Глава 7 Бессознательное: разум и безумие

7.2. Фрейд и ранний психоанализ

Как он сам себя называл, конквистадор духовного мира, герой, спускающийся во тьму души, чтобы возвратиться, неся факел истины, — Фрейд дал повод для появления необычайного количества легенд о своей юности. Некоторые ранние историки находили истинно германский дух в рассказе Фрейда о том, как он заинтересовался естественными науками после знакомства с лекцией, посвященной знаменитому лирическому эссе о природе (которое тогда приписывали Гёте). Другие биографы, напротив, делали акцент на его еврейской идентичности и на присущем еврейскому народу ощущении избранности — Фрейду казалось, что ему суждено испытать откровение. Его предки приняли участие в массовом переселении евреев из восточной и центральной Европы на запад, в провинциальную Австро-Венгрию и дальше, в такие города, как Вена. По пути эти люди в разной степени перенимали образ жизни немецкоязычного населения. Подобно многим способным студентам, Фрейд выбрал медицину: карьера врача открывала таким людям, как он, дорогу вверх по социальной лестнице. Не желая быть просто врачом, он проявлял интерес к научным исследованиям. Однако поскольку вакансий в этой области не было, а ему нужно было прочное положение для того, чтобы жениться, Фрейд переключился на медицинскую практику, поработал в разнообразных венских учреждениях в качестве специалиста по неврологии и стал частным консультантом по нервным болезням. Он также неосторожно экспериментировал с кокаином в надежде на то, что быстрое открытие в этой малоизученной области медицины сделает ему имя. Он отложил на пять лет, пока не устроится сам, свою женитьбу на Марте Бернайс (Martha Bernays, 1861–1951), дочери еврейского купца из Гамбурга. Цена буржуазного брака или профессиональной карьеры — не только материальная, но и психологическая — стала грустной темой в его работах.

Избранная Фрейдом специализация была пограничной областью взаимодействия психики и тела. Его ранние исследования касались анатомии нервной системы; в его медицинскую практику входили случаи как физических, например при церебральном параличе, так и психических нарушений, без очевидной телесной травмы, как, например, обстояло дело с молодой женщиной, которая навязчиво мыла руки. Между этими двумя крайними случаями, однако, врачи сталкивались с запутанной смесью истерических и нервных симптомов, вызванных неизвестным сочетанием психических и физических факторов. Часто врачи не могли согласиться между собой, являются ли симптомы настоящими, притворными или даже выдуманными. Это стало предметом публичного обсуждения, которое началось из-за судебных претензий людей, попавших в железнодорожные аварии и требовавших финансовой компенсации: они часто страдали от серьезных болей, хотя никаких видимых физических причин не было. Примечательно, что эта боль демонстрировала удивительную способность уменьшаться вслед за получением финансовой компенсации. Над этим легко посмеяться, однако даже скептики вынуждены были столкнуться с настоящими страданиями. Пациенты, и мужчины и женщины, болели также неврастенией; этим новым термином обозначали такие симптомы, как утомление, слабость, потерю воли, сверхчувствительность к свету или шуму, головные боли. Истерические симптомы выглядели чрезвычайно драматично: и мужчины, и женщины демонстрировали паралич различных частей тела, галлюцинации, навязчивые действия, опустошающую тревогу.

В этом мире пограничных расстройств реакции медиков были столь же неоднозначны, сколь и сами симптомы. Многие медицинские авторитеты — такие как Теодор Мейнерт (Theodor Meynert, 1833–1892), под началом которого в психиатрическом отделении Венской больницы общего типа работал Фрейд, исходили из физикалистского подхода. Они считали физиологические исследования передовым краем научной медицины, а все «подлинные» болезни — имеющими изначально физическую природу. Это оставалось верным даже для тех случаев, когда симптомы были только функциональными, т. е. проявлялись как нарушения активности тела без видимых органических повреждений. В своем исследовании афазии (потери речи) Фрейд применил этот медицинский подход в усложненном виде, рассматривая функционирование мозга с эволюционной точки зрения. Он соотнес тип и степень потери речи с поражениями различных отделов мозга, формировавшихся на разных этапах эволюции. Однако в это же время, в 1886 г., Фрейд уже открыл свою частную практику и, чтобы она была успешной, ему нужно было разбираться в головоломных случаях и искать пути исцеления. Он был готов экспериментировать, предлагая наряду с традиционными (покой и электротерапия) новые способы лечения, такие как гипноз и кокаин. Как ученый он страстно стремился к тому, чтобы под путаницей симптомов увидеть систему причин и следствий. Решение возникающих в ходе этой практики терапевтических и интеллектуальных задач и дало начало психоанализу.

