ЕЩЕ РАЗ ПРО ЛЮБОВЬ

ИСТОРИЯ ПРО ТОНИНО ТЕЛО

Тоня — Тоша, как она просила себя называть — женщина маленькая, "акку­ратненькая", с неожиданно мощным, звучным голосом и неожиданной же скованностью в движениях. Она приехала на тренинг аж из другого горо­да: "У меня, девочки, такая тема, что в наших краях я бы не решилась ни за что. Такая, знаете, неприличная совсем". Неприличным считается и назы­вается многое: прямой разговор про деньги, про секс, про власть, про ме­сячные — да мало ли! Так что пришлось уточнять, и вот что получилось.

Тоша: Оказалась я, девочки, свободной женщиной тридцати семи лет. Дети выросли, муж ушел, да оно и к лучшему. Гуляй — не хочу. А гулять мне мешает тело. Пока на меня внимания не обращают, оно помалкивает, вроде как и в порядке. Как только какой мужчина глаз положит — все. Уже ничего не хочу, ничего мне не надо, как в той байке про кота — "еще пятнадцать минут поблядую и пойду домой молоко допивать". Вот чего сказала, вы уж извините, из пес­ни слова не выкинешь. И ведь я не рыба какая холодная — это нет, а оно мне не то что во все тяжкие пуститься, оно пройтись с инте­ресным мужичком не позволяет. Ну, то есть, пройтись как надо. Шкандыбаю Буратиной, срамота одна, какие там шуры-муры!

Ведущая: Тоша, а что бы могло быть результатом работы?

Тоша: Да как-то надо бы полюбить его, проклятущее, помириться, что ли?

Ведущая: А для этого придется его послушать, слово ему предоста­вить — готова?

Тоша: Ну куда же деться — уж пусть здесь выговорится. Готова! Вот чего я трепыхаюсь, ведь аж колотит! Женщина взрослая, рожала, любила, вполне еще ничего, а хуже, чем на примерке у портнихи.

Ведущая: Ну, давай с примерки у портнихи и начнем. Что будем шить? Деловое, вечернее, соблазнительное, незаметное — что?

Тоша: Ой, я вспомнила, как выпускное в институте шила — ужас! Ведь тоже уже не девочка была...

Ведущая: Выбирай, Антонина, Портниху.

Последующая сцена знакома многим: "У Вас слишком широкие плечи (круглая спина, узкие бедра, большая грудь, маленькая грудь, короткая шея, длинные руки, полные ноги, худые ноги — вообще все не такое), это Вам носить нельзя". Назначение одежды — спрятать дефекты. Они препариру­ются подробно, при неподвижности и полураздетой беспомощности жалко­го одеревеневшего тела, с озабоченным выражением "доброй тетеньки", которая знает, как лучше. Роль дает ей право ничего не смягчать и вонзать свои "булавки" куда захочет. Она-то знает как лучше, да только тело попа­лось совершенно неподходящее — и надо же, еще на что-то претендует, собирается внимание к себе привлекать! Вроде бы и совершенно не на тему: не о мужчинах, не о сексуальности, но что-то в этой примерке "цеп­ляет" и подсказывает: на тему, еще как на тему. Такая наша Тоша несча­стная, так ей хочется сбежать из этой примерочной, так ей уже не нужно никакое платье, что и впрямь она начинает "шкандыбать Буратиной".

Ведущая: Тоша, что говорит тело, что чувствует?

Тоша: Меня здесь нет, мне ничего не нужно, ничего не хочется.

Ведущая: А что на самом деле говорит Портниха? (Обмен ролями, за Портниху говорит сама Тоша.)

Тоша (в роли Портнихи): Ты создана не для того, чтобы на тебя смот­реть, тебя любить. Не в свои сани не садись, будешь нелепой. Твое дело — работать, быть полезной, тебя за полезность и дер­жат. Вся эта любовь — глупости сплошные, я тебе добра желаю, а мужикам-то, ясно, чего надо. И хорошо, что каракатица: тихонеч­ко, бочком, так и проживешь. А от красоты одни неприятности.

Ведущая: Кто ты на самом деле, Портниха?

