НАД ПРОПИСЬЮ ПО ЛЖИ

Боже милостивый, как они лгут!.. Вскользь, невзна­чай, бесцельно, страстно, внезапно, исподволь, непо­следовательно, отчаянно, совершенно беспричинно... Те, кому это дано, лгут от первых слов своих до после­дних. И сколько обаяния, таланта, невинности и дер­зости, творческого вдохновения и блеска! Расчету, ко­рысти, запланированной интриге здесь места нет... Женская ложь — такое же явление природы, как бере­за, молоко или шмель.

Людмила Улицкая. Сквозная линия


Лживость — это свойство, прочно и дружно приписываемое женщине. Мол, только на ложе любви и на смертном одре от нас услышишь правду. У меня возникают большие сомнения по поводу того, так ли уж нужно кому-ни­будь слышать эту правду. Сомнения эти небезосновательны. Есть женщины прямые, правдивые. Существуют такие люди женского пола, которым врать действительно тяжело, неинтересно, не нужно — короче, "не дано". Сплошь и рядом они вызывают недовольство, как будто с ними что-то не так. Нет в ней этакой непредсказуемости, слишком она правильная, поло­жительная. Пресная.

Слово "правильная" и слово "правда" одного корня. Что же худого в том, что она правильная, положительная? Похоже, все-таки правдивость — не­желание здесь умолчать, там приписать, тут польстить — не так уж ценит­ся в этом мире. Особенно когда эти свойства принадлежат женщине.

Моя оксфордская коллега Верена Бус рассказывала такую историю. Она, выросшая в швейцарской деревне, какими-то судьбами познакомилась со своим будущим мужем, который в Оксфорде защитил ученую степень. Он с молодой женой был зван на научный прием. Ужасно волновался, поскольку возможность быть принятым в этом обществе, сидеть за этим высоким сто­лом он воспринимал как серьезное достижение. Когда рассаживали гостей, она оказалась далеко от мужа, но видела все время его взволнованное бледное лицо. По правую и левую руку от нее восседали совершенно не­знакомые ученые мужи, а правила хорошего тона на такого рода приемах требуют разговора исключительно о науке. Главный вопрос, на который отвечают при положенном светском общении — пять минут с соседом справа, пять минут с соседом слева — звучит примерно так: "Чем вы зани­маетесь (в смысле: каков предмет вашего исследования)?" Сидит Вренни в окружении посторонних ученых мужей, чей предмет исследований ей со­вершенно неизвестен, смотрит на своего бледного мужа. С соседом слева разговор как-то сложился, потому что она первая задала положенный воп­рос, а он подробно ответил. С соседом справа немножко опоздала и услы­шала уже вопрос от него.

Никакого предмета исследований на тот момент у Вренни не было, ей во­обще было неуютно. И не совсем понятно, что тут такого возвышенного в этих никому не интересных обязательных речах "пять минут направо, пять минут налево". И подозреваю, что невероятно трепетное отношение мужа к этому событию ее чем-то раздражало и задевало. Она ждала ребенка, не очень хорошо себя чувствовала, и когда сосед справа спросил, глядя слегка насквозь, что же в настоящий момент является предметом ее исследования, она сказала, что в настоящий момент предметом ее исследования является ее беременность, четвертый месяц. Ученый сказал: "Вот как?" — гениаль­ная академическая реакция на любое сообщение, полностью снимающая все неловкости. Услышав, в свою очередь, вопрос о предмете исследований, он обрел почву под ногами и пустился в пространные описания.

Когда Вренни и Филипп оказались дома, она рассказала об этой маленькой и, как ей казалось, забавной ситуации. Муж пришел в ужас и раздраженно сказал: "В конце концов, могла бы что-нибудь соврать!".

Мне кажется, что это занятная история. История о том, как от женщины успешной, выполняющей все правила, подтверждающей все ожидания, тре­буется невинное, разнообразное, но тем не менее вранье. Причем постоян­но, а не только на приемах. Все мы встречали иногда в каких-нибудь книжках по "интимным вопросам", что Настоящая Женщина, — мне хоте­лось бы когда-нибудь разобраться с этой мистифицированной особой, вы­яснить, что же имеется в виду, когда ее упоминают, — должна быть леди в гостиной, кухаркой на кухне и проституткой в постели. (Вообще-то не проституткой, а блядью, поскольку речь не идет о зарабатывании денег, но компьютер возражает.) Вот таков золотой стандарт — что хотите, то и де­лайте. То есть, извините, как раз не что хотите, а что надо. Тьфу, совсем завралась! Тем не менее, многие из нас стараются следовать этому стандар­ту — в той или иной степени.

