ТАРАНОВ Павел. "СЕКРЕТЫ ПОВЕДЕНИЯ ЛЮДЕЙ"
289. Закон "физических мер воздействия"
"Нигде, даже в тюрьме, подростку не дадут семнадцать ударов розгами лишь за гримасу, сделанную другому подростку. Однако в публичной школе такая мера одобряется — отчасти потому, что она позволяет эффективно померживать дисциплину, отчасти потому, что учит младших чувству ответственности и повиновению власти, отчасти потому, что добрая порка считается полезной для воспитанников, независимо от того, заслуживают они ее или нет".
"Если у кого-либо настолько несчастный характер, что наставления, увещевания являются недостаточными, будучи сравнительно легкими мерами воздействия, то нужно прибегнуть к более сильным средствам и не оставлять неиспробованными никакие средства, прежде чем признать кого-либо совершенно непригодным и безнадежным для воспитания. Быть может, о некоторых еще и теперь будет верным известное выражение, которое гласит: "Фригийца исправляют только побои". Во всяком случае такого рода сильное наказание будет полезно если не самому наказанному, то по крайней мере другим, наводя на них страх".
"Все прожекты зело исправны быть должны, дабы казну зряшно не разорять и отечеству ущерба не чинить. Кто прожекты станет абы ляпать, того чина лишу и кнутом драть велю".
Однажды в компании Стецкий стал критиковать писателя М. А. Шолохова за то, что его главный герой Мелехов в "Тихом Доне" — настоящая контра. И многое в том же духе. Потом сказал:
— Ты, Шолохов, не отмалчивайся.
Шолохов спросил:
— Ответить вам как члену ЦК или лично?
— Лично.
Шолохов подошел к Стецкому и дал ему пощечину.
На следующий день Шолохову позвонил Поскребышев.
— Товарища Сталина интересует, правда ли, что вы ответили на критику Стецкого пощечиной?
— Правда.
— Товарищ Сталин считает, что вы поступили правильно.
При анонимном анкетировании детей разного возраста из пятнадцати городов СССР выяснилось, что 60 процентов родителей используют физические наказания; среди них 85 процентов — порку, 9 процентов — стояние в углу (иногда на коленях на горохе, на соли или на кирпичах), 5 процентов — удары по голове, лицу и т. д.
(Исследования 1988 г.)
Нам всем следует помнить, что у человека в арсенале средств убеждения бывает, есть и может быть убеждающая сила рук. Ее используют в трех случаях: при чужой наглости, от собственного бессилия, для восстановления нарушенного душевного равновесия.
"Заяц, ежели его долю бить, спички может зажигать".
(Говорит один из чеховских персонажей)
Здесь хочется вспомнить историю жильца коммунальной квартиры Васисуалия Лоханкина из романа Ильи Арнольдовича Файнзильберга (Ильфа) (1897–1937) и Евгения Петровича Катаева (Петрова) (1903–1942) "Золотой теленок".
"Номер этой коммуналки был 3, и в народе она прозывалась "Воронья слободка". Поскольку семейная лодка Лоханкина дала трещину (его жена Варвара предпочла избрать себе другую опору в жизни — инженера Птибурдукова), Василий Андреевич, пребывая в расстроенных чувствах, постоянно забывал гасить в туалетной комнате свет. И на его память это делать не влияли даже настоятельные напоминания соседей.
Любое событие идет к своей развязке, и справедливость этого тезиса еще раз подтвердилась, когда возвратился из тюрьмы еще один квартирант "Вороньей слободки" гражданин Гигиенишвили, бывший князь, а в новые времена — трудящийся Востока. За самоуправство этот человек отсидел четыре месяца в тюрьме и вернулся оттуда злой, как черт.
Именно он сделал осиротевшему, покинутому женой Лоханкину первое представление о необходимости регулярно тушить за собою свет, покидая уборную. При этом глаза у него были решительно дьявольские. Рассеянный Лоханкин не оценил важности демарша, предпринятого гражданином Гигиенишвили, и таким образом проморгал начало конфликта, который привел вскоре к ужасающему, небывалому даже в жилищной практике событию.