В начале своей врачебной карьеры Фрейд получил эмоциональную, интеллектуальную, финансовую и практическую (направление к нему пациентов) поддержку от Йозефа Брейера (Josef Breuer, 1842–1925), преуспевающего венского врача. Среди пациентов Брейера была Берта Паппенхайм (Bertha Pappenheim), в медицинской литературе известная как Анна О. Ее история была первым психоаналитическим случаем, описанным в совместной работе Брейера и Фрейда «Исследования истерии» (Studien tiber Hysterie, 1895). У Анны О. было две личности: одна нормальная, хотя и печальная, другая — болезненная, возбужденная и взволнованная; во втором состоянии Анна видела галлюцинации в виде черных змей, страдала параличом одной руки и говорила на особом языке, без общепринятых грамматических правил. На одной из стадий терапии Брейер смог переводить ее из одного состояния в другое, показывая апельсин. Пребывая в возбужденном состоянии, она впадала в своего рода самогипноз, и Брейер обнаружил, что если он поощряет ее воспоминания вслух, это имеет некоторый терапевтический эффект. Эта творческая пациентка называла такую беседу «прочисткой труб», тогда как доктор описывал это как катарсис [80, с. 30]. В той версии истории, которую распространял Фрейд, — возможно, не вполне верной, — пациентка влюбилась в своего врача, и у нее возобновились симптомы; когда Брейер это понял, он разорвал с ней отношения. Правдива или нет эта история, она позволяет понять, как извлечение из памяти Анны О. утраченных ею воспоминаний побудило Фрейда создать теорию бессознательного, и как зарождение у пациента чувств к своему врачу помогло сформулировать понятие переноса — использования эмоциональной энергии взаимоотношений между пациентом и врачом в терапевтических целях.

Для того чтобы прийти к психоанализу, Фрейду потребовалось десятилетие, в течение которого он постепенно переходил от физического к психологическому объяснению мира его пациентов. В этот период оказались важны его опыты с гипнозом. Если на одной стороне всего спектра медицинских воззрений в 1880-е гг. располагался физикализм Мейнерта, то гипноз как форма терапии занимал противоположную. Ведомый стремлением к исследовательской работе, Фрейд зимой 1885–1886 гг. получил стипендию для обучения в Париже и поехал в госпиталь Сальпетри- ер к Шарко, бывшему тогда на пике своей славы как невролог и пропагандист использования гипноза в качестве экспериментальной техники. Полученный там опыт стал решающим для Фрейда. Чтобы понять, как это получилось, надо вернуться к истории гипноза.