Тоша (в роли Портнихи): Дак кто, ясно кто. Кто прошмандовке-то этой шил, пока соплей была? Тетка я ее по матери, Зинаида. Говорила я Райке: пропадешь сама и девку погубишь. Нет, ей все любо-овь подавай. И что она с той любви поимела, кошка драная? Как пос­ле абортов валяться — так Зиночка, раз чуть Богу душу не отдала, коновалы наши чего-то там недоскребли, просила девочку не ос­тавлять, прощения просила за свое беспутство. А Тоньке чего го­ворить каждый раз? Чем мамочка так болеет, что у тети Зины гос­тить приходится? И за что Райке девка такая золотая — ума не приложу. Я, конечно, воздействовать старалась, как могла. В смысле воспитания.

Ведущая: Да, тетя Зина, Вы старались, как могли. И не без успехов. Ска­жите, а Вы счастливы?

Тоша (в роли Портнихи): Какое! Скажете тоже, женщина! Глупости сплошные!

Ведущая: А есть ли что-то, что Тоне важно услышать от Вас, а Вы ей этого так и не сказали?

Тоша (в роли Портнихи): Как не быть, есть. Антонина, а ведь и я перед тобой виновата. Я тебя маленечко это... настраивала против ма­тери-то, вот. Ну и говорила тебе лишнего, что уж там. Ты девоч­кой симпатичная была, а я все каркала, мол, коленки вместе, жо­пой не верти, куда обтянулась! Ой, смех и грех, я ж тебе шила как на себя — мешок с кружавчиками, фасон "богадельня". А вышло все навыворот: мне в сорок восемь все подчистую вырезали по женской части, а Раиса в тот же год еще и замуж вышла. И ухажи­вала за мной, словом не попрекнула, она добрая у нас, Райка-то. Дело прошлое, завидовала я ей. Я ведь старшая, я за нее всю жизнь в ответе была, а с поручением таким ответственным не справилась. Я пахала, а она любила: как же не обидно — обидно! Я воспитывала, а она оторвалась. Может, и гуляла так сильно на­зло моему воспитанию. Но это дела наши, между сестрами всякое случается, а тебе досталось ни за что. Тонька, племяшка, не слу­шай меня, дуру старую. Да верти ты чем хочешь, ты у нас еще не­которых молодых поаппетитней будешь!

Ведущая: Разрешаете, значит, тетя Зина?

Тоша (в роли Портнихи): Сама разберется, умная. Ты это, Тонь, если что пошить... ну повеселей там, понарядней — я могу, я еще нитку без очков вдеваю. Мне ведь тоже охота в руках красивое подер­жать! (Обмен ролями).

Тоша: Спасибо, тетя Зина. Я знаю, ты ничего плохого не хотела. Я из твоих наставлений давно должна была вырасти, как из твоих мешков с кружавчиками. (К ведущей) Я еще хочу с мамой погово­рить.

Ведущая: Выбирай кого захочешь на роль Мамы, поговоришь.

Тоша: Мамуля, я очень рада, что твоя жизнь устроилась. Кто бы что ни говорил, ты для меня всегда была самая лучшая, самая красивая. Ты и сейчас у нас интересная женщина. Вот скажи, у тебя бывало так, что на тебя мужчина внимание обратил, а тебе это не в ра­дость? Это нормально? (Обмен ролями).

Тоша (в роли Матери): Все нормально, что для тебя хорошо. Я мужчин выбирала сама: он не охотник, а я не утка. И у тебя глаза есть, интерес-то взаимный! А еще я тебе скажу, дочка, что много лет мне перед тобой как-то неловко было — семью не сохранила, что за пример для девочки, город-то маленький. Не так уж я и гуляла, но молодая же была, жить хотелось, любить. Зинка, конечно, тебя по-своему воспитывала, но я всегда знала, что ты моя девочка и все поймешь. И мужики мои всегда знали: любовь любовью, но дочь у меня на первом месте. Домой не водила, ни-ни. Романы ро­манами, но чтоб тебя ничего не коснулось, ни боже мой. Это как крутиться приходилось, просто семнадцать мгновений весны! Ты ведь ничего такого не думала, а? (Обмен ролями).

Тоша: А вот и думала! Мама, ну сама посуди: ты по дому носишься, ма­рафет наводишь, вся незнамо где, глаза горят — "на репетицию новогоднего "огонька"". Видала я эту твою репетицию, еще маши­на у него была, "жигуль" вишневого цвета. Все тишком, все молч­ком, у тети Зины не спросишь — она гадость какую-нибудь ска­жет. Ну что я должна была думать? Я и стеснялась тебя, и горди­лась, и любила, и зла моего на тебя не хватало! Я из-за всего это­го чуть в девках не осталась, замуж вышла за нудного придур­ка — пусть, думаю, не хорошо, зато правильно. Ну что молчишь, скажешь, не так?