Вот как обернулось это дело. Василий Андреевич попрежнему забывал тушить свет в помещении общего пользования. Да и мог ли он помнить о таких мелочах быта, когда ушла жена, когда остался без копейки, когда не было еще точно уяснено все многообразное значение русской интеллигенции? Мог ли он думать, что жалкий бронзовый светишко восьмисвечовой лампы вызовет в соседях такое большое чувство? Сперва его предупреждали по нескольку раз в день. Потом прислали письмо, составленное Митричем и подписанное всеми жильцами.
И, наконец, перестали предупреждать и уже не слали писем. Лоханкин еще не постигал значительности происходящего, но уже смутно почудилось ему, что некое кольцо готово сомкнуться.
Во вторник вечером прибежала тетипашина девчонка и одним духом отрапортовала:
— Они последний раз говорят, чтоб тушили.
Но как-то так случилось, что Василий Андреевич (по-домашнему просто Васисуалий) снова забылся, и лампочка продолжала преступно светить сквозь паутину и грязь. Квартира вздохнула. Через минуту в дверях Лоханкинской комнаты показался гражданин Гигиенишвили.
Он был в голубых полотняных сапогах и в плоской шапке из коричневого барашка.
— Идем, — сказал он, маня Васисуалия пальцем. Он крепко взял его за руку, повел по темному коридору, где Васисуалий почему-то затосковал и стал даже легонько брыкаться, и ударом в спину вытолкнул его на середину кухни. Уцепившись за бельевые веревки, Лоханкин удержал равновесие и испуганно оглянулся. Здесь собралась вся квартира. В молчании стояла перед ним Люция Францевна Пферд, фиолетовые химические морщины лежали на властном лице ответственной квартиросъемщицы. Рядом с нею, пригорюнившись, сидела на плите пьяненькая тетя Паша. Усмехаясь, смотрел на оробевшего Лоханкина босой Никита Пряхин. С антресолей свешивалась голова ничьей бабушки. Дуня делала знаки Митричу. Бывший камергер двора улыбался, пряча чтото за спиной.
— Что? Общее собрание будет? — спросил Василий Андреевич тоненьким голосом.
— Будет, будет, — сказал Никита Пряхин, приближаясь к Лоханкину, — все тебе будет. Кофе тебе будет, какава! Ложись! — закричал он вдруг, дохнув на Васисуалия не то водкой, не то скипидаром.
— В каком смысле ложись? — спросил Василий Андреевич, начиная дрожать.
— А что с ним говорить, с нехорошим человеком! сказал гражданин Гигиенишвили. И, присев на корточки, принялся шарить по талии Лоханкина, отстегивая подтяжки.
— На помощь! — шепотом произнес Васисуалий, устремляя безумный взгляд на Люцию Францевну.
— Свет надо было тушить! — сурово ответила гражданка Пферд.
— Мы не буржуи — электрическую энергию зря жечь, добавил камергер Митрич, окуная что-то в ведро с водой.
— Я не виноват! — запищал Лоханкин, вырываясь из рук бывшего князя, а ныне трудящегося Востока.
— Все не виноваты! — бормотал Никита Пряхин, придерживая трепещущего жильца.
— Я же ничего такого не сделал.
— Все ничего такого не сделали.
— У меня душевная депрессия.
— У всех душевная.
— Вы не смеете меня трогать. Я малокровный.
— Все, все малокровные.
— От меня жена ушла! — надрывался Васисуалий.
— У всех жена ушла, — отвечал Никита Пряхин.
— Давай, давай, Никитушко! — хлопотливо молвил камергер Митрич, вынося к свету мокрые, блестящие розги. — За разговорами до свету не справимся.
Василия Андреевича положили животом на пол.
Ноги его молочно засветились. Гигиенишвили размахнулся изо всей силы, и розга тонко запищала в воздухе.
— Мамочка! — взвизгнул Васисуалий.
— У всех мамочка! — наставительно сказал Никита, прижимая Лоханкина коленом.
И тут Василий вдруг замолчал.
"А может быть, так надо, — подумал он, дергаясь от ударов и разглядывая темные, панцирные ногти на ноге Никиты. — Может, именно в этом искупление, очищение, великая жертва…"
И покуда его пороли, покуда Дуня конфузливо смеялась, а бабушка покрикивала с антресолей: "Так его, болезного, так его, родименького!" — Василий Андреевич сосредоточенно думал о значении русской интеллигенции и о том, что Галилей тоже потерпел за правду.
