РАЗДЕЛ ТРЕТИЙ. РАЗВИТИЕ БОЛЕЗНИ

Глава первая. ВОЙНА — СОВСЕМ НЕ ФЕЙЕРВЕРК

Известие о начале Первой мировой войны застало Фрейда в Карлсбаде, горячими водами которого он пытался лечить свои многолетние анально-кишечные проблемы. Как и большинство европейцев, он далеко не сразу осознал всей глобальности обрушившейся на мир катастрофы и продолжал жить в своем мире, вынашивая новые идеи и продолжая борьбу с посягателями на чистоту созданного им учения.

«Одновременно с объявлением войны, нарушившим мир в нашем городке, я получил ваше письмо, которое принесло мне, наконец, утешение», — пишет он 26 августа 1914 года Абрахаму, имея в виду изгнание из психоанализа Юнга и его сторонников.

Но самое удивительное заключалось в том, что истерия ура-патриотизма, охватившая в тот год все воюющие страны, заразила в числе прочих и Фрейда. На какое-то время он снова превратился в того восторженного гимназиста, который объяснял сестрам ход франко-германской войны и передвигал флажки на карте. «Возможно, впервые за тридцать лет я снова чувствую себя австрийцем», — с пафосом пишет он Абрахаму, а в разговоре с Ференци то ли в шутку, то ли всерьез говорит, что отныне «посвятил свое либидо Австро-Венгрии». Дальше в том же патриотическом угаре он сообщает, что «полон радости в связи с заключением Тройственного союза», и предвидит «наши славные победы».

Приехав в гости к дочери Софи в Гамбург, Фрейд продолжает нести всё ту же ура-патриотическую ахинею, с гордостью сообщая зятю, что он впервые не чувствует себя чужим в этом немецком городе, заявляет, что, «разбив русских в Галиции, Германия спасла нас». Он вновь и вновь употребляет слово «наши»: «наши победы», «наш займ», «наши славные солдаты»…

У многих биографов Фрейда в связи с таким поведением возникал вопрос о том, как один из самых смелых и независимых умов Европы того времени мог с такой легкостью превратиться в заурядного обывателя, человека толпы, одобряющего начавшуюся массовую бойню и не способного трезво оценить ситуацию?

Что тут сказать?

Во-первых, не следует забывать, что, увы, точно так же повели себя в те годы многие представители интеллектуальной элиты не только в Австрии, но и в Германии, России, Франции, Англии — словом, по обе стороны фронта. Во-вторых, Фрейд и в самом деле был нонконформистом и независимо мыслящим человеком, но… только в той области, которая стала делом его жизни. Во всех остальных вопросах он был и оставался обычным недалеким обывателем, предпочитающим следовать за большинством. Его быт был воплощением мещанского уюта; его привычки были привычками добропорядочного буржуа; его художественные вкусы были крайне консервативны, в них не было места модернизму. В-третьих, сам факт того, что лучшие умы Европы поддались массовому патриотическому психозу, свидетельствует о том, что речь идет о некоем психическом и психологическом феномене, достойном изучения, — и Фрейду просто требовалось время, чтобы осознать это и приступить к умозаключениям.

Этот патриотический угар проходил по мере того, как все тяготы войны начинали затрагивать самих ура-патриотов. Так случилось и с Фрейдом. Все три его сына вскоре оказались в армии: Эрнст был отправлен в Италию, Оливье, призванный в инженерно-саперные части, строил и разрушал в разных местах туннели и мосты, а Мартин спустя несколько месяцев отправился добровольцем на Восточный фронт — чтобы, как он шутил, попасть в Россию хотя бы как военнопленный. Вскоре в качестве врачей оказались в армии и многие ученики Фрейда, включая самых ближайших — Абрахама, Ранка, Ференци и Закса. Количество пациентов заметно поубавилось, а начавшаяся инфляция сказывалась на реальной величине гонораров. Мир, до того казавшийся огромным, позволявший интенсивно общаться с учениками и последователями, живущими более чем в десяти странах, вдруг сузился до размеров членов Тройственного союза. Письма из Англии, Франции, России, США шли теперь через третьи страны, что занимало недели, а иногда и месяцы.

В большой квартире на Берггассе, не считая прислуги, оставалось только четверо: сам Фрейд, Марта, Минна и Анна, вернувшаяся в Вену из Англии через Гибралтар. В этот период близость Фрейда с дочерью укрепляется еще больше. Анна становится его ближайшей ученицей, и Фрейд начинает видеть в ней главную продолжательницу своего дела.

О том, что патриотическая эйфория длилась у Фрейда относительно недолго и очень скоро он начал трезветь, свидетельствует опубликованная в «Имаго» осенью 1914 года статья «Современный взгляд на войну и смерть». В разговорах с учениками, тогда еще не успевшими уйти в армию, Фрейд называл эту статью «болтовней на актуальную тему, чтобы удовлетворить патриотические чувства издателя», однако, несомненно, она значила для него куда больше.

Придя в себя и проанализировав свое состояние в течение последних недель, Фрейд пишет, что «логическое ослепление, в которое эта война повергла лучших наших сограждан… лишь вторичное явление, следствие аффективного возбуждения». Он с горечью констатирует, что война еще раз выявила то, каким тонким всё еще является налет цивилизации и морали — так что «достаточно большому числу, миллионам людей соединиться, чтобы все моральные устои личностей, его составляющих, тут же исчезли, и на их месте остались лишь физические влечения, наиболее примитивные, древние и жестокие».

Фрейд начинает размышлять о том, почему, собственно говоря, многие приветствуют войну, несущую не только разрушения, но и смерть — в том числе, возможно, и им самим. По версии Фрейда, дело в том, что «в глубине никто не верит в собственную смерть», «что в подсознании каждого живет вера в собственное бессмертие». Во многом, продолжает Фрейд, это связано с тем, что в современном ему «культурном обществе» принято набрасывать на смерть «покров молчания», отворачиваться от нее. И далее следует поистине судьбоносный для человечества вопрос: «Не лучше ли нам придавать смерти в жизни и наших мыслях место, которое ей соответствует, и уделять больше внимания нашему бессознательному отношению к смерти, которое мы обычно старательно подавляем?»

Впоследствии эта мысль — о живущем в бессознательном каждого человека влечении к смерти и его подавлении — будет развита Фрейдом в других работах, но впервые она прозвучала именно тогда — в самом начале Первой мировой войны. В целом гуманистическая направленность этой статьи не вызывает сомнений. Фрейд призывает человечество стать лучше, вывести отношения между людьми и народами на новый, более толерантный уровень; одержать победу над вырвавшимися из бессознательного и облеченными в тогу идеологии «примитивными, древними и жестокими» влечениями.

