Глава 5. Мифология науки

2. Homo Scientus

Абсолютно неверная часть расхожего образа науки — и образ самих ученых. Они — совершенно не то, за что себя выдают. Один из наиболее известных социологов науки — Р. Мертон — сформулировал пять универсальных максим или «норм» научной деятельности: 1) объективность, 2) универсализм, 3) организованный скептицизм, 4) незаинтересованноть, 5) коммунизм (не в советском смысле слова). Соответственно, настоящими учеными он провозгласил лишь тех, кто неукоснительно соблюдает эти нормы, т. е. всегда объективен, беспристрастен, все подвергает сомнению, как Р. Декарт, бескорыстно делится своими открытиями со всем белым светом и открывает истины, которые верны в любой стране и в любое время суток.

Образ ученого, удовлетворяющего этим требованиям, обычно включает следующие компоненты.

1) Высокий интеллект, часто отождествляемый с высокой творческой одаренностью (это — не одно и то же, поскольку можно быть умным, но нетворческим человеком, и наоборот).

2) Полная уверенность во всесилии логического мышления и умение его осуществлять (как только что было показано, отсутствующее у большинства ученых).

3) Совершенные навыки экспериментирования, обеспечивающие оптимальный сбор абсолютно надежных данных.

4) Объективность и эмоциональная нейтральность, лояльность по отношению только к истине.

5) Гибкость, состоящая в постоянной готовности изменить свое мнение (но под давлением фактов, а не желания кому-либо угодить).

6) Скромность и личная незаинтересованность в славе и признании.

7) Коллективизм, проявляющийся в постоянной готовности делиться знаниями и вступать в кооперативные отношения с коллегами.

8) Отсутствие категоричных суждений в тех случаях, когда факты недостаточны или неоднозначны.

Все тот же ехидный Б. Махони называет образ, складывающийся из этих компонентов, «сказочным», а то и вообще «карикатурным», обладателя же перечисленных качеств — мифическим представителем особого биологического вида Homo Scientus, которому на нашей планете нет места. А другой известный науковед — Б. Эйдюсон — подчеркивает, что если бы этот образ соответствовал реальности, ученые были бы очень похожи на мучеников или мазохистов. Чтобы разобраться, не клевещут ли они на научное сообщество, разберем описанный выше образ по пунктам.

Насчет высокого интеллекта вообще нечего говорить, достаточно вспомнить стандартный вопрос: «Если ты такой умный, то почему такой бедный?» И вполне закономерно, что крупные ученые, как правило, плохо учились в школе. Эйнштейна, например, не раз пытались оттуда исключить за плохую успеваемость, а юного Резерфорда учитель однажды отправил домой с запиской его родителям: «Этого идиота больше в школу не присылайте, все равно ничего путного из него не выйдет».

Правда, принято считать, что интеллект это одно, а творческие способности — совсем другое. Можно быть тупым, но творческим, а когда ума слишком много, это снижает креативность, т. е. творческий потенциал. Поэтому иногда ученых пытаются изобразить не слишком умными, но зато очень творческими людьми. Если бы это было так, то такое явление, как плагиат, было бы науке неизвестным. А оно известно ей очень даже хорошо. Так, более 20 % ученых, опрошенных И. Митроффом, пожаловались, что у них регулярно крадут идеи. У. Хагстром установил, что не менее половины ученых боится этого — очевидно, не без причины. Причем, как ни странно, психологи больше боятся воровства идей (казалось бы, что у них красть?), чем биологи. Массовая боязнь плагиата сопровождает науку на протяжении всей ее истории. Галилей неспроста использован для зашифровки своих мыслей специально разработанные им анаграммы, а Леонардо да Винчи, который, как известно, не только немного рисовал, но и был ученым, — специальный код: уже в то время идею запросто могли украсть. А одной из основных болезней современных ученых, как показал Р. Мертон, является своеобразная форма криптомнезии: они очень хорошо запоминают интересные идеи, но, как правило, плохо помнят, кто их автор, и склонны приписывать их себе. В общем, с креативностью ученых, наверное, тоже все ясно: если бы у них хватало собственных идей, они не крали бы чужие.

Что касается логичности, точнее, нелогичности, мышления ученых, то соответствующие примеры, демонстрирующие, что им очень далеко до мыслящих логично католических священников, уже были приведены. Насчет совершенных навыков экспериментирования и сбора надежных данных тоже все ясно: ученые часто эти данные попросту придумывают и лишь делают вид, что проводят эксперименты. Причем, как в случае с Г. Менделем, придуманные данные оказываются более надежными, чем не придуманные, а действительно проведенные эксперименты, как в том же поучительном случае, лишь вводят в заблуждение.

Насчет объективности ученых также не должно возникать иллюзий. Даже такой объективный человек, как Б. Скиннер, не раз признавался, что, наблюдая поведение изучаемых им крыс, постоянно задавал себе вопрос «А что бы я делал на ее — крысы — месте?», и если крыса не ползла туда, куда ей положено, делал это вместо нее. В отношении же эмоциональной нейтральности ученых иллюзий не питали даже основатели науки Нового Времени. Р. Бэкон, например, писал, что «наука смотрит на мир глазами, затуманенными всеми человеческими страстями». И будь по-другому, они не относились бы к своим теориям как к любимым девушкам.

