РАЗДЕЛ ТРЕТИЙ. РАЗВИТИЕ БОЛЕЗНИ
Глава четвертая. РАБОТА НАД ОШИБКАМИ
1925 год стал для Фрейда одновременно годом и потерь, и обретений.
В июне этого года умер Йозеф Брейер — сначала старший друг и наставник, затем соратник и соавтор, вместе с которым Фрейд работал над случаем Берты Паппенгейм, сделав первые шаги к своему открытию о роли сексуальности и бессознательного в психике. Но всё это было в далеком прошлом, а последние три десятилетия Брейер был для Фрейда не то чтобы врагом, а скорее, человеком, с которым не хотелось общаться — вплоть до чувства физического отвращения. Вне сомнения, это было связано с тем, что «сверх-Я» Фрейда постоянно пыталось напомнить ему, скольким он обязан Брейеру — и в материальном, и в духовном смысле. Фрейд вернул этот долг, обессмертив имя Брейера, назвав его в целом ряде работ в качестве если не основоположника, то предтечи психоанализа. И каким бы блестящим врачом и исследователем ни был Йозеф Брейер, мы помним о нем сегодня исключительно благодаря книгам Фрейда.
На смерть Брейера Фрейд откликнулся пространным и прочувствованным некрологом, в котором воздавал должное покойному и как бы просил прощения за свое «амбивалентное» отношение к нему. Впрочем, текст этот был слишком высокопарен для того, чтобы быть до конца искренним271.
271 В 1938 году вдова Брейера обратилась к Фрейду с просьбой помочь ей с семьей эмигрировать в США, и Фрейд с помощью Брилла осуществил ее желание. Думается, это — лучший ответ на утверждения фрейдофобов, что Фрейд был черствым и неблагодарным человеком.
Второй по-настоящему горькой потерей для Фрейда стала внезапная и явно преждевременная смерть Карла Абрахама — верного и талантливого ученика. Абрахам скончался 25 декабря 1925 года в возрасте сорока восьми лет. Не уйди он так рано, возможно, именно он стал бы соперником Эрнеста Джонса в праве написания официальной биографии Фрейда. Но перед смертью Абрахам, может быть сам того не желая, нанес учителю мелкий, но болезненный укол — в поисках врача, который помог бы ему излечиться от болезни легких, Абрахам обратился к Вильгельму Флиссу, имя которого вызывало у Фрейда такую же гримасу отвращения, как и имя Брейера. И не просто обратился, а сообщил в письме Фрейду, что Флисс произвел на него большое впечатление, а течение его болезни «поразительным образом подтверждает» теорию Флисса о биоритмах.
Но вместе с тем в 1925 году в доме Фрейда появляется множество новых лиц. К их числу, к примеру, следует отнести Дороти Берлингем, оставившую мужа и вместе с четырьмя детьми переехавшую из Нью-Йорка в Вену, чтобы пройти психоанализ у Фрейда. В итоге Дороти стала неразлучна с Фрейдами. Она сняла квартиру в том же доме и провела специальную телефонную линию, связывающую ее с Анной и Фрейдом. Позже возникли слухи о якобы имевшей место лесбийской любви Анны и Дороти, но вряд ли они имеют под собой какую-то реальную почву: Анна в конце концов стала такой, какой ее хотел видеть Фрейд в 1914 году, — «совершенно асексуальной».
Чуть позже такими же членами семьи Фрейд стали Ева Розенфельд и ее дети. Ева работала с трудными детьми и стала близкой подругой Анны.
Но самое главное: именно в 1925 году в доме Фрейдов появилась их будущий ангел-хранитель принцесса Мари Бонапарт — правнучка брата Наполеона Люсьена Бонапарта и жена принца Георга Корфского. История взаимоотношений Мари Бонапарт и Фрейда легла в основу вышедшего в 2004 году фильма Бенуа Жако «Принцесса Мария» с Катрин Денёв в главной роли, который, безусловно, рекомендуется для просмотра всем поклонникам Фрейда.
Правда, следует помнить, что речь идет не о документальном, а о художественном фильме, содержащем массу анахронизмов, неточностей и ошибок — иногда явно намеренных. Но в целом фильм Жако верно отражает характер их отношений. Богатая, успешная, имевшая множество любовников и вместе с тем страдавшая фригидностью и истерическим неврозом Мари Бонапарт появилась на Берггассе внезапно, и не столько попросила, сколько потребовала, чтобы Фрейд лечил ее. Уже после первых встреч она ощутила эффект переноса и попыталась признаться Фрейду в любви. Поверяя Фрейду свои тайны, она требовала порой от него ответной искренности и живо интересовалась его сексуальной жизнью.