Есть злой анекдот про женщину, которая перепутала три свои роли и вы­ступила в каждой из них, но не совсем уместно. И в этой истории есть что-то настораживающее. Подумайте сами: если не говорить о бесконечном разнообразии других ролей, которые требуются от взрослой женщины, то даже эти три — леди, кухарка и проститутка — предполагают временный отказ от всех остальных своих способностей, возможностей, желаний. Пре­вращение в функцию. По всей вероятности, дело должно обстоять так.

...Хорошо воспитанная и одетая, искусно ведущая беседу дама, условно го­воря, в гостиной (то есть в социальной реальности) должна полностью от­делиться — отделаться? — от того, что за час до начала этого приема она была кухаркой. Вспотевшей, пропахшей жареным луком. Причитала над пирогом, металась по кухне, плевала на обожженный палец. И даже если она готовила этот обед не сама — а в нашем случае она его все-таки гото­вит чаще сама, — мысли ее занимало, хорошо ли загустеет соус, хватит ли всего на всех, нет ли пятен на стаканах и так далее. В тот момент, когда ее приготовления закончены — а очень редко бывает, чтобы они были закон­чены строго вовремя, — следует привести себя в порядок и принарядить к исполнению роли леди.

Она должна преобразиться. Для этого преображения используются свои приемы: мы не просто принимаем душ и укладываем волосы, вымывая из них кухонные запахи, не просто лежим десять минут с огуречной маской и не просто "набрасываем основные черты лица". В этот момент, глядя в зеркало, мы говорим себе не словами, а чем-то другим: "Я уже не то, я уже это". Грянулась оземь и явилась... Что, наши гости не знают: то, что на столе, приготовлено этими руками? Они что, верят, что помогали гномики? Тем не менее, символический отказ от себя кухонной чем-то важен: с ка­кой гордостью говорится, что такая-то наготовила на целый полк гостей, а выглядела так, как будто вообще на кухню не заходила. Какую победу тор­жествуем?

Ну, а уж превращение леди в проститутку или кухарки — в нее же... Со­временная популярная литература требует от нас — именно требует — сексуальной раскованности, изобретательности. И вот она, только что на­правлявшая умелой рукой возвышенную беседу, или она, только что при­готовившая полный обед на завтра для семьи, должна опять-таки грянуться оземь. И — восстать в виде соблазнительницы в черном кружевном белье с завлекательными эротическими прибамбасами... Может быть, чуть тронув розовой губной помадой соски и мочки ушей, благоухая пряными чув­ственными запахами. Должна быть забыта усталость и суетливость кухни, должна быть забыта светскость, подтянутость и некоторая властность на­стоящей леди. Она вакханка, она всегда соблазнительна и притягательна, всегда готова... Пароль: "Девушка, что вы делаете сегодня вечером?" От­зыв: "Все". Так надо, так ожидают.

Меня больше всего интересует, что происходит в тот момент, когда герои­ня нашей сказки, грянувшись оземь, — ну, не совсем в буквальном смысле, но тем не менее крепко приложившись, — меняет роль. Оборачивается кем-то еще. Вся жизнь так или иначе состоит из ролей. Мы разные, когда пребываем в материнской роли, в роли любовницы, в роли женщины, про­фессионально делающей ту или иную работу, когда мы дочери, когда мы сестры, когда мы подруги. Но "разность" бывает... разная. Например, есте­ственная: ты действительно забываешь обо всем, что беспокоило час назад, когда вступаешь в зону какого-то другого интереса, когда что-то другое становится важно и нужно. Ролевое же переключение в пределах соб­ственного дома и с одним и тем же (почти) партнером — это что-то не­множко вынужденное, не так ли? Но этого ждут, разочаровать нельзя. Обо­ротень, Ваш выход. Занавес!

В истории про три женские роли есть интереснейший намек на то, что в неблагожелательном разговоре называется лживостью: "Женщины не лю­бят лжи, они только пользуются ею". А именно: в глазах партнера женщи­на крайне редко предстает целостным существом, в котором есть и то, и это, и еще четвертое, пятое, семнадцатое — и есть одновременно. А пред­стает она функцией, приписанной-привязанной к удовлетворению какой-то его потребности. Хорошо еще, если не только его, но и своей, но это в общем-то не обязательно.