* * *

Уменьшение числа пациентов привело к тому, что у Фрейда появилось больше свободного времени для раздумий и написания трудов. Пару месяцев он словно не знал, чем себя занять, стал наводить порядок в своей коллекции археологических артефактов, составлять вместе с Ранком каталог своей библиотеки, но в октябре начал писать работу «Из истории одного инфантильного невроза» — одну из самых прекрасных своих «психоаналитических сказок».

В основу статьи была положена история богатого молодого русского помещика Сержа Панкеева, навсегда вошедшего в историю как «волчий человек» — из-за сновидения, которое Фрейд сделал центральным в жизни своего героя. Статья начинается, как и положено, с «истории болезни», но главным в этом словосочетании является именно слово «история». Фрейд изначально отказывается от публикации протокола психоанализа, то есть пускать читателя в свою лабораторию ученого, а предлагает чисто беллетристический зачин: «Начну с того, что опишу мир, окружающий ребенка…»²²⁸

²²⁸ Фрейд З. Психоаналитические этюды. С. 184.

Далее и в самом деле следует захватывающая и вдобавок весьма увлекательно написанная история мальчика, родители которого, видимо, поженились по любви, но у матери рано обнаружилась некая «женская болезнь», а отец страдал припадками депрессии, так что врачи в итоге диагностировали у него маниакально-депрессивный синдром.

На следующем этапе жизни «волчьего человека» воспитывает няня, «необразованная старая женщина из народа», а сестра, которая была старше его на два года, время от времени ради забавы пугает младшего братишку картинкой из книги, на которой изображен волк, идущий на задних лапах (судя по всему, речь шла об иллюстрации к сказке «Волк и семеро козлят»). Уже на этом этапе проявляются противоречия в характере мальчика: он не может удержаться от крика сострадания и возмущения, когда при нем бьют лошадь, но иногда сам любит бить лошадей и проявляет садистские наклонности; его принуждают молиться перед сном — и в ответ у него появляются всякие богохульные мысли («бог — свинья или бог-кал»²²⁹). Затем в жизни героя «Из истории…» появляется английская гувернантка-алкоголичка, а старшая сестра начинает заниматься его «сексуальным воспитанием», рассказывая о том, чем занимается няня с садовником, и играя с его «органом». Позже, став подростком, он попытался вступить в связь с сестрой, но та, будучи уже взрослой девушкой, разумеется, пресекла эти поползновения. Тогда «он немедленно обратился к молоденькой крестьянской девушке, прислуживавшей в доме и носившей то же имя, что и сестра. Этим он совершил шаг, предопределивший гетеросексуальный выбор объекта, потому что все девушки, в которых он впоследствии при явных признаках навязчивости влюблялся, были также прислугой, в отношении образования и интеллигентности уступавшими ему. Если все эти лица были заместительницами запретной для него сестры, то… решающим моментом при выборе объектов была его тенденция унизить сестру, уничтожить ее интеллектуальное превосходство, которое в былое время так подавляло его»²³⁰.

²²⁹ Там же. С. 186.

²³⁰ Фрейд З. Психоаналитические этюды. С. 190.

Дальше Фрейд переходит к описанию того, как у его пациента развился кастрационный комплекс. Он формируется, как и в предыдущих трудах Фрейда, на основе двух составляющих: наблюдения за девочками (сестрой и ее подругой) во время мочеиспускания и открытия, что у девочек нет пениса, а также от страха после угроз няни, что его могут лишить этого «органа» в наказание за онанизм или какую-либо другую провинность. На мысль о кастрации будущего пациента Фрейда наводило буквально всё: продолговатые конфеты, убийство змеи отцом во время прогулки, сказка о Лисе и Волке, в которой Волк примерзает хвостом ко льду, и тот в результате отрывается…

Затем Фрейд — опять-таки на основе рассказа пациента — приходит к выводу о появлении у него мазохистского влечения по отношению к отцу и, наконец, переходит к кульминации — к рассказу о сне, который вошел в анналы (именно так, с двумя «нн», без описки и опечатки!) психоанализа:

«Мне снилось, что ночь, и я лежу в своей кровати… Вдруг окно само собой распахнулось, и в большом испуге я вижу, что на большом ореховом дереве перед окном сидят несколько белых волков. Их было шесть или семь штук. Волки были совершенно белы и скорее похожи на лисиц или овчарок, так как у них были большие хвосты, как у лисиц, и уши торчали, как у собак, когда они насторожатся. С большим страхом, очевидно, боясь быть съеденным волками, я вскрикнул и проснулся…»²³¹

²³¹ Там же. С. 196.

Фрейд обращает внимание на то, что Панкеев не помнил точно, в каком именно возрасте приснился ему этот сон — в три, четыре или пять лет. Сам пациент пытался объяснить этот сон своими ассоциациями со слышанными от разных людей сказками о волках, но Фрейда это объяснение не удовлетворило. Он упорно стал искать «первичную сцену», ставшую прообразом этого сна. И в итоге он приходит к выводу, что в возрасте полутора лет мальчик, проснувшись примерно в пять часов, стал свидетелем полового акта между родителями «а-tergo», то есть в коленно-локтевой позе. Ребенок видел их гениталии, с испугом следил за родителями. Но в конце концов он обкакался и привлек их внимание своим криком. Таким образом, по Фрейду, белые волки — это отец и мать, одетые в белое во время совершения коитуса. При этом «мать стала кастрированным волком, который позволил другим взбираться на себя. Отец превратился в волка, который взбирался»²³². Сон этот был и отражением садистско-анальной сексуальности (желания, чтобы отец вступил с ним в половой акт), и страха кастрации. Одновременно затем он определил и фобии, и сексуальные предпочтения пациента, который возбуждался при виде женских ягодиц и мог получать полноценное сексуальное удовлетворение, только когда женщина находилась в коленно-преклоненной позе. Наконец, уже в финале статьи Фрейд объясняет и то, откуда у его пациента страх перед бабочками с желтыми полосками. Оказывается, эта бабочка, во-первых, символизирует для него женщину, разводящую ноги (потому что бабочка открывает и закрывает крылья), во-вторых, желтые полоски напоминают Панкееву о груше, а его няню звали Грушей, а в-третьих, бабочка символизирует римскую цифру V, чрезвычайно значимую в этой истории, так как родители мальчика занимались любовью в пять часов утра.

²³² Там же. С. 203.