Хотя парижская научная и медицинская общественность в 1780-е гг. отвергла идеи Месмера, так называемый животный магнетизм продолжал вести бурное существование как альтернатива официальной медицине. В середине XIX в. в Британии, США, Франции и Германии, в связи с распространением спиритизма, интерес к этому феномену возобновился. Некоторые исследователи занялись психологическими характеристиками транса и так называемых состояний автоматизма, а также их потенциальным лечебным эффектом. Во Франции, в Нанси, местный врач Амбруаз- Огюст Льебо (Ambroise-Auguste Liebeault, 1823–1904), а вслед за ним и ученый-медик Ипполит Бернгейм (Hippolyte Bernheim, 1840–1919), регулярно практиковали гипноз в качестве терапии. Они утверждали, что целительную силу гипноза можно использовать для лечения обычных людей с обычными болезнями. Однако решающий перелом в отношении медицинского мира к гипнозу произошел благодаря тому, что его применил, хотя и специфическим образом, Жан-Мартен Шарко (Jean-Martin Charcot, 1825–1893) в Париже. Клиника Сальпетриер, где работал Шарко, больше напоминала маленький город, чем больницу, и предоставляла для изучения широкий спектр нервных заболеваний. В то время, когда неврология превращалась в самостоятельную медицинскую специальность, Шарко предлагал свои описания болезней и вводил новые классификации со свойственным ему особым чутьем, которое сделало его медицинской знаменитостью. Он смело включил истерию в сферу своих интересов, убеждая своих коллег в том, что это истинное заболевание, а не притворство, а также использовал гипноз как способ вызывать истерические симптомы повторно и изучать их. И в Европе, и в США это привлекло значительное внимание. Гипноз с задворок медицины перешел в кабинеты врачей, и те стали применять его без риска быть обвиненными в ненаучное™.

Тем временем медики в Нанси, практиковавшие гипноз как терапию, критиковали весь подход Шарко в целом, и эта дискуссия только повысила популярность гипноза. Шарко, подобно Мей- нерту, искал физических объяснений. Он рассматривал истерию как патологию с физиологической основой и наследственным компонентом, а гипноз — не как терапию, а как экспериментальную и демонстрационную технику воспроизведения симптомов. Шарко и сам был демонстративным человеком; его лекции и его жизнь словно бы проходили на сцене. В отличие от Бернгейма, считавшего гипнотизм свойством нормальной психики, Шарко верил, что восприимчивы к гипнозу только душевнобольные. Вопреки физикалистским представлениям Шарко симптомы его истерических пациентов подчинялись не анатомическим или физиологическим закономерностям, а логике идей: истерический паралич, например, поражал те части тела, которые участвовали в одном выразительном жесте или позе, а не участки с одинаковой иннервацией. То, что у Шарко вызвало только любопытство, для Фрейда стало важным свидетельством того, что симптомы являются символическим выражением чего-то такого в психике пациента, о чем он сам не имеет сознательного представления. Известно высказывание Брейера и Фрейда о том, что «истерики в основном страдают от воспоминаний» [79, с. 7].

Тогда же, в 1880-е гг., и тоже во Франции, Пьер Жане (Pierre Janet, 1859–1947) исследовал феномен расщепления личности, по-видимому, имевший отношение к явлениям гипноза и транса. Идея двойника (Doppelganger), представление о том, что человек имеет тень, которая существует параллельно с обычным Я, противостоит ему или дополняет его и является источником опасности или вдохновения, имеет долгую историю. Жане ввел эту идею в медицину после того, как на протяжении многих лет изучал в больнице Гавра — города, где он тогда жил и преподавал философию, молодую женщину по имени Леони. Он нашел у нее расщепление личности; кроме того, Леони якобы поддавалась воздействию гипнотизера, находясь на большом расстоянии от него, и это стало сенсацией в мире психических исследований (см. главу 5). После этого Жане вернулся в Париж для изучения медицины и продолжил свои работы в области психопатологии. Он пытался понять Леони через описание трех ее состояний, или трех личностей, которые он соотносил с ее симптомами и с наблюдениями за другими испытуемыми, демонстрировавшими такие феномены, как амнезия (потеря памяти) или способность к автоматическому письму. Он постулировал существование сферы подсознания. Так, если Леони, например, говорила: «Я напугана, и сама не знаю почему», Жане интерпретировал ее слова таким образом: «бессознательное видит сон; оно видит спрятавшихся за занавеской мужчин и заставляет тело испытывать ужас» [цит. по: 66, с. 360–361]. Поэтому Жане описал разные измерения психической жизни как расщепленные части личности, каждая из которых наделена неосознаваемыми фантазиями. В своей врачебной практике он развил эти идеи и создал, независимо от Фрейда, развернутую динамическую теорию бессознательного. В 1902 г. он сменил Рибо на посту профессора экспериментальной психологии в Коллеж де Франс, и на протяжении последующих тридцати лет читал там лекции о нормальной и аномальной психике, резко критикуя сексуальную теорию неврозов Фрейда. В отличие от ранних работ Жане его более поздние попытки создать систематическую теорию привлекали меньше внимания. Хотя из-за особенностей Коллеж де Франс, в котором не бывает постоянных студентов, а есть только слушатели, у Жане было мало учеников-последователей, его присутствие в Коллеже вплоть до 1930-х гг. практически исключало проникновение психоанализа в культурную жизнь Франции.

