, нежели вьюшка).

Во–вторых, словарный состав языка изменяется со временем — недаром периодически выходят словари и справочники новых слов. Но то, что ново для одних, может оказаться хорошо известно другим. Так, лет 15 лет назад, когда у нас еще не было телевизионной рекламы, мало кто из непрофессионалов знал, что значит клип. Сейчас для одних это слово "свое", а для других оно еще чужое, хотя само по себе оно как будто понятно.

В–третьих, можно знать смысл слова более или менее глубоко, а можно — ровно настолько, насколько это нужно для повседневной жизненной практики. Практика же у разных людей и тем более у разных слоев населения — разная. Для того чтобы описать разницу между более полным и менее полным "знанием смысла" одного и того же обычного, обиходного слова, австралийская исследовательница Анна Вежбицкая ввела термины концепт–максимум и концепт–минимум.

Термин концепт удобен тем, что, акцентируя те реалии, к которым нас отсылает слово, он позволяет отвлечься от принятого в логике термина понятие. Поэтому мы будем часто им пользоваться в дальнейшем.

Знание концепта–максимума — это полное владение смыслом слова, присущее рядовому носителю языка; знание концепта–минимума — это неполное владение смыслом, которое, однако, не должно быть ниже некоторой границы.

Вежбицкая иллюстрирует разницу между владением смыслом на уровне концепта–максимума и владением смыслом на уровне концепта–минимума на примере собственной языковой интуиции. Так, воспитанная в польской культуре, она полностью владеет смыслом слова картофель, поскольку знает, где и как он растет, как его собирают и хранят и т. п. В то же время, по словам Вежбицкой, она гораздо меньше знает об английском слове zucchini. Zucchini — это кабачок (точнее говоря, в русском языке словом цуккини называют определенный сорт кабачков в отличие от "просто кабачка"). Вежбицкая полагает, что владеет смыслом слова zucchini на уровне концепта–минимума, поскольку не вполне представляет себе, как кабачок растет, хотя и знает, как его готовить.

Противопоставление "концепт–максимум — концепт–минимум", как можно видеть, культурно обусловлено.

Носители языка, обслуживающего данную культуру, обычно в полной мере владеют смыслами культурно важных слов. Иной вопрос, что считать культурно важным или культурно ценным.

С этим кругом вопросов вы можете познакомиться, прочитав хотя бы несколько работ Анны Вежбицкой, — см. список литературы в конце книги.

Любопытен следующий пример. Я опросила группу москвичей, интересуясь тем, как они понимают слово просо. Значительная часть опрошенных представляет себе, что это "какой–то злак". Но при этом они не соотносят просо с хорошо известным им словом пшено. Но пшено — это крупа из проса, т. е. как бы то же просо, только определенным образом обработанное. В терминах Вежбицкой следовало бы сказать, что опрошенные лица владеют смыслом слова просо ниже уровня концепта–минимума, т. е. смысл его для многих горожан весьма размыт.

Как известно, изменение словарного состава языка более всего касается существительных: ведь именно они именуют как новые предметы и понятия, так и те, которые по тем или иным причинам вышли из обихода. Так, один мой информант на вопрос о том, что такое паникадило, ответил: "Это такое кадило". Получается, что, толкуя в словаре смысл слова, одним надо объяснять одно, а другим — другое. (На всякий случай скажу, что паникадило — это светильник, рассчитанный на много свечей, подвешиваемый к потолку церкви, т. е. особого вида люстра).

Итак, возникает вопрос о том, как все–таки лучше всего объяснить смысл слова в словаре, рассчитанном на всех. Предполагается, что составить такой словарь в принципе можно. На практике это означает, что в моем примере при объяснении смысла слова паникадило не нужно объяснять, что значат слова свеча и люстра. Л. В. Щерба размышлял о типах словарей именно с этих позиций в работе "Опыт общей теории лексикографии".

Я советую вам внимательно прочесть хотя бы некоторые разделы из нее в томе переизданных работ Щербы (Щерба, 1974). Вы еще раз убедитесь в том, что психолингвистический подход к языку и речи возник достаточно давно.

У Щербы мы найдем интересные для нашего обсуждения соображения о том, каким должен быть словарь общего назначения — он называет такой словарь "нормативным", в отличие от словаря–справочника, адресованного специалистам. В терминах Щербы, в таком словаре толкование смысла слова должно соответствовать тому общему представлению об объекте, которое характерно для "наивного" носителя языка. Поэтому, например, Щерба предлагает толковать слово прямая (в сочетании прямая линия) как "линия, которая не уклоняется ни вправо, ни влево (а также ни вверх, ни вниз)". Почему? Потому что определение прямой как "кратчайшего расстояния между двумя точками" (а именно так нас учили в школе) не соотносится с повседневным речевым опытом носителей языка.