Каким образом ребенок в возрасте полутора лет знал цифры, тем более римские, и умел определять время по часам, Фрейд не объясняет. Но всё это, как и многие другие несостыковки в этом рассказе его не смущают. Главное, что «пасьянс опять сошелся». Все фобии и склонности пациента, сам его параноидальный образ мышления получили объяснения, и объяснения эти полностью подтверждали теорию Фрейда о развитии детской сексуальности с ее генитальной, анальной и снова генитальной стадиями, роли бессознательного в этом развитии и т. д. Если же какие-то факты в эту концепцию не укладывались — что ж, тем хуже для фактов.

Точно так же обстояло дело, когда в дни войны Фрейду приснился сон о гибели его сыновей. Любой другой человек на его месте решил бы, что такой сон отражает вполне понятный страх за судьбу детей, оказавшихся на фронте. Но подумать так означало бы подвергнуть сомнению собственную идею о том, что любой сон воплощает в себе исполнение желаний. Этого Фрейд позволить себе не мог, а потому с ужасом пришел к выводу, что подсознательно он завидует молодости сыновей и тайно желает их смерти.

С этой точки зрения история «волчьего человека» — квинтэссенция образа мышления Фрейда и его учения, парадоксальным образом соединяющего в себе эпохальные открытия феноменов человеческой психики и субъективную, подчас откровенно противоречащую здравому смыслу их трактовку.

«Как Панкеев ко всему этому отнесся, согласно его собственным воспоминаниям, само по себе целая история, — пишет Пол Феррис. — Он не поверил в сцену в спальне („ужасно притянуто за уши“), он знал, что Фрейд не вылечил его — навязчивые желания и тревога не покинули его до конца жизни, — но в то же время Фрейд был для него „гением“ с „очень серьезными глазами, которые вглядываются в самое дно души“. Благодаря Фрейду, он, по его словам, смог жениться на Терезе, няне из Мюнхена, в которую был влюблен. Фрейд стал для него отцом, которого ему не хватало, „новым отцом, с которым у меня были прекрасные отношения“. В терминах психоаналитики это называется „позитивным переносом“ — банальное, но, вероятно, вполне удовлетворительное объяснение, как Фрейд помог Панкееву и многим другим пациентам. Он стал для них другом и советчиком.

Даже среди психоаналитиков есть скептики, считающие эту историю слишком фантастической, но для большинства она остается прекрасным музейным экспонатом, который лучше не трогать. Некоторые говорят о несоответствиях и общей невероятности… Слышатся отголоски собственного детства Фрейда над кузницей. „Перед нами биография или автобиография?“ — спросит критик»²³³.

²³³ Феррис П. Доктор Фрейд: Биография. С. 418.

Последний вопрос, безусловно, не имеет однозначного ответа. Вероятнее всего, Фрейд и в самом деле перенес на Панкеева свои собственные детские впечатления об увиденном им половом акте родителей и придал ему такое значение потому, что как мужчина прекрасно понимал пристрастие Панкеева к позе «а-tergo».

Психиатры же убеждены, что Фрейд не мог вылечить Панкеева, страдавшего психическим расстройством, отягощенным наследственностью (его дядя, отец и сестра покончили самоубийством на фоне явно развивавшегося у них психического заболевания). Сама статья «Из истории одного инфантильного невроза», будучи законченной в начале 1915 года, была опубликована только в 1918 году.

Финал истории «волчьего человека» известен. Серж Панкеев стал первым пациентом Фрейда, подлинное имя которого было предано огласке, и в этом качестве он стал знаменит. Революция разорила его, и последние годы он жил на щедрые пожертвования психоаналитиков, а затем и всего международного психоаналитического движения. Панкеев гордился своей славой и, подходя к телефону, говорил: «Волчий человек слушает…»

«Само поведение Фрейда, то, как он меня слушал, разительно отличало его от тех его знаменитых коллег, с которыми мне приходилось сталкиваться до сих пор и у которых я обнаружил почти полное отсутствие глубокого психологического понимания. При первой же встрече с Фрейдом у меня возникло ощущение того, что я познакомился с выдающейся личностью», — вспоминал Сергей Панкеев.

О том, что сеансы психоанализа всё же оказались для Панкеева действенными, свидетельствует и то, что его мать отслужила по возвращении сына литургию, в которой в знак признательности за успешное лечение попросила священника упомянуть и доктора Фрейда. «Итак, православный священник торжественно молился за благополучие „Сигизмунда“, которого он, вероятно, считал одним из членов нашей семьи», — с улыбкой констатирует Сергей Панкеев в своих воспоминаниях²³⁴.

²³⁴ Панкеев с женой Терезой до 1938 года жил в Вене, чтобы быть как можно ближе к «отцу» Фрейду, и работал в страховом агентстве. В первые дни после аншлюса Тереза Панкеева покончила с собой — будучи немкой, она не могла пережить торжества нацистов.

* * *

Тем временем «наши славные победы» обернулись для многих австрийцев горькими личными потерями. В Вену стали приходить похоронки, и у Фрейда появились пациенты, впавшие в глубокую депрессию, утратившие всякий вкус к жизни из-за гибели сыновей и мужей. Самого Фрейда поздней осенью 1914 года настигло письмо о смерти любимого старшего брата Эммануила, то ли случайно выпавшего из поезда, то ли покончившего таким способом жизнь самоубийством. Из-за войны письмо добиралось из Англии до Австрии три недели.

Резко возросшее число скорбящих подтолкнуло Фрейда к работе над статьей «Скорбь и меланхолия», замысел которой он начал обдумывать еще до войны — в связи с большим количеством пациентов, страдающих от «меланхолической депрессии». Судя по всему, депрессивное состояние, которое в наши дни является самым распространенным видом психического расстройства, уже во времена Фрейда встречалось достаточно часто. Именно с жалобами на «меланхолию», длящуюся месяцами, а подчас и годами, обращались к Фрейду и другим психоаналитикам многие пациенты, и это требовало, во-первых, объяснения ее природы с психоаналитической точки зрения, а во-вторых, ответа на вопрос о том, насколько психоанализ способен справиться с данным видом «невроза». В трауре, состоянии скорби по умершему Фрейд увидел одно из проявлений депрессивного состояния, вместе с тем существенно отличающееся от депрессии как таковой.