После возвращения из Парижа Фрейд открыл частную практику и стал развивать свои идеи. Позже он нанес визит Бернгейму в Нанси и выказал согласие с его представлениями о том, что восприимчивость к гипнозу — не патологическая черта, а вообще свойственна психике. Фрейд также был готов согласиться с тем, что раппорт — так он называл эмоциональные отношения между пациентом и врачом, как показал опыт Брейера с Анной О., играют важнейшую роль в лечении. В то же время Фрейд думал о том, что идея Жане о расщеплении личности позволяет интерпретировать симптомы как выражение скрытых воспоминаний. Гипноз как метод его не удовлетворял, и для того чтобы получить доступ к скрытой памяти, он изобрел вместо него метод свободных ассоциаций, а затем и анализ сновидений. Это привело к появлению в его приемном кабинете кушетки и к требованию от каждого пациента «сообщать все, что проходит у него через мозг, и не пытаться подавлять мысли, которые могут показаться ему несущественными, абсурдными или не относящимися к теме» [31, с. 122]. На этой основе в 1890-е гг. Фрейд разработал оригинальную концепцию — психоанализ. Она включала метод, дающий доступ к бессознательному, теорию того, что движет бессознательным, — «защитного механизма», и терапевтическую тех- нику — «перенос», который канализирует эмоциональную энергию бессознательного через психологические отношения между аналитиком и пациентом.

Хотя позже, говоря об этом творческом десятилетии, Фрейд любил представлять себя в виде героя-одиночки, его находкам способствовало многое. Это и его иудейская культура, и знание эволюционной биологии, и физиологическое образование, и близкая дружба с берлинским отоларингологом Вильгельмом Флисом (Wilhelm Fliess, 1858–1928), поддержавшим его в период изоляции. Это и кокаин, и литературные источники разговорных практик, и брожение идей fin de siecle, диссидентствующие настроения венских интеллектуалов и, не в последнюю очередь, его пациенты, среди которых было много хорошо образованных и чувствительных женщин. Начиная с 1894 г., затем подстегнутый смертью своего отца, Фрейд занимался самоанализом — процедурой, в ходе которой он продуцировал свободные ассоциации на материале собственных сновидений. Это прояснило его представления о том, что движет бессознательным и как эти энергии влияют на повседневную жизнь и на образование патологических симптомов. Фрейд подчеркивал, что цель его исследования патологии состояла не в том, чтобы наклеить на некоторых людей ярлык «иных», как это делали те, кто писал о вырождении, или дегенерации, человечества. Напротив, утверждал он, изучение патологии помогает понять так называемую норму, поскольку нормальное и аномальное имеет общие психические механизмы. В интерпретации сновидений Фрейд увидел воспроизводимый метод анализа и назвал его «via regia [царской дорогой] к познанию бессознательного в душевной жизни» [31, с. 420]. Анализ сновидений также помог Фрейду выработать ключевое понятие сопротивления — процесса, в котором психика идет на все, чтобы не допустить проникновения бессознательного в мир сознательного. Когда мы видим сны, утверждал Фрейд, мы проделываем значимую работу. Однако цензура видоизменяет и фильтрует содержание бессознательного еще до того, как эта работа станет доступна сознанию, что приводит к кажущейся бессмысленности снов. Анализ сновидений разоблачает деятельность цензуры и возвращает содержательность снам. Фрейд поэтому сравнивал анализ сновидений с процессом перевода.