Тоша (в роли Матери): Тоня, я хотела как лучше! И Зина хотела как лучше! Чем тебе помочь-то теперь?

Тоша: Помиритесь с теть Зиной, совсем помиритесь. Не надо мне этих ваших "дело прошлое", я еще жить собираюсь. Мне этот раздрай внутри ни к чему.

И мы делаем короткую сцену полного и окончательного примирения сес­тер — со всеми положенными по-родственному "шпильками", с откровен­ными признаниями в зависти и конкуренции, с припоминанием обид и прощением за них. Зачем? А вот зачем: Тоша полна противоречивых чувств и к матери, и к тетке; по своим — и очень понятным — причинам они нагрузили ее противоречивыми, конфликтующими установками в от­ношении мужчин, "приличного" и "неприличного" поведения, права на собственную сексуальность. У этих немолодых уже женщин все сложи­лось и случилось, и, разумеется, на эти жизни наша работа никак не рас­пространяется. А вот образы мамы и тетушки внутри самой Тоши — это другое дело. Здесь можно разрешить конфликт, снять мучившее ее с дет­ства противоречие, получить благословение не повторять ни тот, ни дру­гой сценарий.

Разумеется, в сцене примирения в ролях то тетки, то матери работала сама Антонина, иначе и смысла нет. Азартно, между прочим, работала. С кура­жом, с хулиганством, с очень большой иронией по адресу своих старух — и с любовью. Боже, сколько в этом ворчливом "саммите" было любви, какие мощные темпераменты схлестнулись, как Тоша, становясь то Раисой, то Зи­наидой, на глазах наполнялась еще большей энергией, чтобы не сказать страстью! И вовсе это была не "бытовуха" про жизнь в маленьком городе сексуально неудовлетворенных женщин, хотя и эта тема присутствовала, куда ж ее денешь — по правде так по правде. Но правды этой оказалось много больше, чем обещал в начале наш "психодраматический лубок". Бед­ная возможностями, неласковая жизнь — и не убитое ею желание праздни­ка, красоты, счастья. Неблагополучное во всех отношениях окружение, где годами пьют и тупо смотрят телевизор, а еще время от времени вешаются, бьют смертным боем и насилуют, да и у женщин есть свои способы изводить так называемых близких — и горячее стремление жить иначе, раз уж не са­мой, то хотя бы детям создать это "иначе". Жесткий диктат житейской нор­мы, когда и в тридцать пять "уже все" — и живое женское нутро, тоскующее по чувствам и создающее эти самые чувства почти на пустом месте, из ни­чего. "Особенности национальной практики" физического унижения, чтобы не сказать отрицания женщины любого возраста, в том числе и через пол­ное пренебрежение свойствами и потребностями ее тела. И — немыслимая жизнестойкость этого самого тела, которое по всем законам анатомии с фи­зиологией должно было бы уже давно превратиться в землеройную машину, трактор, мортиру или просто бесчувственную тушу, а оно, черт подери, чув­ствует и надеется чувствовать еще! Много чего там было...

А заканчивали мы так, как придумала сама Тоша в ответ на мой вопрос: "Что тебе нужно, чтобы не только примирить в себе эти два голоса, но и физически принять свое тело, свою чувственность?" Финал получился фан­тастический. Итак: мать и тетка собирают Тошу на праздник — разумеется, новогодний "огонек", только настоящий. (В их конторе как раз недавно по­явился один интересный разведенный господин, бросающий на нашу геро­иню недвусмысленные взгляды, от которых она до сей поры не знала куда деваться — это в реальности, как и приближающиеся новогодние возмож­ности.) Пока не настал знакомый столбняк — "и хочется, и колется, и мам­ка не велит", — старухи дружно заявили: все как сама захочешь, только как сама захочешь, будет настроение — гуляй, это твое прекрасное тело и твоя жизнь. И предложили "на удачу в амурных делах" собрать "девушку" на праздник по старому ритуалу — так собирали невест один раз, а коро­лев — почаще.