Одна чудесная и глубоко мной уважаемая женщина рассказывала о своем первом браке — с человеком намного старше себя. Он выставлял ей оцен­ки — спасибо, хоть устно — за достижения в различных сферах жизни. Детская — пять, спальня — пять, кухня — четыре... Не помню, что там было еще, но ведомость выходила объемистая. Вот такое получение оце­нок — за исполнение ролей, за функции — настолько глубоко вошло в плоть и кровь, в поведение и мысли, что большинство женщин уже и не представляют, как бы могло быть иначе. И находятся постоянно между уп­реком в лживости — в том, что у нее десять разных лиц, в том, что она слишком разная, а стало быть, неискренняя — и упреком в пресности, пря­моте: тогда скучно. Как выведение на чистую воду, ловля на неискренно­сти, так и травля за пресность и правильность представляют собой инте­ресные виды спорта.

Давайте вернемся в гостиную. Смешанная компания, люди все молодые и успешные — мужья и жены, бойфренды и их подружки. Все они достаточ­но широких взглядов, не стесняются обсуждать физиологические подроб­ности сексуального порядка, рассказывают любые анекдоты, не гнушают­ся ненормативной лексикой — умеренно, мило, к месту. Хозяйка, перестав быть кухаркой и еще не став проституткой, выполняет роль настоящей леди, слегка направляет разговор, смотрит, чтобы никто не заскучал, от­вечает к месту, вовремя, остроумно и так далее. Разговор идет, скажем, о машинах или о курсах валют. Хозяйка не водит машину, машину водит муж. Подробности — состояние тормозных колодок, что купил Влад и за сколько, как там с аэродинамикой и что нужно поставить сверх базовой комплектации — ей не очень интересны. Она поддерживает разговор, видя, что один из гостей тоже хочет рассказать про свою тачку. Вспомнив, что Антон как раз недавно свою красавицу немножко стукнул и должен был ремонтироваться, она задает участливо вопрос об этом ремонте. Он рассказывает столько, сколько сочтет уместным. Все нормально, совсем-совсем нормально.

Сорок минут все присутствующие за столом женщины говорят и слушают, выполняя первую обязанность настоящей леди: говорить о том, что инте­ресно собеседнику. Если бы вся компания была за рулем, и мальчики, и де­вочки — это другая ситуация. Тексты могли бы произноситься те же са­мые. Всякий автомобилист, равно как и всякий садовод, собачник и люби­тель водного спорта, имеет что рассказать. Но это если бы у всех присут­ствующих был равный или почти равный опыт и равный или почти рав­ный интерес в этом деле.

А в нашей истории получается что-то совсем другое. Получается, что че­тыре женщины, включая хозяйку, демонстрируют, изображают, наигрыва­ют интерес для того, чтобы их мужчины могли поговорить о том, что ин­тересно им. Теперь представьте себе совершенно неприличную ситуацию, когда в той же компании кто-то из женщин заговорил, например, о месяч­ных. Взрослые, раскованные люди, не стесняющиеся естественных прояв­лений человеческой физиологии, были бы шокированы — все без исклю­чения. Давайте немножко разовьем эту фантазию (разумеется, ни вы, ни я не собираемся в ближайших гостях ее проверять экспериментально). "У тебя сколько дней — три, четыре?" — "У меня пять, но все довольно легко проходит". "А ты что-то принимаешь?" — "Да нет, как-то я не доверяю этим препаратам". Чем, собственно, это отличается от разговора про авто­сервис? Но можем ли мы себе представить, что присутствующие бойфренды и мужья изобразят — пусть неискренне, пусть деланно — интерес к этой теме, как было в нашей первой реалистической картинке? Скорее всего, тему немедленно сменят, а женщину, выступившую со столь непри­личным заявлением, осудят и "мальчики", и "девочки". Почему? Не занят­но ли?

Разумеется, мы остаемся оборотнями. Мы будем поддерживать разговор. О машинах, о карьерах и даже о дайвинге и рафтинге, если нужно будет. Ра­зумеется, мы не будем затевать за общим столом разговора о том, как ре­жутся зубки у ребенка, или о том, как функционирует наш организм; не будем говорить не только о тряпках, но и о своих делах. И еще о многом-многом другом. Мы существуем в системе определенных ожиданий. Если хотим быть в этой жизни успешными, принятыми в домах, благосклонно оцененными, а не обруганными нашими спутниками жизни, мы будем иг­рать по правилам. И помнить, что это не наши правила, — это правила, ко­торым мы всего лишь подчиняемся. Но подчиняемся так давно, что они уже стали частью внутренней цензуры.