— Наверняка у вас было сверхнормальное сексуальное развитие, — заметила она как-то в разговоре.
— Об этом, — ответил Фрейд, — вы ничего не узнаете. Возможно, не такое уж «сверх».
Когда принцесса позволила себе сравнить Фрейда с Эйнштейном и Луи Пастером, это, безусловно, польстило ему, но он отверг этот взгляд на себя как на академического ученого, предпочтя ему свой любимый образ конкистадора-авантюриста, прорывающегося в поисках славы и богатства в новые, неизведанные земли и покоряя их. Таким образом, и в 69 лет Фрейд оставался романтиком, искателем научных приключений и неутомимым сочинителем «научных сказок», которые тем не менее содержали в себе достаточную долю истины, чтобы заставить каждого примерять их на себя.
Очень скоро Мари Бонапарт стала своим человеком в доме Фрейдов и имела возможность наблюдать за отношениями своего кумира с домочадцами. Поговорив с Мартой, принцесса была шокирована тем, что та, будучи супругой столь великого человека, не только никогда не чувствовала себя его соратницей, но и старалась как можно дальше держаться от его работы, казавшейся ей неприличной.
— Моя жена — самая обыкновенная мещанка! — констатировал Фрейд, когда принцесса пересказала ему этот разговор.
Но вскоре после этого он признался ей, что и сам является, по сути, мещанином и никогда не потерпел бы, если бы его дочери позволили себе ту сексуальную свободу, которую он сам проповедовал в ряде своих работ.
Это была чистая правда: конкистадор и мещанин на протяжении всей жизни мирно уживались в его душе, а если и ссорились, то крайне редко. Поэтому, возвращаясь к вопросу о сексуальной жизни Фрейда, можно сказать только одно: мы и в самом деле знаем о ней крайне мало, и все утверждения о том, что он якобы был любовником ряда своих пациенток и свояченицы Минны — не более чем никак не доказанные домыслы. Вероятнее всего, конкистадор в душе Фрейда и в самом деле мысленно завоевывал всех этих женщин, изменял с ними жене, причем заставляя их в этих мечтах выполнять свои самые изощренные сексуальные фантазии. Однако сидевший в нем мещанин останавливал его едва ли не на самом краю пропасти — и измена Марте так и оставалась только мысленной.
Именно поэтому все известные нам отношения Фрейда с женщинами носили характер интеллектуального романа — духовная близость в них не перерастала в физическую. Таким был «роман» с Лу Андреас-Саломе. Такими стали и взаимоотношения Фрейда с Мари Бонапарт.
Для истории существенно, что Мари Бонапарт стала не только пациенткой, но и ученицей Фрейда, одной из самых значительных фигур в истории психоанализа XX века.
В этом качестве она перевела на французский язык целый ряд трудов Фрейда, учредила в 1926 году Парижское психоаналитическое общество, а в 1927 году стала издавать первый во Франции психоаналитический журнал. Благодаря ее усилиям Париж в течение короткого времени превратился в один из центров психоаналитической мысли и остается таковым до сих пор. Да и сами работы Мари Бонапарт по психоанализу представляют собой отнюдь не только исторический интерес — и прежде всего, разумеется, ее книга об Эдгаре По.
Наконец, Мари Бонапарт считается основателем традиции «прерванного психоанализа», при котором пациент живет в другой стране, но регулярно приезжает к своему аналитику на несколько недель.
В сентябре 1925 года в Гамбурге состоялся 9-й Международный психоаналитический конгресс. Фрейд на него не прибыл, но вольно или невольно конгресс прошел под знаком конфликта между Фрейдом и Отто Ранком.
В том же году Фрейд вместе с Альбертом Эйнштейном и Мартином Бубером оказывается в списке учредителей Еврейского университета в Иерусалиме. В своей речи по поводу основания университета лорд Артур Бальфур сказал, что хотел бы отдать дань трем людям, которые, по его мнению, наибольшим образом повлияли на современную мысль, при этом все трое — евреи: Бергсон, Эйнштейн и Фрейд.
Вместе с тем Фрейд вежливо, но твердо отклонил предложение попечительского совета Иерусалимского университета последовать примеру Эйнштейна и завещать университету свой архив: Фрейд считал, что если его рукописи и в самом деле имеют коммерческую ценность, то деньги за них должны достаться его семье. Конкистадор в этом вопросе попросту уступил мещанину.