В начале статьи Фрейд указывает на то общее, что сближает между собой два этих состояния психики: оба они обычно порождены утратой… сексуального объекта или некой абстракции, которая для человека могла играть роль такого объекта. То есть причиной скорби или депрессии может стать не только потеря любимого человека, но и, скажем, потеря любимой работы, крах идеологии, приверженцем которой был этот человек, и т. п. Но если скорбь — это лишь эмоция, которая на какое-то время стала определяющей в настроении и поведении человека, но рано или поздно она сменится иными, позитивными эмоциями, то меланхолия — нечто другое. Во-первых, как уже было отмечено, меланхолия-депрессия имеет затяжной характер, а во-вторых, «на психическом уровне меланхолия отличается глубоко болезненным дурным настроением, потерей интереса к внешнему миру, утратой способности любить, заторможенностью всякой продуктивности и понижением чувства собственного достоинства, что выражается в упреках самому себе, поношениях в свой адрес и перерастает в бредовое ожидание наказания. Эта картина станет более понятной, если мы примем в расчет, что скорбь обнаруживает те же самые черты, кроме одной-единственной: расстройство чувства собственного достоинства в этом случае отсутствует…».

Так как в тот период Фрейд еще жил полемикой с Юнгом, то ему было крайне важно доказать, что и эти два чувства вполне объясняются с точки зрения его, фрейдовского, а не юнговского понятия либидо.

«Как же работает скорбь? — писал Фрейд. — Я считаю, что не будет никакой натяжки, если изобразить ее следующим образом: критерий реальности показал, что любимого объекта больше не существует, и теперь требуется отвлечь всё либидо от связи с этим объектом. Против этого возникает понятный протест — везде и всюду можно наблюдать, что человек неохотно покидает позицию либидо даже тогда, когда маячит замена. Протест может быть таким интенсивным, что происходит отрыв от реальности и сохранение объекта с помощью психоза галлюцинаторных видений. Нормой является ситуация, когда принцип реальности одерживает победу. Но всё же он не может сразу выполнить свою задачу. Его реализация проводится, в частности, с большими затратами времени и накопленной энергии; при этом в психике продолжает существовать утраченный объект. Любое отдельное воспоминание или ожидание, в котором „либидо“ прочно связано с объектом, прекращается, перезамещается, и в нем происходит ослабление либидо…»²³⁵

²³⁵ Фрейд З. Художник и фантазирование. С. 253.

Далее Фрейд довольно подробно и точно воспроизводит такие хорошо известные современной медицине симптомы депрессии, как чувство вины, заниженная самооценка и т. д., очень осторожно добавляя к ним и снижение сексуального влечения. При этом он обращает внимание на то, что, по сути дела, самообвинения находящегося в состоянии депрессии человека носят обманчивый характер — на самом деле чаще всего они представляют собой замаскированные упреки в адрес близких людей. «Их жалобы на себя — это жалобы на кого-то… они не стыдятся и не скрываются, потому что всё уничижительное, сказанное ими, в общем-то, высказывается о другом человеке, и они далеки от того, чтобы засвидетельствовать своему окружению собственные смирение и покорность, которые подобали бы столь недостойным личностям…»²³⁶ — поясняет Фрейд и далее переходит к объяснению депрессивного состояния с позиции теории либидо.

²³⁶ Там же. С. 255.

«Выбор объекта, привязка либидо к определенной личности (на эту роль подходят и Сталин, и Мао Цзэдун, и звезды эстрады или экрана. — П. Л.) осуществились; под влиянием реальной обиды или разочарования в возлюбленном отношение к объекту терпит крах. Итогом был не нормальный отрыв либидо от этого объекта и его перенос на новый объект, а иной, требующий, видимо, больших усилий для своего осуществления. Занятие объекта оказалось неспособным к сопротивлению, оно прекратилось, но свободное либидо не было перенесено на другой объект, а отступило в „Я“. Но там оно не нашло никакого применения, а способствовало отождествлению „Я“ с покинутым объектом. Так тень объекта падает на „Я“, которое теперь может быть расценено особой инстанцией как объект, как покинутый объект. Таким образом, утрата объекта превратилась в утрату „Я“, а конфликт между „Я“ и любимым человеком — в раздор между критической способностью „Я“ и „Я“, изменившимся в результате отождествления»²³⁷.

²³⁷ Фрейд З. Художник и фантазирование. С. 255.

Это, пусть и не принятое в дальнейшем официальной психиатрией, но, согласитесь, довольно любопытное объяснение природы депрессии позволяет Фрейду дать столь же логически стройное объяснение, почему на фоне депрессии часто возникает мания самоубийства, а затем и вообще связать манию с депрессивным состоянием, то есть одним из первых подойти к описанию картины маниакально-депрессивного синдрома как отдельного заболевания.

«Меланхолия, таким образом, заимствует одну часть своих характерных свойств у скорби, а другую часть у процесса регрессии от нарциссического выбора объекта к нарциссизму… Если любовь к объекту, которая не может прекратиться, тогда как сам объект покинут, нашла спасение в нарциссическом отождествлении, то по отношению к этому эрзац-объекту обнаруживается ненависть, обнаруживается в том, что его бранят, унижают, заставляют страдать и находят в этом страдании садистское удовлетворение. Несомненно, доставляющее удовольствие самоистязание при меланхолии означает… удовлетворение садистских тенденций и тенденции ненависти, которые направлены на объект и на этом пути повернулись в сторону собственной личности…

Лишь этот садизм раскрывает нам загадку склонности к самоубийству, которая делает меланхолию столь интересной и столь опасной»²³⁸, — писал Фрейд.

²³⁸ Там же. С. 256.

Повторим, точка зрения Фрейда на депрессию и маниакально-депрессивный синдром не стала, да и не могла стать господствующей в конвенциональной медицине, но, безусловно, повлияла на понимание механизмов этих психических заболеваний, и с этой точки зрения данная работа Фрейда продолжает представлять как исторический, так и практический интерес.

30 декабря 1914 года Фрейд выступил с докладом «Скорбь и меланхолия» на заседании Венского психоаналитического общества, а в феврале 1915 года закончил первый вариант статьи с таким названием. Эта статья стала, в свою очередь, частью задуманного Фрейдом цикла эссе (сегодня бы сказали — «проекта») «Метапсихология», который, с одной стороны, должен был подытожить развитие психоанализа, а с другой — вывести его на новый научный уровень. «Действительно, — поясняет Роже Дадун, — в 1915 году, после двадцати лет фундаментальных открытий и развития основ психоанализа философские устремления Фрейда направились в новое русло: нужно было вырваться из более чем освоенной области описательной психологии, царства накопления фактов и концептуально, теоретически осмыслить их…»

В третьем эссе цикла — «Бессознательное» — Фрейд разъясняет, что́ именно он имел в виду под «метапсихологическим»: «Я предлагаю понимать под метапсихологическим такое описание, в котором удается достичь характеристики психического процесса в динамическом, топическом и экономическом аспектах». При этом под динамическим аспектом он понимает описание взаимодействия и противоборства различных базовых влечений; под топическим — схематическое изображение структуры психической жизни в виде различных инстанций бессознательного, предсознательного и сознательного, взаимоотношения между которыми регулируются цензурой; а под экономическим — рассмотрение психических процессов с точки зрения их обеспечения энергией либидо.