После публикации книги по истерии (в которой Брейер согласился быть соавтором) Фрейд выпустил собственные крупные работы: «Толкование сновидений» (Die Traumdeutung, 1900), включавшую в себя важнейшую в теоретическом отношении седьмую главу под названием «Психопатология обыденной жизни» (Zur Psychopathologie des Alltagslebens, 1901), и «Три очерка по теории сексуальности» (Drei Abhandlungen zur Sexualtheorie, 1905). Эти работы вывели психоанализ на широкую сцену. Образовалось Венское психоаналитическое общество, начинавшееся как еженедельные (по средам) собрания небольшой группы в квартире Фрейда на Берггассе (Berggasse), дом 19 (которая в 1980-е гг. стала домом- музеем Фрейда). Работа Фрейда хотя и не игнорировалась, как это иногда изображал он сам и его первые коллеги, любившие представлять себя в виде одиноких исследователей, но и не получила признания как новая наука, чего, по мнению Фрейда, она заслуживала. «Толкование сновидений» вдохновляло нескольких интеллектуалов, вошедших в Венскую группу, которые в большинстве своем не были врачами, но все, как и Фрейд, были евреями. За пределами Вены его работой восторгались швейцарский психиатр Юнг и его младший коллега Людвиг Бинсвангер (Ludwig Binswanger, 1881–1966), и их визит к Фрейду в 1907 г. привел к организации психоаналитической группы на медицинском факультете университета в Цюрихе. Это знаменовало разрыв обособленности еврейского сообщества Вены и выход психоаналитического движения на международную арену. После визита Фрейда и Юнга в США в 1909 г. и после основания Международной психоаналитической ассоциации в 1911 г. это движение становилось все более заметным в среде медиков и обществе в целом.

Психоанализ зародился вне академических кругов, и контраст между ним и современной ему академической психологией является важной частью истории психологии. Этот контраст также многое объясняет во влиянии Фрейда на культуру XX в. На него же самого, бесспорно, повлияли механистическое мировоззрение и научная физиология: Фрейд принял как аксиому, что любое действие — даже самое незначительное, такое как оговорка, — имеет свою причину, а знание причин делает возможным выведение общих законов. Он со всей серьезностью полагал, что детерминизм приложим к повседневной жизни и, не в последнюю очередь, к юмору. Тем не менее были моменты, когда Фрейд, казалось, допускал, что за человеческими переживаниями кроется тайна, и, обсуждая сновидения и шутки, упивался далекой от научности игрой с венским лексиконом.

Изначально Фрейд объяснял деятельность бессознательного, приводящую к формированию симптома, как установление энергетического баланса между структурами мозга. В 1895 г. он провел напряженные шесть недель за написанием статьи, описывавшей физическую модель психики и позднее получившей известность как «Проект научной психологии». Показательно, что он внезапно забросил этот проект и впоследствии использовал не физиологический, а психологический язык, более подходящий для имевшихся у него клинических наблюдений и материала сновидений. Как он объяснял в письме своему другу Флису: «Однако помимо этой убежденности [в физиологической основе] я не знаю, как идти дальше, ни в теоретическом, ни в терапевтическом смысле, и, следовательно, должен поступать так, будто речь идет только о психологическом» [74, с. 326]. Он все еще сохранял элементы физиологии в своей теории: во-первых, детерминизм, во-вторых, метафоры экономии энергии, законов динамики и даже гидравлики в описании взаимодействия психических структур. Фрейд рассматривал бессознательное как конфигурацию сил, формируемую либидо (этот термин он использовал для обозначения сексуальных энергий) и видоизменяемую при столкновении либидо с обстоятельствами жизни (вытеснение). Он объяснял вытеснение как защиту, механизм избегания боли от внутреннего конфликта. С одной стороны, дав новую жизнь принципам ассоциации идей и соотношения удовольствия и боли, Фрейд увековечил психологию XVIII в. и рационализм эпохи Просвещения. С другой стороны, он описывал ассоциацию и мотивацию как бессознательные вытесненные процессы, как скрытую причину патологических симптомов (скажем, головокружения: о расстроенном человеке говорят, что тот «потерял равновесие»), сновидений и других повседневных явлений, таким образом подчеркивая иррациональную составляющую человеческой жизни, которую приверженцы рационализма привыкли игнорировать. Он пришел к выводу, что, хотя у нас нет непосредственного знания о бессознательном, оно всегда и везде является реальной силой, стоящей за троном рассудка. Психоанализ, считал Фрейд, — это ключ к его секретам.