Но при этом мещанин был явно доволен пришедшей наконец мировой славой. В письме кузену Сэму, датированном концом 1925 года, Фрейд с гордостью отмечает, что его «считают знаменитостью», «евреи во всем мире похваляются моим именем, упоминая меня наряду с Эйнштейном. В конце концов, мне не на что жаловаться».
В самом деле, жаловаться он мог разве что на неумолимо подступающую старость.
* * *
Об образе жизни и облике Фрейда в период второй половины 1920-х и начала 1930-х годов известно много — по той простой причине, что многие из его пациентов этого периода впоследствии решили поделиться своими воспоминаниями о том, как они проходили психоанализ у самого отца-основателя этого метода, и о своем общении с Фрейдом за пределами его кабинета. Некоторые журналисты проникали на Бергтассе из чистого любопытства, прикидывались страдающими неврозами пациентами, чтобы затем, после нескольких сеансов психоанализа, написать очерк, в котором порой выставляли Фрейда в откровенно карикатурном свете. Это было тем более просто, что Фрейд уже был не тем, что год или два назад.
Блестящие операции доктора Пихлера привели к тому, что рак, кажется, отступил, хотя золотой протез и продолжал причинять ему крайние неудобства. И всё же Фрейд старел буквально на глазах, и никакие гормональные операции были не в состоянии остановить этот процесс. Это было заметно и по снижению его творческой активности, и по случавшимся всё чаще приступам стенокардии, и во всё больше проявлявшихся признаках старости. Его походка уже не была такой энергичной, он стал меньше уделять внимания своей внешности и одежде, хотя, конечно, благодаря постоянным усилиям Марты, Анны и Минны всегда выглядел весьма аккуратно.
В самом его поведении появилась свойственная старикам педантичность, повышенное внимание к незначительным мелочам вроде того, как лежат бумага и карандаши на его письменном столе, — короче, всё то, что он сам счел бы симптомами навязчивого невроза. Кроме того, по мнению некоторых, Фрейд в этот период стал излишне многословен.
Вместе с тем он по-прежнему оставался отцом своей «первобытной орды». Та же Мари Бонапарт была далеко не единственной яркой женщиной из входивших в ближайшее окружение Фрейда и боровшихся между собой за его внимание.
«Вне всякого сомнения, эта одаренная женщина, которую профессор называет „наша принцесса“, будит у меня живейший интерес и даже зависть… — писала в те дни о Мари Бонапарт другая известная пациентка Фрейда, поэтесса Хильда Дулитл. — Я не могу с ней соперничать, и сознательно у меня нет никакого желания делать это, но подсознательно мне очень хочется быть такой же значительной персоной и иметь те же возможности и ту же власть, чтобы оберегать профессора и делать ему добро».
Но Мари Бонапарт сама ревновала Фрейда к Лу Андреас-Саломе, а тот, судя по всему, умел делать всё, чтобы каждая из его обожательниц почувствовала себя наиболее близкой к нему персоной. Так, в разговоре с принцессой он обронил, что у Саломе «нет ни вашего мужества, ни вашего чистосердечия, ни ваших манер», хотя Саломе при этом продолжал расточать комплименты, да и в беседах с мужчинами подчеркивал, что «нельзя не признать» ее превосходства над другими женщинами и ее «врожденное благородство манер и поведения».
Лукавил ли Фрейд, выдавая все эти противоречивые высказывания, и если лукавил, то когда? Думается, во всех случаях он говорил правду. Как истинный «духовный» донжуан он любил всех своих дам, а как «духовный» отец «первобытной орды» стремился опекать всех своих «самок».
Интерес к психоанализу в середине 1920-х годов во всем мире продолжал нарастать, однако, говоря языком самого Фрейда, он носил амбивалентный характер.
В советской России шли ожесточенные споры о том, насколько фрейдизм сочетается или вписывается в марксистскую философию, и по этому поводу с пеной у рта высказывались самые различные, порой прямо противоположные точки зрения. Одни исследователи настаивали на том, что фрейдизм, по сути дела, подтверждает основные положения диалектического материализма и дает его психологическое обоснование именно с позиций марксизма-ленинизма. Другие, наоборот, доказывали, что теория Фрейда не только не имеет ничего общего с основными положениями марксистской философии, но и противостоит ей, провозглашая в качестве движущей силы истории не развитие производительных сил и производственных отношений, а сексуальные инстинкты человека. Третьи, как, например, А. Б. Залкинд, писали, что с идеологической точки зрения труды Фрейда совершенно неприемлемы для марксиста, но при этом дают ценный психофизиологический материал и с этой позиции заслуживают самого внимательного изучения.