В первой статье цикла «Влечения и судьбы влечений» ²³⁹Фрейд определяет понятие влечения как состояния, лежащего на зыбкой границе между психическим и соматическим, и предлагает различать «влечения своего „Я“, касающиеся самосохранения», и «сексуальные влечения», которые, однако, могут подкреплять друг друга. При этом по мере развития влечения могут прийти к одному из четырех исходов: превратиться в свою противоположность, обратиться на саму личность, перейти в процесс торможения или сублимироваться, то есть направиться на несексуальные цели.

²³⁹ Некоторые переводят использованное Фрейдом слово «triebe» как «инстинкты» или «побуждения», и думается, это более верный перевод.

В четвертой статье — «Метапсихологическое дополнение к учению о сновидениях» — Фрейд, как и в «Скорби и меланхолии», завершающей цикл, обращается к сравнению такого «нормального» психологического процесса, как сновидение с шизофренией и другими проявлениями патологии. При этом он дает следующее «топическое определение процесса торможения»: «В сновидении отмена побуждения (либидо, интереса) охватывает все системы; при неврозах переноса перестают действовать побуждения, касающиеся области предсознательного, при шизофрении — бессознательного, при слабоумии — сознательного».

По мнению историков психологии, в значительной своей части эти статьи представляли свое движение Фрейда не вперед, а назад — к принятым в XIX веке механистическим моделям мозга, который реагирует на стимулы, поступающие из внешнего мира подобно машине или некой химической системе: приток внешней энергии вызывает возбуждение, требующее разрядки, вызывающей, соответственно, выделение энергии, с тем чтобы вернуться к «нирване» — на нулевой энергетический уровень, в состояние покоя. Некоторые видят в этом проявление Фредом интереса к буддистской философии, но в итоге все сходятся к мнению, которое выразил в своей биографии Фрейда Пол Феррис: «Метапсихология Фрейда в действительности имеет мало общего с нервной системой и еще меньше — с психоаналитической практикой».

В итоге этими пятью статьями всё и ограничилось. Еще семь статей, по распространенной версии, были уничтожены, но, возможно, на самом деле они просто никогда не были написаны. Возможно, что Роже Дадун прав, что Фрейд в силу свойственного ему внутреннего мистицизма опасался, что написанием этих двенадцати статей подведет черту под собственной жизнью и в творческом, и в физическом плане — подобно тому как праотец Иаков после рождения двенадцати родоначальников еврейских колен мог считать свою жизненную миссию исполненной. Хотя не исключено и другое: Фрейд попросту понял тупиковость этого пути и опубликовал лишь ту часть статей, которая, по его мнению, несла в себе не только ошибочные, но и некие ценные идеи. Это тем более похоже на правду, что соответствует складу его личности: будучи нетерпим к критике со стороны, Фрейд был предельно самокритичен, предъявлял к себе очень высокие требования и время от времени сам отделял рациональные зерна своей теории от плевел.

Между тем, несмотря на войну и отсутствие пациентов, а может быть, и благодаря последнему, Фрейд вел в те дни необычайно активную и полноценную во всех отношениях жизнь. Высвободившееся от пациентов время, похоже, привело его к новому сближению с Мартой и неожиданной вспышке сексуальной активности. Во всяком случае, в датированном 8 июля 1915 года письме американскому психологу Дж. Дж. Патнему Фрейд упоминает, что накануне у него был удачный коитус с женой — это, пожалуй, самое или одно из самых интимных признаний Фрейда о своей личной жизни. Однако письмо Патнему стало знаменитым благодаря не этому признанию, а потому, что в нем Фрейд отвечает американцу на вопрос о совместимости психоанализа и моральных ценностей и понятии Бога. Если всё же Бог существует, утверждал Фрейд, то «это мне нужно будет упрекать Его, а не Ему — меня. Я бы спросил Его, почему он не дал мне лучшее интеллектуальное оборудование».

Что касается морали, то Фрейд заявил: «Я считаю себя высокоморальным человеческим существом, никогда не сделавшим ничего постыдного или злого». Правда, тут же оговаривается, что имеет в данном случае мораль общественную, а не сексуальную. «Сексуальная мораль в глазах общества — в наибольшей степени американского общества — кажется мне отвратительной. Я выступаю за гораздо более свободную сексуальную жизнь. Однако я мало пользовался этой свободой, если не считать того, что, как я считал, было позволительно в этой области».

Фрейдофобы, разумеется, тут же цепляются за последнюю фразу и задаются вопросом о том, что же Фрейд считал для себя «позволительным в этой области». Уж не связь ли с Минной Бёрнейс? Не мнил ли он себя патриархом Иаковом, которому было разрешено жить одновременно с двумя сестрами?!

В октябре 1915 года Фрейд приступает к чтению в Венском университете своего первого курса по психоанализу, официально предназначенного для студентов-медиков, но на самом деле собравшего самую разношерстную публику. На некоторые лекции собиралось более ста человек — столь большая аудитория, безусловно, льстила самолюбию Фрейда. Первые четыре лекции были посвящены психоанализу ошибочных действий, а следующие одиннадцать — сновидениям и их толкованию. Среди слушателей лекций были две дочери Фрейда, Матильда и Анна, и невеста его сына Оливера Элла Хайм — будущий знаменитый психоаналитик и «врагиня» Анны Фрейд.

Еще один цикл лекций Фрейд прочитал в Венском университете в следующем зимнем семестре 1916/17 года, который включал в себя темы «психоанализ и психиатрия», «смысл симптомов», «фиксация на травме, бессознательное», «сопротивление и вытеснение», «сексуальная жизнь человека: развитие либидо и сексуальная организация», «пути образования симптомов», «страх», «теория либидо и нарциссизм» и др.

Одной из самых значительных работ Фрейда этого периода стала статья «Наблюдения над любовью переноса», в которой Фрейд объясняет свое возвращение к проблеме переноса тем, что она является одной из самых сложных в психоанализе. Как уже писалось, впервые с проблемой переноса Фрейд столкнулся еще в случаях с Анной О. и Эммой Экштейн и впоследствии не раз убеждался в справедливости вывода о том, что пациентка влюбляется в своего аналитика, перенося на него свои (зачастую инфантильные) сексуальные переживания.

