Глява седьмая. «Отдавать ли Пенелопу науке?»
ВЕЧЕРНИЙ РАЗГОВОР
Мы ужинали в подвальчике «Ленинграда», самого модного (по слухам) вечернего ресторана Киева. Председательствовал профессор Поршнев. А дальше по порядку сидели молодые психологи — Андрей Брушлинский (Институт философии Академии наук СССР), Рита Бобнева (Институт социологии Академии наук СССР), Арон Брудный (Институт философии Академии наук Киргизии). Если учесть комбинацию характеров, мы сидели не за столиком — на пороховой бочке, готовой взорваться от одного неосторожного слова. Каждый в этой узкой компании кандидатов и докторов наук что- нибудь воинственно отрицал: работы того или иного ученого, ту или иную психологическую школу, те или иные методы экспериментирования.
А еще… Кто-то наверняка терпеть не может любимого «снежного человека» Поршнева (а на поиски его Борис Федорович потратил столько времени, сил и страсти) и вот-вот выложит ему свои доводы, не стесняясь в выражениях. Кто-то непременно скажет, и я даже догадываюсь, кто именно, что науки психологии, в сущности, нет, и социологии тоже нет, а значит, нет и их симбиоза — социальной психологии
– Помилуйте, почему вы столь решительны? — возразит, вероятно, Борис Федорович. — Что за мрачность в ваши лета! Однако вы меня фрондерством не проведете, я читал вашу книгу: дельная работа, с позитивным подходом. Зачем же самого себя ниспровергать?
– Да что вы, Борис Федорович, разве я ниспровергатель? Я мирный человек. Вот Андрей у нас — он и есть ниспровергатель. Он, Борис Федорович, кибернетические методы в изучении психики отрицает.
– Как, совсем?
– Совсем.
– Да, да, я читал тезисы вашего доклада. Не разделяю ваших идей.
– Тогда позвольте мне объясниться. — И, четко отмеряя силу доказательств наклонами головы, Андрей Брушлинский откроет дискуссию. И дискуссия эта будет острей и парадоксальней вялых околосъездовских разговоров.
Да, ситуация за столом назревала острая, напряженность росла. Сейчас начнут спорить, говорить друг другу изысканные колкости. А может быть, это хорошо? Может быть, так и надо — хоть изредка сталкиваться между собой совсем разным людям, чтобы говорили друг другу бог весть что.
«Есть две вещи, которые нельзя путать, — сказал мне как-то Брудный, — спорт размышлений и труд мыслей. Чтобы главное, о чем думаешь, перешло в труд мыслей, нужен спорт размышлений».
Чем не спорт этот вечер? Пусть кидают друг другу мячи! Так редко случаются такие неожиданные и острые вечера в нашей замкнутой, идущей в своих привычных для каждого кругах жизни, что пусть они будут, пусть случаются!
Нет, к сожалению, все обойдется. Яростных споров не будет. Положение спасет, как всегда, тот же Брудный. Он деликатен и все понимает. Он смягчит и не допустит.
Но положение спасает не Брудный и даже не оркестр, оркестр гремит немилосердно — к нему мы в конце вечера приспособились и даже натренировались его перекрикивать. Борис Федорович вспоминает старый Московский университет, и полемический запал уходит куда-то в сторону. И я наблюдаю то, с чем сталкивалась уже не раз: молодое поколение психологов с каким-то особенным, почти болезненным интересом относится к недавнему прошлому своей науки.
У математиков, физиков — словом, у представителей преуспевших наук — совсем иная, хорошо отработанная система воспоминаний. Иная тональность их. Чаще всего это короткий рассказ-быль, построенный в форме анекдота. Рассказ типа:
«Однажды к Дау (Ландау) приходит ученик и спрашивает…», или: «Только циклотрон построили, приходит к сторожу приятель и говорит: «Вась, покатай на циклотроне». Разогнал он циклотрон и…»
У психологов веселого фольклора почти нет. Зато есть неистребимая тяга к разговорам о прошлом и есть страх, что, незаписанное, оно забудется. Непростое прошлое психологии воплощено для них не столько в нереализованных идеях (наука не стоит на месте, и идеи все равно уже реализованы), сколько в ушедших людях. Потому, должно быть, воспоминания почти всегда непрофессиональны, в них важны не идеи — люди. Человек, его поведение, быт, привычки: как читал лекции, с кем дружил, кого из учеников любил.