1925 год стал своего рода переломным для дальнейшей судьбы фрейдизма в СССР. С одной стороны, в этом году на русском языке вышли книги Фрейда «Остроумие и его отношение к бессознательному», «Психология масс и анализ человеческого „Я“» и «По ту сторону принципа удовольствия» с предисловием таких выдающихся психологов, как А. Р. Лурия и Л. С. Выготский, а также биографический очерк Фрица Виттельса. С другой стороны, именно летом 1925 года было издано официальное постановление о закрытии Государственного психоаналитического института, созданного в 1922 году. Об остроте идущих в тот период дискуссий вокруг фрейдизма говорит также тот факт, что в 1925 году в Ленинграде вышел сборник статей «Психоанализ и марксизм».
Вскоре после этого в Москве была выпущена брошюра Клары Цеткин «О Ленине», в которой она приводила мнение вождя мирового пролетариата о психоанализе. «Теория Фрейда сейчас тоже своего рода модная причуда, — якобы говорил В. И. Ленин во время встречи с Цеткин в 1920 году. — Я отношусь с недоверием к теориям пола, излагаемым в статьях, отчетах, брошюрах и т. д., — короче, к той специфической литературе, которая пышно расцвела на навозной куче буржуазного общества. Я не доверяю тем, кто постоянно и упорно поглощен вопросами пола, как индийский факир — созерцанием своего пупа. Мне кажется, что изобилие теорий пола, которые большей частью являются гипотезами, притом чисто произвольными, вытекают из личных потребностей, из стремления оправдать перед буржуазной моралью собственную ненормальную или чрезмерную половую жизнь и выпросить терпимость к себе. Это замаскированное уважение к буржуазной морали мне так же противно, как любовное желание в вопросах пола. Это особенно излюбленное занятие интеллигентов и близко к ним стоящих слоев. В партии, среди классово сознательного, борющегося пролетариата для него нет места».
14 июля 1925 года «Правда» высоко оценивает брошюру Клары Цеткин, причем особенно выделяет в ней ленинскую оценку фрейдизма. «Над этими словами следует призадуматься тем, которые хотят соединить фрейдизм с марксизмом и использовать „достижения Фрейда“», — говорилось в статье. Слова Ленина, высказанные в частной беседе, были объявлены руководством к действию.
В последующие годы критика фрейдизма в СССР шла по нарастающей, его стали постоянно упоминать вместе с троцкизмом и разгром фрейдизма был объявлен актуальной партийной задачей. Понятно, что многие в этой ситуации поспешили отречься от какой-либо связи своих взглядов с учением Фрейда. Так, Б. Э. Быховский, заявлявший в 1923 году, что фрейдизм является едва ли не одним из направлений марксизма, уже в 1926 году писал: «Либо с Фрейдом, либо с Марксом. Третьего не дано»272.
272 См.: Зигмунд Фрейд, психоанализ и русская мысль. М., 1994.
Вместе с тем читатель уже наверняка обратил внимание, что слова Ленина парадоксальным образом подтверждают фрейдистскую трактовку психологии толпы: вожди масс отвергали индивидуальные сексуальные влечения человека, так как интуитивно стремятся переключить либидо индивидуума на себя и проповедуемую ими идеологию.
Но критика Фрейда нарастала и на Западе, причем и здесь огонь по нему велся сразу с двух сторон.
Первый лагерь его противников составляли те, кто обвинял Фрейда в «клевете на человечество», в шарлатанстве, создании лженауки и т. д. Всё это было старо и привычно.
Но одновременно усиливалась и критика Фрейда, по сути дела, с его собственных позиций. Так, в США и Европе появились феминистки, которые признавали, что, возможно, в самой основе психоанализа есть рациональное зерно, но при этом он почти целиком построен на анализе мужской сексуальности. Женщин же Фрейд либо игнорирует, либо относится к ним крайне пренебрежительно, а придуманный им «комплекс кастрации» и объявление женщин низшими в интеллектуальном и сексуальном смысле существами есть не что иное, как проявление мужского шовинизма, свойственного самому Фрейду. Одной из первых эти обвинения в лицо создателю психоанализа бросила молодая психоаналитик Карен Хорни (1881–1952), переехавшая в 1930-х годах в США, где отошла от традиционного фрейдизма и примкнула к последователям Адлера. Нашумевшая статья Хорни «Бегство от женственности», вышедшая в 1926 году — как раз когда мир отмечал семидесятилетие Фрейда, — стала еще одной (далеко не единственной) ложкой дегтя в большой юбилейной бочке меда.