При этом Фрейд подчеркивает, что «удовлетворить потребность больной в любви столь же губительно и безрассудно, как и загасить ее». Психоаналитик, соглашается Фрейд, оказывается при этом в непростой ситуации — и с профессиональной, и с этической точки зрения. С одной стороны, он прекрасно понимает, что речь идет не о подлинном чувстве, а лишь о его иллюзии, родившейся в ходе сеансов психоанализа, и потому он не должен поддаваться попыткам пациентки обольстить ее. «С другой стороны, когда женщина умоляет мужчину о любви, ему достаточно трудно отказать ей и оттолкнуть ее. К тому же, несмотря на невроз и сопротивление, он воспринимает исходящий от этого создания некий шарм, подтверждающий ее страсть. Соблазн вызывается не грубой плотской привлекательностью, которая может лишь шокировать или же вызвать чувство терпимости, поскольку представляет собой естественное явление. Возникающие чувства являются более утонченными, но они подавляются, поскольку, в конце концов, кто может заставить мужчину, хоть и соблазняемого возможностью приключения, забыть законы техники и врачебный долг?»

Увы, вся история психоанализа свидетельствует о том, что Фрейд заблуждался — далеко не всем психоаналитикам удавалось благополучно пройти между Сциллой и Харибдой «переноса», не забыв при этом законов техники и врачебного долга…

* * *

Два последующих года — 1916-й и 1917-й, — вне сомнения, были не самыми лучшими годами в жизни Фрейда. Сбережения стремительно таяли и девальвировались. Пациентов было катастрофически мало. Семья Фрейд начала голодать, и это вгоняло Фрейда, привыкшего видеть себя в роли кормильца и испытывавшего постоянную потребность чувствовать, что он справляется с этой ролью, в жесточайшую хандру.

В мае 1916-го в этом темном царстве мелькнул луч света — шестидесятилетие Фрейда было воспринято в Вене и далеко за ее пределами как весьма значимое событие. Юбиляра завалили поздравлениями, подарками и цветами. Фрейд почувствовал, что он все-таки добился желанной славы и он сможет остаться в памяти человечества. Но эйфория продолжалась недолго, и вскоре на фоне нехватки денег и продуктов питания Фрейда снова охватил пессимизм. Правда, ему всё же достало средств, чтобы выехать летом с Мартой (с Мартой, а не Минной!) на лечение в Карлсбад, но на этот раз прославленный курорт не доставил ему никакого удовольствия: вместо «дам в фантастических платьях» он всюду натыкался на «офицеров с железными крестами».

1917 год, казалось, не принес в этом смысле ничего нового. Фрейды голодали. Австро-Венгрия и Германия явно проигрывали войну, неся колоссальные не только экономические, но и людские потери. Теперь похоронки шли бесконечным потоком каждый день, и летом 1917 года одна из них добралась до семьи Фрейд — на итальянском фронте погиб Герман — единственный сын сестры Фрейда Розы Граф. Светлым пятном для Фрейда в 1917 году стало только заявление министра иностранных дел Великобритании лорда Бальфура, что его страна поддерживает идею создания Еврейского государства в Палестине — сам Фрейд никуда ехать не собирался, но идеи сионизма, как уже было сказано, поддерживал.

Ища выход из той унизительной финансовой ситуации, в которой он оказался, Фрейд стал мечтать о Нобелевской премии — не ради славы, а прежде всего ради денег. «Мое умственное состояние, — писал Фрейд Абрахаму, — требует срочного заработка для семьи в качестве удовлетворения своего хорошо известного отцовского комплекса. В таких обстоятельствах, совершенно против моей воли, я начинаю надеяться на Нобелевскую премию».

И всё же говорить о том, что Нобелевская премия нужна была Фрейду только для денег, было бы, безусловно, неправильно. В написанной в том же самом 1917 году статье «Трудность на пути психоанализа» Фрейд пишет о «трех серьезных ударах», которые наука за свою историю нанесла по самолюбию человечества. Первый из них — космологический — был нанесен Коперником, доказавшим, что место обитания человечества отнюдь не является центром Вселенной. Авторство второго — биологического — удара принадлежит Дарвину, заявившему, что человек происходит от животных. Наконец, честь третьего, «самого болезненного», психологического удара Фрейд отдает Шопенгауэру, заявляя, что именно тот первым обратил внимание на роль бессознательного и показал, что «наше „Я“ не является хозяином в собственном доме». Однако понятно, что на самом деле Фрейд был убежден, что этот третий, решающий удар нанес именно он, и таким образом мысленно ставил себя в один ряд с Коперником и Дарвином. «Вы правы, — писал он Абрахаму, — когда отмечаете, что этот список не может не создать впечатления, что я претендую на место рядом с Коперником и Дарвином. Однако я не хотел пренебрегать интересной идеей из-за подобных ассоциаций и поэтому так или иначе вывел на передний план Шопенгауэра».

Летом 1917 года Ференци сделал учителю поистине царский для военных дней подарок: он пригласил Фрейдов в гости к своим родственникам, в словацкие Татры, и Фрейд на какое-то время получил возможность снова «купаться в обилии хлеба, масла, колбасы, яиц и сигар, словно вождь первобытного племени».

В этот же период Фрейд получает первое письмо от своего горячего поклонника, немецкого врача Георга Гроддека, «дикого аналитика», как тот себя называл. Гроддек был убежден, что разум и тело составляют единую систему и управляются некой силой, которую назвал «Оно». Согласно теории Гроддека, все, в том числе и самые серьезные соматические заболевания, имеют психическую природу или являются отражением проблем психики.

Фрейд быстро понял, что идеи Гроддека имеют столь же бредовый характер, как и давние идеи Флисса о связи носоглотки с половыми органами. Тем не менее гипотеза о существовании силы «Оно» ему показалась интересной, и он продолжил переписку. К тому же, подтрунивая над Гроддеком, Фрейд отмечал, что частично его идеи о связи психики и соматики созвучны его собственным. Рассказывая в письме Ференци о том, как дурно на него подействовал недолгий период отказа от курения, Фрейд писал: «Я был ворчливым и усталым, у меня были сердцебиения и увеличились болезненные опухоли десен… Потом один пациент принес мне пятьдесят сигар, я закурил, повеселел, и раздражение десен моментально спало! Я бы не поверил, если бы это не было так заметно — совершенно по Гроддеку…»

Кто знает — может быть, это раздражение десен и было первым признаком будущего рака. Любопытно отметить, что в это время Фрейду вновь вернулись мысли о приближающейся смерти — он вспомнил, что еще в 1899 году в одном из писем Флиссу, вычисляя предполагаемую дату своей смерти на основе своего телефонного номера, назвал возраст в 62 года. И что еще более любопытно — в том самом письме в качестве наиболее вероятной причины своего ухода из жизни Фрейд назвал именно рак.