Однажды мне случилось со всего маху напороться на такой вот "забор" в собственном сознании. История прошлая и сугубо личная, но в качестве иллюстрации расскажу. Дело происходило "в гостиной", и принимала я двух весьма респектабельных американцев — банкира и профессора пси­хологии. Это был именно домашний ужин, никакой не прием — по-просто­му, с играющим под столом ребенком; как живем, так и живем. Год на дво­ре стоял девяносто второй. Знакомы между собой гости не были, весь та­нец взаимного приглядывания, оценки, выяснения who is who происходил на наших с мужем глазах. Разумеется, подавалась домашняя еда: пирог с капустой, какая-то рыбная солянка и прочие грибочки с огурчиками. Джон и Джеффри все это охотно и с энтузиазмом кушали, постепенно проника­ясь друг к другу все большей симпатией. Вот уже и о своих детях и женах заговорили; выяснилось, что у Джеффри ребенок приемный — некие ме­дицинские проблемы не позволили родить своего, а у Джона жена тоже долго не могла родить второго, ну, и так далее. И зубки, и памперсы, и все вполне заинтересованно, с юмором и симпатичными байками про бессон­ные ночи на первом году жизни детенышей и нравы американских акуше­ров и педиатров. "А ты как рожала? — спросил кто-то из гостей. — Тебе кесарево предлагали? А почему отказалась?". Мой вполне приличный анг­лийский стремительно таял: вдруг оказалось, что в активном словаре про­сто нет нужных понятий. Я видела, что два солидных господина не "прика­лываются", а действительно считают эту сторону жизни нормальной и ин­тересной темой для разговора; они ждали от меня не вежливой отговорки, а ответов. Отвечать было очень трудно. И не от излишней застенчивости. Во всей ситуации ощущалось что-то совершенно невероятное — начиная с того, как серьезно и доброжелательно смотрели мои гости, и кончая их осведомленностью о тонкостях родовспоможения. В голове что-то не укла­дывалось. Мило отшутиться, сменить тему и подать десерт? Но я же чув­ствовала, что вот это — как раз и есть нормальный разговор равных взрос­лых людей, и неужели я предпочту в очередной раз слегка приврать? Да ни за что! Рассказала я, почему отказалась от кесарева сечения. И англий­ский вдруг улучшился: "правду говорить легко и приятно"...

При внимательном наблюдении за собой и другими становится как-то по­нятней легенда о женской лживости: это ровно то, что и заказывали. В "Царевне-лягушке" герой захотел узнать всю правду, какая-то часть прав­ды ему сильно не понравилась, вот он, дурак, и сжег лягушачью шкурку, и пришлось ему потом свою царевну долго, трудно, мучительно отвоевывать назад. Если бы существование лягушачьей шкурки не было для него про­блемой — для нее-то оно проблемой не было, — может, сказка была бы со­всем другая. Кстати, знаете ли вы, за что героиня — а ее тоже звали Васи­лисой Премудрой — была превращена в пучеглазое земноводное? По од­ной из версий дело было так: "старый старичок" расспрашивает Ивана-ца­ревича о его несчастье и говорит: "Эх, Иван-царевич, зачем ты лягушачью кожу спалил? Не ты ее надевал, не тебе ее было снимать. Василиса Пре­мудрая хитрей, мудрей своего отца уродилась. Он за то осерчал на нее и велел ей три года быть лягушкой. Ну, делать нечего, вот тебе клубок: куда он покатится, туда и ты ступай за ним смело". Клубок, конечно, приводит к Бабе-яге, куда же еще? Дорого, ох, дорого обходится девушке неуместная мудрость...

Раз уж заговорили о сказках, я позволю себе вспомнить еще одну группо­вую сессию: мы совместными усилиями исследовали сказку "Морозко". По­мните: падчерица, бедная, трудолюбивая, и мачехина дочка, ленивая, кап­ризная, вздорная, взбалмошная. Отправляют их в лес. Первую отправила мачеха, чтобы там она замерзла. Вот девушка сидит, зубами лязгает, тут появляется Мороз Иваныч и спрашивает ее: "Тепло ль тебе, девица?" — "Тепло, дедушка", — отвечает она. А он пуще холоду нагоняет: "Тепло ль тебе, девица?" — "Тепло, дедушка", — отвечает девица, уже почти не раз­жимая заледеневшие губы. А глупая, ленивая мачехина дочка на вопрос "фигуры патриархальной власти" правду ответила. Мы все помним, чем кончилась сказка: только косточки от нее и остались.