Надо заметить, что критика эта была справедливой, и Фрейд, по его собственному признанию, так и не сумел проникнуть в тайну женской сексуальности; так и «не сумел понять, чего хочет женщина» — несмотря на то, что женщины составляли большинство его пациентов.
* * *
Постепенная подготовка к празднованию семидесятилетия Фрейда началась еще в 1925 году. Стартом к будущему чествованию юбиляра стал выход в свет автобиографической книги Фрейда «О себе», автор прямо говорит в ней, что открытие психоанализа напрямую связано с перипетиями его жизни, из них он и черпал многие свои идеи. «Автобиография показывает, как психоанализ стал содержанием моей жизни, а кроме того, исходит из вполне оправданного предположения, что, помимо моих научных занятий, ничто в моей личной жизни не заслуживает такого же интереса», — писал Фрейд в издании автобиографии, датированном 1935 годом.
В мае 1926 года начались официальные чествования Фрейда. Академическая Вена предпочла не заметить этого события, но пресса не могла этого сделать, даже если бы очень хотела.
Поздравительные телеграммы шли на Берггассе со всего мира — от Эйнштейна, Брандеса, Роллана, от других выдающихся ученых, писателей, политиков. Венский бургомистр Карл Зейнц направил Фрейду поздравительный адрес и диплом почетного гражданина города; в «Нойе фрайе прессе», в день юбилея, 6 мая, вышла большая прочувствованная статья Стефана Цвейга, впоследствии разросшаяся до большого биографического очерка. В Берлине прошло праздничное заседание Немецкого психоаналитического общества. В том же году в Вене издается «Психоаналитический альманах за 1927 год» со статьями Альфреда Дёблина, Лу Андреас-Саломе, Эйгена Блейлера и Стефана Цвейга, в каждой из которых подчеркивается революционный характер идей Фрейда, оказавших огромное влияние на развитие представлений о природе человека, общественную мораль, философию, литературу и искусство и т. д. Но вот тайные надежды Фрейда на получение Нобелевской премии не оправдались ни в том году, ни в последующие.
Одно из центральных чествований Фрейда прошло в обществе «Бней-Брит», членом которого он к тому времени состоял почти 30 лет.
«Меня не связывали с еврейством (признаюсь в этом к своему стыду) ни вера, ни национальная гордость, потому что я всегда был неверующим и не получил религиозного воспитания, хотя уважение к тому, что называют „этическими нормами“ человеческой цивилизации, мне прививалось, — сказал Фрейд, выступая на этом заседании и словно исповедуясь перед своими соплеменниками. — Я всегда старался подавлять в себе склонность к национальной гордости, считая это вредным и неправильным; меня беспокоили подобные явления в народах, среди которых мы, евреи, живем. Но было много другого, что делало евреев и еврейство неотразимо притягательными, — много смутных эмоциональных сил, тем более сильных, что чем труднее поддавались они выражению словами, а также ясное осознание внутреннего тождества с ними, уютное сознание общности психологического устройства. Кроме того, было ощущение, что именно своему еврейскому происхождению я обязан появлению у меня двух черт, свойственных мне в течение всей моей трудной жизни. Будучи евреем, я чувствовал себя свободным от многих предрассудков, ограничивающих интеллект других людей; будучи евреем, я готов был примкнуть к оппозиции, не заручаясь согласием „сплоченного большинства“…»
Эти слова отражают все душевные метания и муки Фрейда, порой стеснявшегося своего еврейства, ненавидевшего его в себе, желающего от него избавиться, но в итоге чувствующего неразрывную связь со своим народом, с самой его ментальностью и духовным наследием — конфликт, который, как уже не раз указывалось на страницах этой книги, стал причиной его личного невроза. Но вместе с тем они необычайно емко отразили самоощущение и сотен тысяч, если не миллионов других евреев Европы того времени, и потому не раз цитировались в самых разных работах, посвященных проблеме еврейской самоидентификации.
Конец 1926 года оказался для Фрейда не менее насыщенным, чем его середина. 25 октября он встретился с великим индийским художником, писателем и философом Рабиндранатом Тагором, а на рождественские каникулы уехал в Берлин — к сыновьям и внукам. В Берлине 2 января 1927 года состоялась его первая встреча с Альбертом Эйнштейном, положившая начало длительным сначала приятельским, а затем и дружеским отношениям между двумя гениями XX века.
Таким образом, оказалось, что после семидесяти тоже есть жизнь — причем жизнь увлекательная, насыщенная и интересным общением, и творческими идеями, протекающая подчас с не меньшей интенсивностью, чем в молодости.
Так что умирать Фрейд снова не спешил — несмотря на всё возрастающие проблемы со здоровьем.