В это самое время в России уже бушевала Октябрьская революция. Россия вышла из войны, Австрия и Германия оккупировали Украину, но никому в Вене от этого не стало легче. Город по-прежнему голодал, трясся от холода и терпел все прочие лишения, которые вместе со всеми — пусть и в меньшей степени, чем бедняки, — терпела и семья Фрейд. И тут в жизни Фрейда и всего психоаналитического движения неожиданно появился новый меценат и благодетель.

* * *

«Велик был год и страшен год по Рождестве Христовом 1918, от начала же революции второй. Был он обилен летом солнцем, а зимою снегом, и особенно высоко в небе стояли две звезды: звезда пастушеская — вечерняя Венера и красный, дрожащий Марс».

Этими словами начинается роман Михаила Булгакова «Белая гвардия». Залитым солнцем летом 1918 года Фрейд снова оказался в словацких Татрах, где познакомился с «человеком, которого надо было выдумать, если бы его не существовало». Было опять-таки что-то мистическое в том, что человек этот был почти однофамильцем Фрейда — его звали Антон фон Фройнд.

Фройнд, вне сомнения, был неординарной личностью — преуспевающий пивовар, он одновременно увлекался философией и интересовался современной наукой. В свое время Фрейд лечил его жену, а в 1918 году фон Фройнд сам обратился к Фрейду в связи со столь понятным для мужчины неврозом, развившимся после операции, сделанной из-за рака яичек. Очень скоро врач и пациент стали близкими друзьями, и Фройнд сделал первое крупное пожертвование Международной психоаналитической ассоциации. На эти деньги и было создано Международное психоаналитическое издательство, начавшее работать в январе 1919 года. Обычно сам Фрейд и его ученики называли это издательство сокращенно — «Верлаг».

Фройнд стал первым официальным руководителем «Верлага», за годы существования которого было выпущено 150 книг по психоанализу, включая первое собрание сочинений Фрейда. Кроме того, при издательстве выходило пять психоаналитических журналов.

28–29 сентября 1918 года, разумеется, в основном на деньги Фройнда, в Будапеште, в Венгерской академии наук, прошел 5-й Международный психоаналитический конгресс, на котором только официально присутствовало 42 депутата. Среди его участников были один генерал австрийской армии и два чиновника военного министерства Германии. На конгрессе Фрейда в первый и последний раз сопровождали Марта и сын Эрнст. Само собой, среди делегатов была и верная последовательница отца Анна Фрейд.

Сам Фрейд сделал на конгрессе доклад «Пути психоаналитической терапии», в котором впервые публично подчеркнул социальный аспект психоанализа. Новым президентом Международного психоаналитического общества на конгрессе был избран Шандор Ференци.

Успех этого форума был грандиозным, и Фрейд заявил, что «свет надежды приходит из Будапешта», который явно отбирал у Вены звание столицы психоанализа.

Присутствие на будапештском конгрессе чиновников и военных означало если не официальное признание властями ценности психоанализа, то, безусловно, еще один важный шаг в утверждении статуса психоанализа в науке и к мировой славе Фрейда. Как отмечают все исследователи и биографы Фрейда, популярность его учения в годы Первой мировой войны необычайно возросла; сочинения Фрейда начали издаваться и переиздаваться во многих странах.

Это было связано сразу с двумя факторами.

Во-первых, с тем, что война заставила многих задуматься о том, насколько часто сама природа человека, сидящие в нем первичные влечения и потребности оказываются подчас сильнее всего, что было привнесено в его личность воспитанием и культурой. Многие во всем происходящем в тылу и на войне увидели однозначное подтверждение теории Фрейда.

Во-вторых, понятно, что во время войны в армии резко увеличилось число солдат и офицеров, страдавших от невроза или истерической симуляции болезней. В связи с этим в кругах военных врачей всё громче звучали разговоры о верности идеи Фрейда о «бегстве в болезнь» и возможности излечения от этого бегства с помощью приемов психоанализа. Оба фактора в итоге привели к стремительному увеличению числа сторонников психоанализа во всем мире — как среди профессиональных врачей, так и среди философов, журналистов, писателей.

Еще одним тому свидетельством стало полученное Фрейдом 9 сентября 1918 года письмо от великого немецкого писателя Германа Гессе. Судя по всему, Гессе заинтересовался психоанализом в 1914 году, найдя в работах Юнга и Фрейда ответы на многие мучившие его вопросы о взаимоотношениях с отцом и перипетиях собственной судьбы. В 1916 году в связи с нервным срывом после распада брака Гессе начинает проходить сеансы психоанализа у доктора Ланге, а тот знакомит его со своим учителем Карлом Густавом Юнгом. Однако в итоге Гессе пришел к выводу, что в споре между Юнгом и Фрейдом прав все-таки последний и теория Юнга относится к психоанализу Фрейда как частное к общему. «Художники всегда были вашими союзниками, они это будут всё больше осознавать», — писал Гессе Фрейду в том первом письме.

В том же году Гессе написал эссе «Художник и психоанализ», в котором говорит об огромном значении учения Фрейда для понимания психологии творчества, так как «именно анализ настоятельно напоминает каждому художнику: то, что временами воспринимается только как вымысел, имеет высшую ценность; анализ громко напоминает ему о существовании главных требований души и об относительности всех авторитарных масштабов и оценок»²⁴⁰.

²⁴⁰ Гессе внимательно следил за развитием психоанализа вплоть до 1922 года, и фрейдизм, вне сомнения, оказал влияние на всё его творчество, чего он никогда не скрывал. Впоследствии Гессе сблизился и состоял в интенсивной переписке с дочерью Фрейда Анной, под прямым влиянием которой, по мнению критиков, был создан один из лучших романов писателя — «Степной волк».

В октябре 1918 года в жизни Фрейда произошло еще одно важное событие: он тайно начал психоанализ Анны. Даже у самых больших поклонников Фрейда эта страница его биографии вызывает содрогание, так как такой анализ, вне сомнения, был кровосмесительством — разумеется, не в физическом, а в ментальном смысле этого слова, но еще неизвестно, какой из этих видов страшнее. Фрейд не мог не понимать этого, потому и держал происходящее втайне ото всех и лишь спустя несколько поведал по большому секрету об этом Лу Андреас-Саломе, которая, по сути, тоже была «женщиной Орды», его «ментальной любовницей».