Отложив исследования мозга на будущее и перейдя на психологический язык, Фрейд поставил себя в один ряд с поэтами, философами и духовными целителями. Это сделало его научную работу двусмысленной. Фрейд чувствовал, что направление, которое приобрела его работа, начинало отделять его от медицинского сообщества, несмотря на то, что он имел вполне достойную, хотя и не блестящую, репутацию эксперта по истерии и нервным заболеваниям. Однако с выходом в свет «Толкования сновидений» и других книг он приобрел другую, немедицинскую аудиторию, оценившую остроумие, стиль и проницательность, с которыми он писал об обыденной жизни, а некоторые читатели восприняли его книгу как откровение. Фрейд показал такую психологию человеческой природы, которая не была беспомощной перед лицом эмоциональных нужд, как экспериментальная психология, или неправдоподобной, как теология. Он писал рассказы об индивидуальных случаях, как романист, раскрывая значение того, что говорили его пациенты, и обучая читателей языку описания и объяснения их собственной жизни. Вот два примера для контраста. Эббингауз в 1880-е гг. проводил экспериментальное изучение памяти, в котором испытуемому (сначала это был он сам) предъявлялся бессмысленный набор слогов. Эмиль Крепе- лин (Emil Kraepelin, 1856–1926), автор учебника по психиатрии, которым пользовалось все поколение Фрейда, записывал высказывания своих пациентов, но рассматривал их как симптомы дезорганизации, а не как осмысленную коммуникацию. Фрейд, напротив, считал, что любая речь имеет значение: мы никогда не запоминаем то, что не имеет смысла, и не высказываем вслух того, что не является сообщением. О том же свидетельствовал и выбор слова «толкование» в названии книги о работе сновидений. Книга была полна предположений о причинных механизмах, объясняющих форму и содержание снов; в то же время она истолковывала тот смысл, который сновидения имеют для отдельных людей в частности и для человеческого бытия вообще. Фрейд в одно и то же время давал объяснение снам и указывал на психические глубины, перед которыми бессилен язык причинно-следственных связей: «При толковании мы замечаем, что там имеется клубок мыслей, который не внес никаких новых элементов в содержание сновидения. Это пуповина сновидения, то место, в котором оно соприкасается с непознанным» [31, с. 369].

Обобщая на основе частных случаев, Фрейд следовал методу, принятому в клинической науке. Тем не менее его работа была исключением в том смысле, что на этой основе он построил общую теорию психологии. Он не ограничился созданием медицинской теории неврозов, а использовал эту теорию как отправную точку для построения всеобъемлющей концепции психики. Симптомы истерии привели его к бессознательному, знание о бессознательном — к понятиям сопротивления и вытеснения, а объяснение этих феноменов — к пресловутой теории сексуальности, описывающей детское развитие и объясняющей значение сексуальных чувств. Позднее он пошел еще дальше, сформулировав предположения о наиболее общей структуре и динамике психики, и на этой основе дал спекулятивную интерпретацию морали, культуры и религии. В этом была определенная бравада. Однако с исторической точки зрения важны не истинность или ложность этих положений, а то, что это создало психологии исключительный авторитет в вопросах человеческого бытия. У Фрейда история гувернантки мисс Люси Р., ощущавшей запах подгоревшего пудинга, переплеталась с темой секса и с философскими проблемами смысла жизни. Это привлекало такую широкую аудиторию, какую не смогло бы дать никакое количество исследований запоминания бессмысленных слогов или поведения крыс в лабиринтах.