Последним взял розги Митрич.
— Дай-кось, я попробую, — сказал он, занося руку. Надаю ему лозанов по филейным частям, Но Лоханкину не пришлось отведать камергерской лозы. В дверь черного хода постучали. Дуня бросилась открывать. (Парадный ход "Вороньей слободки" был давно заколочен по той причине, что жильцы никак не могли решить, кто первый должен мыть лестницу. По этой же причине была наглухо заперта и ванная комната).
— Васисуалий Андреевич, вас незнакомый мужчина спрашивает, — сказала Дуня как ни в чем не бывало.
И все действительно увидели незнакомого мужчину в белых джентльменских брюках. Василий Андреевич живо вскочил, поправил свою одежду и с ненужной улыбкой обратил лицо к вошедшему. Это был Остап Бендер.
— Я вам не помешал? — учтиво спросил великий комбинатор, щурясь.
— Да, да, — пролепетал Лоханкин, шаркая ножкой, видите ли, тут я был, как бы вам сказать, немножко занят… Но… кажется, я уже освободился?
И он искательно посмотрел по сторонам. Но в кухне уже не было никого".
О случае применения правила "физических мер воздействия" во время своей учебы в Московском областном пединституте рассказывает и писатель Владимир Крупин в автобиографической повести "Прости, прощай…".
"Примерно к семи я возвращался в общежитие. Лева и Витька к этому времени собирались или уже уезжали на свою работу. Мишка спал. Я ложился поспать часа на три, просыпался — Миша спал. Нас это не могло не возмущать. Мы уже и стыдили его, но Мишка был человек, которому плюй в глаза, скажет: Божья роса. Эта пословица, взятая из жизни и с занятий по русскому народному творчеству, была сказана Мишке, но… Мишка спал, как медведь в спячке, как сурок. По вечерам, как кот, уходил куда-то и возвращался, загадочно облизываясь и произнося фразу: "Большое удовольствие получил".
Назревала мысль: Как проучить салажонка?
Его даже не проучить следовало, а отучить. Чтоб не считал себя ученее нас. Витька как-никак был старшина первой статьи, Лева второй, я кончил службу старшим сержантом, а этот салажонок зеленый, каких мы за людей не считали, мнит себя умнее нас.
Да, в общем-то, и умнее, — говорили мы на военном совете старшин запаса, — и дядя у него, и деньги ему из дома шлют, и не работает, и девчонки за него курсовые пишут.
— Будут писать, он в моей тельняшке к ним ходит, вот ему… получит он у меня, — говорит Лева. — И перед сном где-то пасется.
— Еще бы не пастись, — говорил Витька, — я натаскаюсь плоского, накатаюсь круглого, мне недосуг.
— А я вообще по часу в закрытой камере под душем, — поддержал я.
Был воскресный день. Мы накануне договаривались сделать генеральную уборку, и Мишка об этом знал. Но как-то ускользнул. Плевать! Велика ли комната после тех пространств казарм и палуб, которые нами были мыты-перемыты. Мы врубили проигрыватель на полную глотку, тогда в новинку были мягкие пластинки-миньоны, нам кто-то подарил запись модного в те годы певца Тома Джонса, и вот под его вдохновляющий хриплый голос мы крикнули: "Аврал!" — стали двигать кровати.
— Стоп машина! — закричал Лева. Он как раз двигал Мишкину кровать.
— Ну, салага! — закричали мы хором, сразу все сообразив. За Мишкиной кроватью были вороха оберток и серебряной бумаги от шоколадных конфет — конфет даже по тем ценам не доступных для нас. Мало того, задвинутая за тумбочку и начатая, стояла трехлитровая банка меду. Попробовали — чудо какой мед!
В коридоре пятого этажа была небольшая открытая зала — рекреация, где обычно собирались потанцевать, просто поговорить. Еще позднее тут шептались и целовались таинственно возникающие из ниоткуда парочки. Вот мы позвали девчонок, вытащили из комнаты столы и стулья, накипятили чаю, пока он кипел, сбегали еще за добавками в магазин и сели. Конечно, и проигрыватель был с нами. И послушав для начала Моцарта, мы встали для говорения слов о человеческом бескорыстии нашего друга.