Это серьезное и грозное напоминание: когда некто, обладающий статусом и властью, спрашивает нас, как мы себя чувствуем "на его территории", мы всегда должны чувствовать себя хорошо. Это правильный ответ. А мачехи­на дочка, как бы она ни была несимпатична, не прошла жестокую школу принуждения, которую прошла падчерица. Поэтому ей ничто не подсказа­ло, что с "фигурами власти", от которых зависит жизнь, на правде далеко не уедешь. Вот какая интересная история.

А теперь давайте-ка заглянем в спальню. Мы все сейчас люди эмансипиро­ванные, у нас никаких табу на обсуждение сексуальности не осталось. Именно поэтому "заглядывать в спальню" стало куда менее интересно, чем в ханжеские времена, когда это было рискованным, почти неприличным разговором. Люди сейчас гораздо более увлеченно обсуждают деньги, чем секс. По окончании акта любви он задает ей сакраментальный вопрос: "До­рогая, тебе хорошо?" А теперь представим, что дорогая отвечает: "Ты зна­ешь, милый, если честно, очень сводит судорогой левую ногу, наверное, бо­соножки были неудобные". Или говорит: "Да, все в порядке, только давай сейчас сразу будем спать, мне вставать завтра в шесть", или еще какую-ни­будь правду. Мы уже понимаем, что ответ неверен, обида будет смертель­ной, и как бы это ни было подсахарено и смягчено, все равно правильный ответ только один. Если это случайный, временный партнер, то "Это была феерия, экстаз, никогда и ни с кем ничего подобного". А уж если собствен­ный муж, то тогда ответ куда важнее, от него зависит больше — мы же не хотим, чтобы он весь следующий день куксился и крысился. И тогда это "Как в двадцать лет!" или "Как еще никогда". Кстати, говорят, что такого рода ответы особенно хорошо удавались проституткам всех времен и наро­дов в приличных борделях. И что же удивительного? В том месте, где На­стоящая Женщина должна исполнять роль проститутки, ждут и ответа про­ститутки.

Пожалуй, от экскурсии на кухню мы воздержимся: слишком ясно все, что мы можем там увидеть. Понятно, что любой сложности обед, на любое ко­личество персон всегда готовится легко, играючи, и после его приготовле­ния Настоящая Женщина никогда не бывает усталой, взмыленной, огор­ченной, а с солнечной улыбкой сервирует стол. Единственное, что ее инте­ресует, это чтобы он понравился. Здесь, пожалуй, в отличие от спальни и гостиной есть одно любопытное обстоятельство. Очень часто ожидания в отношении наших кулинарных подвигов таковы именно потому, что муж­чина видел эту ролевую модель в родительской семье. Мальчик не особен­но интересуется, какова мать в гостиной, уж и подавно ему не положено знать, какова мама в спальне, но вот какова мама на кухне, он знает точно. Самозабвенное кормление часто бывает первым опытом, который подрас­тающий мужчина на кухне получает. И ему действительно не должно быть важно, сколько мама это готовила, где она это взяла, от каких дел она ото­рвалась для того, чтобы была его любимая жареная картошка с котлетами. Зато от того, насколько с удовольствием, быстро и полезно он поест, зави­сит мамино гордое самосознание "хорошей матери".

Может быть, это особенно характерно именно для нашей культуры, где с едой всегда были проблемы. История голода, растянувшегося на много поколений, и сопутствующей ему материнской лжи, необходимой, вынуж­денной ("я уже поела") — это печальная история. Как и многие другие сценарии, его стоит внимательно рассмотреть, чтобы не транслировать дальше в своей собственной семье эту угрюмую программу, связанную с выживанием.

Раз уж заговорили о материнской лжи, то стоит углубиться в эту тему под­робнее. Когда мать расстроена, переживает или думает о другом, ребенок всегда это чувствует, будь то мальчик или девочка. Мы нужны детям для общения, для совместных игр, для того, чтобы мы могли их чему-то на­учить, — тогда и только тогда, когда мы полностью в этом присутствуем, душой и телом. В противном случае, даже если мы все делаем правильно, но душою не здесь, ребенок чувствует себя заброшенным, а то и отвергну­тым. Ему горько, и это нехорошо.