"В быту", говоря прямая, мы подразумеваем нечто иное. По мнению Щербы, в толковании смысла слова должны присутствовать те аспекты значения слова, которые "являются факторами в процессе речевого общения" (Щерба, 1974, с. 281), или же, выражаясь иначе, те аспекты, которые важны для взаимопонимания.

Еще один пример касается слова золотник, но не в том значении, которое имеет в виду пословица "Мал золотник, да дорог". (Кстати, очень немногие понимают, что в этой пословице золотник вовсе не указывает на золото как таковое — на самом деле это слово означает вполне определенную меру веса по старой русской системе, а именно — 1/96 фунта, т. е. 4,26 грамма.) Щерба же размышляет над тем, как описать смысл омонима этого слова — того золотника, который является деталью паровой машины. Ведь именно при объяснении термина лингвист должен где–то остановиться, чтобы не навязывать "наивному" говорящему концепта–максимума, описание которого в словаре типа СО явно излишне.

Согласно лексикографическим установкам Л. В. Щербы, в обычном толковом словаре достаточно сообщить, что золотник — это "деталь паровой машины". Такое толкование содержит информацию, которая неспециалистом интуитивно ощущается как "необходимая и достаточная". Заметим, что при таком уровне подробности идентичное толкование получит, например, слово шток. Сравнение толкований слов шток и золотник (и то и другое — детали паровой машины) приведет к двум равновозможным выводам:

• а) эти слова обозначают различные детали паровой машины;

• б) эти слова обозначают какие–то детали паровой машины, не исключено, что одну и ту же деталь.

Подчеркнем, что для словаря типа СО такое предположение не так плохо, как это может показаться: это ровно то место, где лингвист сознательно останавливается, не желая стать энциклопедистом. (Замечу, что в СО золотник толкуется более подробно, зато слова шток там вообще нет.)

Если по прочтении работы Щербы мы обратимся к СО, то увидим, что в терминах Щербы СО — типичный "нормативный" словарь, поскольку он как раз и отражает важнейшие для говорящих аспекты смысла, т. е. именно те из них, которые существенны для речевого общения. Продемонстрируем это на словах тематической группы "Посуда" (эта группа выбрана нами только из соображений удобства и наглядности, что будет более ясно из дальнейшего изложения).

Напомним в очередной раз, что для наивного языкового сознания стакан — это то, из чего пьют, а не стеклянный сосуд в форме цилиндра емкостью около 250 граммов; ложка — это то, чем едят жидкие блюда, наподобие супа, жидкой каши или компота, чем размешивают, а также с помощью чего пьют некоторые напитки, преимущественно горячие, типа чая или кофе, и т. д.

Традиционно толкование значения имени должно включать указание на родовое имя (например, все виды шапок и шляп — это головные уборы) и видовое отличие, т. е. указание на то, чем один головной убор отличается от другого. Но в словаре, ориентированном на "наивного" носителя языка, родовое имя нередко опускается, а видовое отличие может замещаться указанием на функцию, которую выполняет данный предмет. Из стакана пьют, по часам узнают время, шарф служит, чтобы согревать шею, пуговица — чтобы застегивать одежду и т. п.

Попробуем обобщить все толкования СО, относящиеся к словам, именующим посуду и утварь. К утвари мы условно отнесем такие слова, как поднос и противень, а также слова вилка, ложка, нож — по–английски для последних есть обобщающее имя — cutlery, а в русском такого обобщающего имени нет. Мы увидим, что в толкованиях СО содержатся не сколь угодно разнообразные сведения, а информация определенного типа, отвечающая на сравнительно узкий круг вопросов.

Толкования для группы слов "Посуда" можно представить в виде достаточно простой схемы. Вот как она выглядит:

Вообще–то в отдельном толковании могут быть представлены не все элементы данной схемы. Порядок тоже может быть несколько иным, но все же тот, что мы записали (схема читается слева направо), встречается чаще всего.

Приведем примеры из СО.

• Блюдо — большая, глубокая тарелка, круглая или продолговатая, для подачи кушанья.

• Противень — железный лист с загнутыми краями для жарения, печения.

• Бокал — посуда для вина в виде большой рюмки.

• Блюдце — тарелочка с приподнятыми краями, на которую ставят чашку или стакан.