Что до гибкости и постоянной готовности изменить свое мнение, то ученые и в самом деле ее проявляют и, за исключением таких упрямцев, как Джордано Бруно, всегда готовы изменить свое мнение, но не под давлением фактов, а под давлением, скажем, начальства. Что же касается фактов, то настоящие ученые тоже не испытывают проблем с ними, придавая им тот смысл, какой хотят. Яркий пример — давний спор психологов о том, что первично — установки или поведение, весьма напоминающий дилемму яйца и курицы. Все без исключения т. н. «решающие эксперименты» (а других психологи не проводят), проведенные когнитивистами, убедительно подтвердили первичность установок, а все «решающие эксперименты», проведенные бихевиористами, столь же однозначно продемонстрировали первичность поведения. В общем, упрямые факты, как женщины легкого поведения, всегда предстают перед исследователем в том виде, в каком ему хочется.

Не лучше обстоит дело со скромностью и личной незаинтересованностью. Тот же Р. Мертон, сформулировавший столь строгие «нормы» науки, был вынужден признать: «Не оставляет сомнений тот факт, что все, кто занял твердое место в пантеоне науки — Ньютон, Декарт, Лейбниц, Паскаль или Гюйгенс, Листер, Фарадей, Лаплас, Дейви и др. — были замечены в страстных попытках добиться приоритета и его публичного признания», что плохо увязывается с их скромностью и незаинтересованностью. Больше всех в этом плане прославился Ньютон — бесконечными спорами и судебными тяжбами о приоритете с Лейбницем, Гуком и прочими своими выдающимися современниками. Лейбниц тоже успел пересудиться практическими со всеми крупнейшими учеными его времени — по тому же поводу. Немногим отстали и такие корифеи науки, как Гоббс, Кавендиш, Уатт, Лавуазье, Бернулли, Нобель и т. д. Каждый из них пролил немало крови — своей и чужой — в битвах за приоритет и явно не из скромности. Чуть ли не единственным исключением был Ч. Дарвин, который, по свидетельствам коллег, был вообще безразличен к приоритету. Но это — очень нетипичный случай.

«Коммунизм», т. е. коллективизм ученых и их готовность бескорыстно делиться своими знаниями и идеями с коллегами, ярче всего характеризуется теми тайнописями, к которым прибегали Галилей и Леонардо да Винчи, дабы эти самые коллеги не могли их идеи расшифровать. Правда, иногда они все же вступают в кооперативные отношения, такие, например, как связывавшие Пьера и Марию Кюри. Но редко. Значительно чаще их объединяют отношения, подобные отношениям Ньютон с Лейбницем, встречавшихся, в основном, в судах.

Насчет отсутствия категоричных суждений тоже не должно быть иллюзий. Всем известно, что настоящие ученые не употребляют неопределенных выражений типа «возможно», «наверное», «кажется», «может быть». Правда, за подобные выражения можно ошибочно принять их гипотезы. Но еще Ньютон гордо восклицал: «Гипотез не измышляю» — в том смысле, что измышлял он не гипотезы, а категоричные суждения. Присутствие же гипотез в некоторых научных текстах также не должно вводить в заблуждение. Настоящий ученый формулирует их post factum, когда результаты уже получены. Гипотезы служат своего рода кокетством автора с читателем и напоминают детективные романы, авторы которых раскручивают сюжеты, заранее зная их конец.

Таким образом, все без исключения слагаемые образа Homo Scientus это ненаучная фантастика или вообще сказка для детей. Придуман он только для того, чтобы ученых больше уважали (кто будет уважать корыстных, субъективных, нелогичных и т. д.?), чтобы охмурить обывателя и безмятежно удовлетворять свое личное любопытство (и честолюбие) за его счет. Соответственно, утопичны и сформулированные Р. Мертоном «нормы», которым якобы подчинено поведение ученых. На самом же деле оно подчинено анти-нормам, очень напоминающим мораль преступного мира. Например, закону «публикуйся или гибни» (publish or perish), вынуждающему ученых переводить тонны бумаги, мало заботясь о том, что на ней написано. Мировой рекорд в этом плане принадлежит английскому энтомологу Т. Коккерелу, который за свою не такую уж долгую жизнь опубликовал 3904 работы. Под стать антинормам и такие хорошо известные в науке эффекты, как «эффект Матфея» (если имеешь много — званий, должностей и т. п. — будешь иметь еще больше, а если имеешь мало, будешь иметь еще меньше), «эффект Ратчета» (завоевав научный авторитет, его практически невозможно потерять, даже если всю оставшуюся жизнь вообще ничего не делать) и др. Во многом в силу последнего обстоятельства, кстати, Нобелевские лауреаты, за очень редкими исключениями, не совершают повторных открытий: зачем работать, если всю оставшуюся жизнь можно прожить в лучах своей прежней славы?