…Борис Федорович вспоминал первых советских психологов, чьи лекции он слушал, с кем начинал сотрудничать. А потом заговорил об исторической психологии, о реальных трудностях, ожидающих всякого, кто решится ею заниматься, о необходимости особого, синтетического образования, о том, что получить его можно только самостоятельно, ибо психологи, по инерции упоминая об историзме психики, предпочитают не заглядывать в историю, историкам же непривычны методы мышления психологов. И потому вся психологическая история человечества, за исключением нескольких отреставрированных кусочков, — огромная неподвижная стихия.
* * *
Только вернувшись в Москву, порывшись в каталогах, я прониклась оптимистической горечью Поршнева. В Ленинке — ничего, в Исторической — тоже ничего, в библиотеке Института психологии несколько небольших обзоров. Обзоры признавались: сложности исторической психологии не только в молодости самой проблемы, они тесно связаны с неразработанностью и беспомощностью современной психологии.
Тут, пожалуй, следует сделать маленькое и не очень занимательное отступление.
Для всякого конкретного исследования в любой науке прежде всего нужна гипотеза, система правил, связей, перспектив. Ими должен руководствоваться ученый. В исторической психологии при огромном числе противоречивых теорий, при необозримости подходов к человеку эти первоначальные принципы особенно важны. Собственно, иначе просто было бы неясно, с чего начинать.
Французские исторические психологи исходили из того, что психика, сознание, личность человека не неизменны на протяжении истории. Человек меняется, меняется его тип мышления, его восприятие, его сознание. Поэтому в своих работах француз Иньяс Мейер- сон выдвинул метод анализа низшего через высшее: «Различные формы умственной деятельности, сменяющие друг друга на протяжении тысячелетий, следует сравнивать с психикой современного человека». Неполное исследование через совершенное, едва наметившиеся психические функции — через вполне развитые.
Значит ли это, что современный уровень сознания — высшая точка развития и человечеству суждено навсегда остаться на нынешней ступени психического развития? Нет! Психика человека непрерывно развивается вместе с развитием общества, и развитие это бесконечно.
Но плодотворный для других наук принцип — «низшее через высшее» — применить в психологии сложней, чем где бы то ни было. Высшее — это сегодняшний человек, индивид, личность.
Что знает о нем наука? Набор пестрых обрывочных сведений, сотни теорий, тысячи экспериментов, произвольно толкуемых, — архитектура психической жизни человека известна мало, реконструированы лишь некоторые блоки, установлены отдельные связи, но самого здания психологии нет. Нет эталона.
Историческому психологу сравнивать прошлое не с чем.
И все-таки что же главное в человеке? Пусть мы не знаем подробностей (а если какие-то и знаем, то подробности эти рассыпаются, как стекляшки в сломанном детском калейдоскопе), но должна же быть рабочая гипотеза! Мейерсон в качестве главного выделяет труд и регулирующие его умственные структуры. «Труд — основная деятельность человеческого общества и в то же время его главная психологическая функция. Труд — стержень личности человека XX века, в труде он является более всего самим собой… человек только предчувствует, чем мог бы быть для него труд!» — оптимистически восклицает Мейерсон.
А раз так, то, очевидно, можно изучать психику человека по продуктам его труда. В исторической психологии фигура человека правомерно выступает как тот X, то неизвестное, свойства которого должны быть восстановлены по результатам его созидательной деятельности… В последовательности творений психолог должен найти ум, который их создал, выявить его уровень, аспекты, трансформацию и, таким образом, через историю творений воссоздать историю ума, историю психологических функций.
Итак, психологический анализ материальной и духовной культуры. Естественно, внимание психологов привлекают переходные моменты в истории человечества. Распад первобытно-общинного строя, выделение классов, рост городов, развитие ремесел — весь этот привычный перечень впервые в истории науки рассматривается под новым углом зрения: как усложнялся, перестраивался в процессе этих изменений человек.
Разрыв кровнородственных связей, объединение людей по чисто территориальному признаку привели к повышению роли эмоций в общении людей. Для того чтобы ладить с другими, «чужими» людьми, нужно было научиться осознавать как чувства этих людей, так и свои собственные. И вместе с тем появление полиса тоже, в свою очередь, результат больших изменений в мышлении человечества. Абстрактность мышления увеличивается: появляется произвольность в территориальном делении, провозглашается равноправие граждан независимо от профессии, происхождения и прочего. Наконец, появляются деньги и с ними вместе новое абстрактное понятие ценности.
Все это отпечатки новых состояний человека.
Но о многих психических функциях судить только по сохранившимся «творениям» довольно трудно, часто же почти невозможно. Здесь нужны иные способы психологической реставрации, иные, еще не разработанные наукой методы исследования.
Особенности восприятия времени, движения, пространства… Как быть с ними?