И каждая женщина, растившая детей, знает ситуацию, когда ей совершенно не до того, голова ее пухнет и раскалывается от десятков проблем, требую­щих решения... Но просьба, она же требование, в пятнадцатый раз прочи­тать сказку — безусловна. Что бы ни происходило в сердце, в голове, в по­звоночнике, это надо делать хорошо. Некоторое особенное качество само­контроля есть в исполнении роли матери. Она должна быть терпелива, ра­достна, занятна, с ней должно быть уютно, но она еще и медсестра, поли­цейский, клоун, исполнительница народных песен и спасатель МЧС. Может быть, это одна из труднейших ролей. Да, ее поддерживает мощный биоло­гический импульс, но не только. Просто нам очень важно, чтобы им с нами было хорошо. Мы считаем совершенно законным и естественным, что им-то — детям то есть — не очень важно, хорошо ли нам в этот момент. Как говорится, вырастут — поймут.

Сколько их, этих ежедневных "наступаний себе на горло", чтобы войти к ребенку с "правильным лицом"? Самые умные из нас придумывают какие-то специальные приемы для того, чтобы лицо все-таки было не вымучен­ным, не лживым, а хотя бы приближалось к правде. И действительно пере­ключаются — сидят три минуты с закрытыми глазами, принимают ванну, нажимают у себя внутри какую-то кнопку, для того чтобы важная роль хо­рошей матери все-таки могла быть исполнена.

И это тоже одна из причин того, что женщин считают лживыми. Ведь дети вырастают. Рано или поздно они начинают хорошо разбираться в той ма­ленькой складочке между бровями, маленькой трещинке в голосе, которая предательски сообщает: мама не так весела, как кажется, и хотя она гово­рит уверенно, но может быть, все-таки... все не совсем так?

Надо заметить, что мать — это первый человек, с ложью которого ребенок в своей жизни сталкивается. Иногда эта ложь невинная, иногда она ребен­ку не очень интересна. А вот про то, будет или не будет больно, или вкус­но что-то или невкусно, или скоро или нескоро мы пойдем домой из како­го-то скучного места... Наверное, каждая может вспомнить десятки случа­ев, когда мы говорили своим детям неправду — возможно, не придумав лучшего ответа, не имея в виду моделировать недоверие ко всему, что мы потом собираемся сказать. И со временем мы обязательно услышим, что го­ворим-то одно, а сами... Далее появится убедительный список наших не­последовательностей, мелкого бытового вранья по пустякам. Такова мзда за то, что когда-то ты была абсолютно не подвергающимся сомнению ис­точником информации. Если что-то говорила мама, то это было правдой по определению. Так не бывает, а в сложной взрослой жизни и подавно.

Я много раз слышала от взрослых мужчин: только став совсем взрослы­ми — где-то к середине жизни, — они смогли хоть как-то представить себе всю меру непростоты жизни своей матери. В детстве — а каждому ребенку положено быть эгоистом — они воспринимали только ту сторону, которая была для них, то есть опять-таки функцию. И только много позже узнава­ли, что как раз в этот период решался вопрос о разводе, или у мамы были неприятности на работе, или в доме было плохо с деньгами. И только ког­да сын пишет собственную диссертацию, он вспоминает о том, что мать что-то делала по ночам на кухне. Проникновение в некоторые части ее жизни происходит очень не быстро и очень не сразу, — но догадки возни­кают достаточно рано. Представление о том, что женщина может обмануть кого угодно — не основано ли оно и вот на этой материнской лжи, кото­рую иногда называют святой?

Итак, леди, кухарка, проститутка, маменька — и это еще не все. Гораздо больше. Современная жизнь с ее возможностями — великолепный полигон для тренировки способности "обернуться" еще десятком функций. И пре­сной занудой быть не хочется, и хамелеоном что-то не тянет, себе дороже. Понимаю, что в очередной раз оригинальностью не блещу: и этого за нас никто не решит. Тепло ль тебе, девица?

ДЕНЬ 8 МАРТА

Взгляд искоса — самый главный женский взгляд. Са­мый честный. Открытый, простодушный, наивный, ци­ничный, кокетливый, холодный, уверенный, злой, бли­зорукий, волнующий, тупой, обещающий... Эти взгля­ды женщина приберегает для других, а тот, что "иско­са, низко голову наклоня...", оставляет себе.

Евгения Двоскина. Мелкие пуговицы


"Восьмое марта близко-близко..." — предупреждает неприличный стишок. Дальше сами знаете. Кто не знает, "близко" рифмуется с "пиписка", и этим сказано все.