Начинается все, понятное дело, с мытья — и Зина с Раей свою "младшень­кую" парили в баньке, притом младенческие присловья типа "С гуся вода, с Тонечки худоба" чередовались с присловьями не вполне приличного свой­ства. Вся группа "на подхвате" подавала то веник, то реплику, нахваливая ее фигурку, волосы, подтянутый животик, даром, что двоих родила, и про­чая. Потом было само одевание — и это было красиво! Чтобы в нашей пси­ходраматической купели и перед зеркалом действовать было ловчее, Тоша и в самом деле кое-что с себя скинула — ну, не разделась догола, но оста­лась в топике и колготках. "В ролях" потрясающего белья и волшебного платья выступали ее собственные, не одну командировку видавшие вещи: приличные, удобные, немнущиеся. То есть одевали мы ее вполне по-насто­ящему. И каждая могла, передавая из рук в руки практичную трикотажную юбочку, сказать свою фантазию о том, что бы это могло быть и какие ощу­щения в теле такая вещица вызывает. Заканчивался ритуальный путь каж­дой вещи в руках Зинаиды с Раисой, которые вдвоем ее на Тошу одевали — строго вдвоем, симметрично, согласованно. А перед Тошей было еще и Зер­кало — конечно же, живое. И по мере того, как наша героиня разрумяни­валась и оттаивала, Зеркало чутко отслеживало все ее невольные жесты, позы, движения: вот плечиком повела, вот вздохнула — ах... Причесывала ее Зинаида, но причесывала наоборот: не забирала волосы под повойник, как в свадебном ритуале, а из маловразумительного хвостика с заколкой освобождала, расчесывала, разглаживала, раскладывала по плечам. А мама Рая попудрила ей носик и дала "на удачу" какую-то особенно "счастли­вую" губную помаду. И все это время Тоша проговаривала все свои ощуще­ния, совершенно реальные в этой нереальной, сказочной ситуации, "воз­вращала" себе живое, чувствующее тело.

И вот так, на сочетании символической игры в "рождение Венеры", полно­го и безусловного принятия группой и осознавания своей женской теле­сности эта история для Тоши закончилась. Ее последние — по игровой час­ти работы — слова были: "Это я. Смотрят на меня или нет, быть женщиной хорошо. Я что, сама себе нравлюсь, что ли? Да, нравлюсь. Я свободная не потому, что незамужняя, а просто это мое тело, мои ощущения, мои жела­ния и моя, блин, жизнь. (Кгруппе) Ох, девочки, вот спасибо! Повезу себя как хрустальную вазу: осторожно, мол, особо ценное тело!" Без этой по­следней "цыганочки с выходом" была бы не та работа и не та героиня: из песни слова не выкинешь, а уж из частушки — в особенности.

С чем же мы работали в этой истории? В самом начале, когда шутки-приба­утки еще прикрывали Тошино смущение, прозвучало несколько важных на­меков. Упоминание маленького города — намек на "неприличие" темы: как-то сразу было понятно, что речь пойдет о секрете, тайне "про это". При этом самая интимная часть рассказывалась громко, бойко, с матерком, а в сильное переживание героиня "влетает" при упоминании примерки у портнихи. Ее и правда колотит. И все время она уговаривает себя, что взрослая. Сколько ей лет в этой сцене? Сначала двадцать с небольшим, по­том сразу, вдруг — двенадцать-тринадцать: деревянные ручки-ножки Буратино, дочка-отличница легкомысленной мамы. Беспомощность и стой­кость, хоть пытайте — не скажу; полное отчуждение женского в собствен­ном теле. И как резко она разворачивается в роли суровой Портнихи: дер­гает и вертит "Тоню", добивается одной ей понятного порядка, а заодно вводит несколько важных тем.

Во-первых, это тема тела как объекта, вещи: оно может работать, быть ис­пользованным, оно должно быть спрятано, чтобы не было "неприятно­стей". А чувствовать оно не может, души к нему не полагается. Во-вторых, становится понятно, что речь пойдет не об отношениях с мужчинами, а о чем-то, что им предшествовало. В-третьих, довольно быстро становится ясно, что сексуальная тайна — не Тошина, а скорее наоборот: это ей чего-то знать не полагается, но, как выяснится позже, кое-что известно.