— Долой слово "тост"! — воскликнул я. — Есть прекрасное слово «здравица». Во здравие и за здравие тружениц-пчел эта славная чаша…
Как раз явился Мишка. Увидел свою банку и — что значит неслужившее молодое поколение — не дрогнул, сел со всеми за угощение. Пил чай, мило шутил. Взглядывал на нас, восхищенно разводил руками и говорил:
— Ну ребята, ну тимуровцы. Нет, девчата, вы посмотрите, какая у нас комната. Девчата, неужели после этого не вернете нам умывальник? А, парни? А мы им по пятерке в дневник поставим, да? — и Мишка смеялся.
— А ты родителей приведешь, — ляпнул Витька.
— Лучше дядю, — велел Лева.
Мишка развел руками: мол, уж это вы зря. Бедный, он думал, что отделается потерей банки.
Чаепитие кончилось. Мы вернулись в комнату, закрылись. Распределили роли. Витька сразу сказал, что будет палачом, а мы как хотим. Лева назвался судьей и прокурором, мне досталось адвокатство и написание приговора. Забегая надолго вперед, самое время сказать, что Витьку и Леву теперь так просто по имени никто не зовет.
Они служат на очень высоких должностях в милиции, и это прекрасно. Кстати, и Мишке тоже надо звонить через секретаршу. Мы иногда, совсем уже редко встречаясь, собираемся как-нибудь заявиться к Мишке и сказать: "Ты помнишь?"
Приговор мой, как и принято, начинался со слова "именем…". В приговоре оговаривались все Мишкины смертные и бессмертные грехи. Дошло до меры наказания.
— Что писать?
— Пиши: сто ударов бляхой по заднице, — велел Лева-судья.
— Нет, — тут уже во мне заговорил адвокат. — Во-первых, он салага и бляхи не заслужил, настаиваю на ложке. Вы что, даже за лычку у нас более двадцати не давали.
— Ребя, ребя, — вмешался Мишка, — как хорошо вы убрали, прямо Колизей!
— При чем тут Колизей? — закричал Витька. — Ты штаны снимай, а античку будешь после учить. А то выучишься, а останешься дрянью.
— Ребя, да бросьте. — Мишка не верил в задуманное.
— Пошутили, и ладно, я же меда не жалею, я и сам его хотел выставить, не успел. Вас же все время нет, вы ж все время на работе. Я ж не мог его девчонкам выпоить, думал, работаете, силы вам нужны, вам думал. А вот, ребя, знаете, — сказал он, надеясь, — дядя новую мебель завез, антикварную, а старую… Не всю, а кой-что на той же бы машине и подбросил. И ему бы помогли все перетаскать, и нам польза.
— Спасибо, — отвечал Витька, я натаскался. — Снимай штаны. Ложку можешь сам выбрать.
— Я прошу не сто, а двадцать, — вмешался я. — Будет вроде как ефрейтор.
— С чего это двадцать? — возмутился Лева. — Двадцать только для разгонки. Всыпать сотню, чтоб потом не возвращаться.
— Нет, сотню я устану, — сказал Витька-палач, — мне еще латынь учить.
Уши Мишки заалели, сам побледнел.
— Ребята, если вы это серьезно, то вы ответите.
— Мы вначале за тебя ответим, — сказали мы.
— Да как же вы смеете учиться на педагогов!
— Да вот так и смеем.
И не посмотрели мы на Мишкиного дядю и Мишку выпороли. В целях страховки Витька предупредил:
— Будешь орать — добавлю.
— А заорет, поставим Робертино Лоретти.
— Лучше Ирэну Сантор или Пьеху, они громче.
Последнее, что сказал Мишка перед этой гражданской казнью, были слова:
— Ну, может, хоть не мебель, так ковер бы он отдал.
А то висят какие-то плакаты.
— А ты их читай, — велел Витька, — читай вслух.
И Мишка, плача от горя воспитания, читал: "Выиграешь минуту — потеряешь жизнь", "Не стой под грузом", "Не стой под стрелой", "Не доверяйте свои вещи случайным знакомым", "Не влезай — убьет" и тому подобное.
Следствием порки было то, что Мишка устроился на работу".