Странный праздничек. Вроде как восходит к временам той еще борьбы за женское равноправие. Неукротимая Клара Цеткин, которую мы смутно представляем безобразно стриженной старухой... Передовые работницы, требующие права голоса и равной оплаты труда: "Никто не даст нам из­бавленья..." — правильно, и не дали. Учительница литературы Ольга Александровна, разбирая с нами, малолетками, какие-то "женские образы в советской литературе 20-х годов" и видя перед собой ряды наших кри­вых глумливых ухмылок, говорила на невысказанные вольности: "Нет, де­вочки, Советская власть действительно дала женщине очень много... но... "ключи от счастья женского", как там дальше у классика, кто напомнит... какая-то рыба, видимо... проглотила". И мы радостно ржали, избавленные ее иронией от необходимости прямого противостояния, от которого в этом зверском возрасте так недалеко до прямого хамства. А в параллель­ном классе девицы, страшно возбужденные собственной лихостью, к Восьмому марта выпускали стенгазетку "Хоть день, да наш!". А мы, не придумавшие такого прикола — правда, тогда это называлось как-то ина­че, не помню как, — мы завидовали, но одобрительно рассказывали на­право и налево: правда, классно? И каково же было... что, разочарова­ние? — когда одна из наших мам мягко так улыбнулась: "Как, и вы тоже?". Оказалось, что незнамо в каком году, в другой школе и даже в другом городе, но тоже к Восьмому марта... А одна компания молоденьких бесшабашных умниц заявилась седьмого в школу в траурных нарукавных повязках из черной капроновой ленты. Думаете, скандал? Как бы не так, никто и не заметил, и акция протеста тем самым была, но не состоялась. А в университетские времена наши мальчики презентовали мамзелям одиннадцатой группы по зеленой керамической рюмахе вкупе с брошюр­ками "Коварный враг здоровья женщин", тоже зеленой и на ту же тему. Отхохотавшись и распив положенное, мы пришли к решению ни мужско­го, ни женского праздника более не отмечать, а праздновать совместно Первое марта — весну то есть, которая всем весна. Дацзыбао "Хоть день, да наш!", как мне доподлинно известно, время от времени выпускается барышнями по сю пору — с применением новейших технологий.

Если же вы спросите о смысле этого праздника у женщин постарше, никто и не вспомнит передовых работниц, марширующих по долинам и по взго­рьям вперед заре навстречу. Скорее всего, вам грустно улыбнутся и поче­му-то, слегка оправдываясь, скажут: а что, мне все равно нравится, хоть цветы подарят. Цветы — да, подарят. И как раньше мрачные мужики дави­лись за хилой мимозой, так нынче бойкие яппи машинами увозят стандарт­но скрученные по спирали букеты из какой-нибудь "Интерфлоры". В од­ной фирме молодые люди обрядились к празднику в майки, украшенные фотографическими изображениями всех работающих с ними девушек... Девушкам не совсем понравилась перспектива (пятно кетчупа на глазу, корзина с грязным бельем, стиральная машина... или, может быть, более глубокий смысл этой символической акции овладения), но обижаться и тем более портить праздник ребятам, которые "так старались", конечно, никто не стал. А для самого социально незащищенного гражданина тоже прода­ется недорогой цветочек в бетонной трубе перехода, и он потащит этот цветочек своей "половине", а она ему чего-нибудь не то ворчнет, не то мурлыкнет, глядя почему-то в сторону, в сторону...

А что творится в школах и детских садах — не передать. Родительский ко­митет одолевает поборами, кипят нешуточные страсти по поводу символи­ческих, но абсолютно необходимых жестов в адрес Валентины Ивановны: да зачем ей эти веники, надо что-то дельное, из косметики! Чем непрес­тижнее профессия — то есть чем ближе она к воспитанию, образованию и прочим феминизированным областям, — тем обязательнее букет. Валенти­на Ивановна должна быть довольна — кому-то же надо и эту работу де­лать, дети все-таки. А утренники! Душещипательные стишки про мамочку родную, где обязательно будут помянуты "ласковые руки" и остальной парфюмерно-кондитерский словарь устойчивых выражений, разучиваются загодя и под большим секретом. Стишки, как правило, ужасны — но тоже обязательны. И уж которое поколение мам одновременно искренне умиля­ется своим Денискам и Аликам и... испытывает что-то еще. Что-то такое, от чего сладкая улыбка "гендерной именинницы" немного сползает вниз, а взгляд ее почему-то уходит в сторону. В сторону...