Когда Портниха превращается в Тетю Зину, ее голос становится еще гром­че, почти оглушает. В этой фигуре подавленная чувственность давно пре­вратилась в агрессию, притом образы особенно убийственные, "живодерские" — по отношению ко всему, что "по женской части". Портниха кроит, ушивает, окорачивает, истребляет в своем шитье всякий намек на жен­ственность — чем не помощница тем самым коновалам, которые "чего-то там недоскребли"... Житейское тут, конечно, есть: страшненькое и всем знакомое, как стафилококковая инфекция в роддомах. Но есть и другое. При ближайшем рассмотрении "карты" ложатся вполне последовательно, и символика их вовсе не беспросветная: скрывали — но не скрыли, карка­ли — но получилось "навыворот"; рука ли дрогнула или что еще, но каст­рация не удалась. И Тошины дети — показывала фотографии в переры­ве — это отчетливые Мальчик и Девочка; и нет ли в том заслуги "зануды-придурка"?

Как мифологический, сказочный персонаж Портниха Тетя Зина — некий зловещий гибрид Злой Мачехи и Феи-крестной, только снаряжает она нашу Золушку не на бал, а в богадельню или отделение хирургической гинеко­логии. Но тетушка не проста и не вполне однозначна: поразительно быст­ро ее монолог утрачивает настоящую злобность и становится ворчливым, но безобидным и даже не лишенным юмора (кстати, сочная речь "с перчи­ком" у Тоши явно не от мамы). Мачеха-Портниха не совсем настоящая, со­знание своей правоты у нее "с трещинками", сестры — моралистка и греш­ница — связаны гораздо прочнее, чем сами признают. В шкафу спрятан не столько скелет, сколько очередной любовник младшей сестры, а старшая-то ругается, но покрывает... В этой истории поразительно сочетание внеш­ней грубости, даже брутальности — и настоящего тепла, а все персонажи знают, понимают и чувствуют больше, чем поначалу заявляют. Такой вот "мешок с кружавчиками" — дерюга и что-то совсем иное, нежное.

Ритуальное одевание последней сцены, пожалуй, и комментировать не сто­ит. Разве что... Для тех, кому видятся символы ученой, литературной при­роды — вот: стояние перед зеркалом, когда за спиной видится фигура ма­тери, не напоминает ли символическую реконструкцию ключевого события stade de miroir — "стадии зеркала" — господина Лакана?²³ По тексту — очень даже: "При виде своего тела, вновь собранного воедино и введенно­го в правильные рамки, он ощущает "интенсивное ликование". Он прыгает от радости и улыбается своей матери, которая своим присутствием гаран­тирует правильность исполненного. Впервые он осознает свое существова­ние. Близко к матери, но отдельно от нее, он еще неявно, неотчетливо под­тверждает свое право быть иным. Первая встреча с самим собой является для ребенка новым рождением"²⁴.

²³ Если объяснять, кто и что, то, по-честному, надо объяснять и многое другое. Не буду.

²⁴ Исключительно для психоаналитически ориентированных коллег, случайно заглянувших в книжку: М. Laxenaire. Group Analytic Psychotherapy According to Foulkes and Psychoanalysis According to Lacan, in M. Pines (ed.) The Evolution of Group Analysis. London, Routledge and Kegan Paul, 1983.

В Тошином случае переплетаются "новые рождения" самой разной приро­ды: отделение от сценариев матери и тетки, принятие своего тела, осозна­ние себя как свободной женщины в начале нового жизненного цикла, в ка­ком-то смысле — "переигрывание" подросткового кризиса идентичности. В конце ее работы, когда группа уже сидела в кругу и говорила о том, ка­кие чувства и воспоминания возникли по ходу действия, Тоша слушала с несколько блаженно-отрешенным видом и явно воспринимала не все, что говорилось (так бывает, но многое потом вспоминается). Кто-то обратил внимание на ее выражение лица: "В отключке, как будто и правда после баньки". — "Я все слышу, просто маленечко подустала, вот сижу, перева­риваю. Чего ж ты хочешь от новорожденной?". Поверьте, не было перед этим никакого умничанья относительно символизма, ритуалов и вообще чего бы то ни было: говорилось только о непосредственно возникших эмо­циональных реакциях и об их связи с собственным опытом, с собственной жизнью. Тем оно и дороже. А в конце дня, когда прощались и формулиро­вали результаты всей групповой работы, Тоша сказала так: "Увожу из Моск­вы свое новое женское тело и уж его-то, блин, в обиду не дам. Не знаю, то ли я чего-то родила, то ли меня, но точно вам скажу: все было по любви. И, девочки, сколько же в нас ее!"

Уж не знаю, случайно ли в обеих историях плещется вода и светится обна­женное женское тело: похоже, они имеют прямое отношение к любви...