• Дуршлаг — кухонная посуда в виде металлического решета с ручкой для отцеживания чего–нибудь, варившегося в воде.

Как видите, предлагаемые СО толкования приблизительно следуют представленной выше схеме — именно в той мере, в какой это естественно для наивного языкового сознания. В частности, во всех случаях указана функция предмета, обозначаемого данным словом, — ведь как раз это и важно для предметов данной группы.

В самом деле, разве для понимания смысла слова блюдце не принципиально то, что на блюдце ставят чашку или стакан? В некотором роде блюдце как таковое не вполне "самостоятельный" предмет. Равно как и крышка (она нужна в той мере, в какой есть что закрывать), петля (зачем петля, если нет пуговицы, которая в петлю продевается?), ключ (он нужен для замка, и ни для чего более), абажур (накрывает лампу), наволочка (она бесполезна, если нет подушки), ножны (как и прочие виды "футляров" — очешник, колчан, портсигар, кобура, они важны именно своей специфической функцией). Видимо, объяснять смысл подобных слов надо прежде всего через функцию соответствующих предметов.

Сказанное может выглядеть как нечто настолько очевидное, что и обсуждать здесь нечего. Тем не менее в науке о языке проблема методов объяснения смыслов — это действительно проблема. О способах ее решения идут многолетние дискуссии. Психолингвистика фактически вовсе не находится в стороне от этих споров — с той разницей, что дискутирующие авторы редко отождествляют свои интересы с "типичными" для психолингвистики проблемами. Как видно из сказанного выше, веер возможных способов описания смысла как проблема практической лексикографии был зафиксирован еще Щербой.

И тем не менее в предисловии к девятому изданию СО соавтор С. И. Ожегова Н. Ю. Шведова сочла нужным специально объяснить, почему толкования слов предметной лексики в СО построены по достаточно свободной схеме, вместо того чтобы опираться на идущую еще от Аристотеля схему толкования предметного имени через родовое имя и видовые отличия, представленные обычно в виде набора некоторых признаков. Я приведу это объяснение: "Специальная проверка показала, что строго единообразное толкование таких слов на основе единой системы признаков не только не всегда возможно, но иногда и не нужно: необходимая информация часто содержится в иллюстративном речении" (СО, с. 8).

Итак, не нужно стремиться: 1) к единообразию в толкованиях смыслов; 2) к признаковому описанию смыслов.

В силу сложившейся традиции в СО сказано, что не нужно это потому, что все необходимое для правильного понимания смысла слова может быть извлечено из примеров. А я к этому добавлю: не нужно в СО, потому что он отражает языковое сознание наивного носителя, последний же не склонен к операциям с родами, видовыми отличиями и признаками в том смысле, как это понимается в формальной логике. (Читатель будет иметь возможность в этом убедиться, см. главу "Интерпретация смыслов и модели мира".)

Как мы уже говорили выше, для наивного языкового сознания стакан — это то, из чего пьют, а не стеклянный сосуд в форме цилиндра емкостью около 250 граммов. В научном филологическом словаре вне зависимости от его специфики — будь то одноязычный толковый словарь или двуязычный словарь — вопрос об отражении наивного языкового сознания и естественности именно для него предлагаемого толкования второстепенен. Важно, чтобы сложные значения толковались через более простые, чтобы толкования были полными и достаточными, чтобы в них не было "порочных кругов" (т. е. не следует давать определений неизвестного через непонятное).

Толкование в словаре типа СО имеет совершенно иную цель: будучи плодом усилий лингвиста, оно тем не менее адресовано не ученому, а рядовому носителю языка, для которого этот язык является родным. С моей точки зрения, автору словаря типа СО приходится решать более сложную задачу, чем автору научного словаря (хотя принято считать, что все обстоит наоборот).

Не так просто уловить такое ядро смысла слова, которое бы отражало именно интуицию неискушенного носителя и вместе с тем было лаконичным и лингвистически правильным. Эта цель, с нашей точки зрения, вполне адекватно решается в СО. Так, в СО вертел толкуется как металлический прут определенного назначения, противень — как лист, также с указанием функции. То обстоятельство, что здесь нет указания ни на род, ни на видовое отличие, не мешает обоим толкованиям быть семантически адекватными и естественными для восприятия.

Впрочем, в поисках способов описания смысла, ориентированных на описание того, как все обстоит "на самом деле", можно пойти много дальше и много глубже, притом имея в виду содержание сознания "наивного" носителя языка, т. е. не забывая заветов Щербы. Ниже мы покажем, какие пути при этом выбирают разные исследователи.