Двусмысленный какой-то праздник, приторный с горчинкой, сентимен­тальный с еле уловимой ноткой непристойности. Вроде и неловко, и не­нужно, но как бы и правильно. Похоже на скомканное извинение, а кто и перед кем виноват? И ритуальное мытье посуды домочадцами — "сиди-сиди, сегодня мы сами" — это что, насмешка или репарация? Просто Юрьев день какой-то! А обязательные тосты с пожеланием "всегда оставаться та­кими же милыми, красивыми, любящими"? О каком "всегда" может идти речь, какому мгновению велено остановиться? Мужчины деликатного об­раза мыслей часто поздравляют так: "Не знаю, признаешь ли ты этот праздник, но это только повод..." — далее по тексту. Таксисты и случай­ные прохожие поздравляют без затей — и маленького волевого усилия стоит не ответить, как на другие поздравления (с Новым годом, скажем) — не вякнуть на автопилоте: "И Вас также". Выйдет глупо и незаслуженно обидно, чем таксист-то виноват?

Но при всей своей двусмысленности или благодаря ей праздник этот жив и будет жить. Потому и будет, что он прославляет идеализированные — то есть фальшивые, но ведь это всем известно — отношения мужчин и жен­щин, а в то же время самой своей приторностью напоминает: так не быва­ет, это все понарошку. Он воспевает "ласковые руки", понарошку же пре­давая краткому забвению всю мучительную сложность отношений мамы и ребенка — сегодня только хорошее или ничего, как о мертвых. Он клянет­ся в вечной любви, красоте и вообще во всем, чего не бывает по определе­нию. Я бы даже назвала его "гендерным карнавалом" — как известно, на карнавале все наоборот, не как в жизни.

И юные девы, в соответствии со своей возрастной нормой, не желают по­рой принять именно эту двусмысленность и объявляют себя неприсоеди­нившимися, но их марш протеста все равно останется незамеченным. Им еще хочется смотреть прямо, но... "вырастешь, Саша, узнаешь". Со време­нем кто-то из них сделает свой выбор — и для нее этот праздник напрочь перекроется трудами и чувствами Великого Поста. А кто-то выберет иное и будет просто предвкушать развлечения или дела, которым нерабочий день всегда ох как кстати. Кто-то сполна насладится однодневным карна­валом, коллекционируя букеты, поздравления и приглашения, собирая свою маленькую быстро увядающую дань. А кто-то в ответ на общеприня­тый сироп нарушит перемирие и рявкнет: "Я этот гинекологический праз­дничек вообще не признаю!" — и наградой ей станет неподдельное сму­щение поздравителя, и в том-то и будет "хоть день, да наш". И уж в следу­ющем году человек по тому же делу не позвонит — ну ее в болото, самому, что ли, очень хочется на телефоне висеть, могла бы тоже вид сделать.

Всего на один день Великая Богиня, сняв оранжевый дорожный жилет или бифокальные очки, разогнувшись от корыта или верстки, является нам, — но шаржем, пародией на саму себя, и ей не отпущено даже карнавальной недели. Слишком много обид, ожиданий, иллюзий. Слишком глухо молча­ние. Легче для всех, когда она предстает Девушкой с веслом, раскрашен­ной ради праздничка дешевым итальянским набором "Пупа".

Одна простая и ныне давно уж покойная женщина из владимирских крестьянок говаривала — сильно окая, как положено: "Баба — она и есть баба, чо ее праздновать?". Она не понимала этого праздника, крепко и ес­тественно вросшая в традиционный уклад, где ему и впрямь не место (хотя нынче и празднуют, и ничего, был бы повод). И, наверное, в каком-нибудь совсем ином мире, где женские потребности, ценности, жизненные циклы и роли признаются важными и это никому не надо доказывать, — там это­му празднику тоже не место, там по совершенно противоположной причи­не возникает тот же риторический вопрос: чо ее праздновать?

Психология bookap

Мы же держим, как умеем, хрупкое и двусмысленное равновесие. Когда можем позволить себе такую роскошь, обращаем внимание на собствен­ные чувства, возникающие по поводу и в связи. Если очень повезет, мо­жем их даже проговорить, поделиться — и что-то услышать в ответ. Когда не получается, просто говорим "Спасибо!" — а сами смотрим в сторону, в сторону...

Март в России — месяц холодный, цветочки приходится заворачивать во вчерашнюю газету с фотографиями президентов, нефтяных магнатов, спецназа в масках и со смятым заголовком "...есны, любви!". Кстати, упо­мянутый выше неприличный стишок существует в двух вариантах: в муж­ском кое-чему предписывается "расти", в женском — "беречься". Вот тебе, девушка, и Юрьев день.