С каким чувством должна была поверять Анна отцу свои самые сокровенные тайны? Как она могла рассказывать об отношениях с отцом, если отец в это время сидел у ее изголовья? В связи с этим мнение о том, что эти сеансы нанесли Анне тяжелую психологическую травму и, по сути, окончательно предопределили ее будущие отношения с мужчинами и судьбу старой девы, представляется весьма обоснованным.

Между тем Первая мировая война подходила к концу. Немецкие и австрийские войска терпели одно поражение за другим на всех фронтах. Лейтенант Мартин Фрейд оказался одним из сотен тысяч австрийцев, попавших в плен к итальянцам. Дезертирство в армии приняло ужасающие масштабы. Венгрия, Богемия, Хорватия и все остальные национальные окраины империи Габсбургов провозгласили независимость. В Вене тоже было неспокойно — процветала преступность, на улицах время от времени вспыхивали перестрелки между коммунистами и пытавшимися сохранить видимость порядка армией и полицией.

Наконец 11 ноября 1918 года Антанта продиктовала своим противникам условия перемирия. По сути, это означало конец войны.

А значит, пришло время осмыслить ее итоги с точки зрения психоанализа.

* * *

Отсутствие в годы войны пациентов, следовательно, и материала для наблюдений привело к тому, что Фрейд стал черпать материал для новых идей в анализе либо старых случаев, либо художественных произведений. В результате этого в 1916 году на свет появились такие работы, как «Некоторые типы характеров из психоаналитической практики», «Сюжеты сказок в сновидениях» (по сути, отрывок из «случая „волчьего человека“»), а в 1917-м — «Табу девственности» и «Одно детское воспоминание из „Поэзии и правды“».

В «Некоторых типах характеров…», построенных на сочетании рассказа о нескольких бывших пациентах Фрейда и поистине увлекательном анализе произведений Шекспира и Ибсена, Фрейд впервые ввел термин «бегство в болезнь», то есть бессознательной попытки больного извлечь выгоду из своего положения.

Наиболее интересной в этом ряду, безусловно, является статья «Одно детское воспоминание из „Поэзии и правды“», в котором Фрейд развивает свои давние идеи о бессознательной ревности, которую испытывают дети по отношению к младшим братьям и сестрам и к одному из родителей. За основу он берет раннее воспоминание Гёте, как тот, будучи ребенком, подзадориваемый соседями, сначала с азартом выкинул на улицу всю свою игрушечную глиняную посуду, а затем и вообще все горшки, которые были недавно куплены для дома.

«До разработки метода психоанализа фрагмент этот не давал бы повода к раздумьям, однако позднее уже невозможно было оставить его без внимания»²⁴¹, — отмечает Фрейд.

²⁴¹ Фрейд З. Художник и фантазирование. С. 260.

Впрочем, признается Фрейд далее, он и сам бы не вспомнил об этом эпизоде из жизни Гёте, если бы к нему не попал один пациент, который в ходе психоанализа рассказал о том, как стал замышлять покушение на ненавистного ему младшего брата. В те дни своего детства он побросал на улицу всю попадавшуюся ему под руку посуду. Как и Гёте, он испытывал огромное удовольствие от этого процесса выбрасывания.

Схожесть поступков пациента и Гёте (у которого было два младших брата и две сестры), а также тот факт, что десятилетний Гёте не испытывал особой скорби о смерти своего шестилетнего брата Германа Якоба, приводят Фрейда к любопытным выводам. Главным в поступках детей, утверждает он, является получение удовольствия не от самого битья хрупких предметов (ведь в таком случае они могли бы разбивать их, просто кидая об пол), а именно в том, что они выбрасываются через окно. «Вновь родившегося ребенка надо устранить, избавиться от него, выбросив в окно, скорее всего, потому, что через окно он и пришел»²⁴², — поясняет Фрейд.

²⁴² Там же. С. 263.

В следующей части статьи он допускает, что выбрасывание предметов на улицу через окно может быть и проявлением ревности мальчика по отношению к отцу — особенно если он однажды стал свидетелем того, как родители лежат рядом в постели. Такая сцена может потрясти ребенка настолько, что у него возникнут «чувство ожесточенности к женщине вообще» и «хроническое расстройство его эротической сферы».

«Если мы сейчас вновь вернемся к детским воспоминаниям Гёте и воспользуемся при анализе соответствующего эпизода из „Поэзии и правды“ теми данными, которые мы извлекли, то обнаруживается не отмеченная нами ранее зависимость, которую можно сформулировать следующим образом: „Я был счастливчиком, судьба даровала мне жизнь, хотя я родился почти мертвым. А моего брата она убрала с дороги, так что мне не пришлось делить с ним любовь матери“» ²⁴³.

²⁴³ Там же. С. 264.

Автобиографический характер этой статьи почти не вызывает сомнений: так же, как Гёте, Фрейд родился «в рубашке», то есть с риском для жизни, у него тоже был младший брат Юлиус, к которому он ревновал мать и который умер в младенчестве. Наконец, финальные слова статьи — «если ты неоспоримый любимец матери, на всю жизнь сохранишь то чувство победителя, ту уверенность, которым нередко сопутствует сам успех… сила моя заключена в моем отношении к матери»²⁴⁴ — можно вполне отнести как к Гёте, так и к самому Фрейду.

²⁴⁴ Там же.

В этот же период Фрейд готовит новое издание «Трех очерков по теории сексуальности», тщательно перерабатывая книгу и значительно расширяя часть, посвященную оральной (каннибалистической) стадии как первому этапу развития сексуальности. Оральная зона выступает на этом этапе в качестве эрогенной, а сексуальным объектом становится, соответственно, пища, сексуальной целью — ее поглощение, «инкорпорирование».

В 1916 году в издательстве Гуго Геллера вышла первая часть «Лекций по введению в психоанализ» и в 1917-м — вторая и третья части этой книги.

1918 год был отмечен выходом сборника «Статьи по психологии любовной жизни» и работ «Из истории одного инфантильного невроза» (о «волчьем человеке») и «Пути психоаналитической терапии».

Психология bookap

Таким образом, назвать этот период жизни Фрейда творчески бесплодным никак нельзя.

И все же, несмотря на то, что к этому времени Фрейд шагнул за седьмой десяток жизни, уже сделал важнейшие свои открытия, ему все еще было что сказать человечеству о нем самом.