В начале XX в. существовало распространенное мнение, что Фрейд делает акцент на сексе в ущерб всему остальному. Подобная репутация, без сомнения, говорит о том, что многие люди приписывали именно фигуре Фрейда большую роль в перемене нравов. Изменения в отношении к половой жизни произошли, конечно, не только благодаря Фрейду, хотя его имя стало синонимом подхода к жизни, считающего сексуальность источником человеческой мотивации. Сам термин «сексуальность» вошел в обращение как раз тогда, когда появились работы Фрейда: в конце XIX в. многие врачи, учителя, антропологи, писатели и моралисты фокусировали свое внимание на сфере пола. В их число входили коллега Фрейда психиатр Альберт Молль (Albert Moll, 1862–1939), делавший акцент на детской сексуальности; другой его коллега, Ричард фон Крафт-Эбинг (Richard von Krafft-Ebing, 1840–1902), классифицировавший сексуальные расстройства; Артур Шницлер (Arthur Schnitzler, 1862–1931), венский писатель, изображавший буржуазный брак как трагедию, разрушающую сексуальность в браке и делающую невозможным наслаждение сексуальностью вне брака; Густав Климт (Gustav Klimt, 1862–1918), лидер группы «Сецессион» — молодых художников, отошедших от академического искусства и привносящих прямой эротизм в свои картины; Рихард Штраус (Richard Strauss, 1864–1949), композитор, поставивший в 1908 г. оперу «Саломея» с ее неистовым и откровенным изображением сексуальности. И это только в Вене. В Англии Хэвлок Эллис (Havelock Ellis, 1859–1939) начал публикацию своей энциклопедической серии «Исследования психологии пола» (Studies in the Psychology of Sex, в 7 томах, 1897–1928); в США Холл обращал внимание родителей и учителей на подростковый возраст, и именно по его приглашению Фрейд и Юнг пересекли Атлантику, чтобы прочитать курсы лекций.

Брейер отмечал в совместном с Фрейдом исследовании истерии, что «большинство тяжелых неврозов у женщин начинается в супружеской постели» [80, с. 246]. Как свидетельствовали новеллы Шницлера и истории пациентов Фрейда, это не было праздной шуткой. Фрейд сформулировал свою сексуальную теорию, пытаясь понять, что именно его пациенты подавляют и переводят в бессознательное содержание психики. Его исследования привели его к тому, чтобы искать истоки симптомов скорее в детстве, чем в текущих обстоятельствах. Когда его пациенты на кушетке свободно ассоциировали, они часто демонстрировали сопротивление — отказ или невозможность следовать за какой-то идеей в определенном направлении. Фрейд обнаружил, что это направление имело сексуальное содержание. Некоторое время он думал, что это содержание идет от травматического опыта, и сделал вывод, что его пациенты подвергались в детстве совращению или жестокому обращению. Боль от таких случаев якобы похоронила память о них в бессознательном, пока в подростковом или во взрослом возрасте определенные переживания не высвободили энергию этой погребенной памяти и не превратили ее в симптомы. Затем, в 1894 г., у Фрейда началось то, что было названо творческой болезнью, которая привела его к самоанализу. Через изучение собственной сексуальности, так же как и через пересмотр отчетов своих пациентов, он пришел к убеждению, что множество воспоминаний о детском совращении в реальности являются воспоминаниями о фантазиях. Из этого следовало, что маленькие дети обладают сексуальными чувствами, которые выражаются, а позже подавляются, в их взаимоотношениях с родителями. Чтобы разобраться в материале снов, Фрейд построил общую теорию сексуального развития, в которую для характеристики отношения ребенка к родителям ввел понятие Эдипов комплекс, а также представление о последовательной смене оральной, анальной и генитальной зон тела в качестве источника удовольствия. Фрейд старался писать объективно и научно даже на такие волнующие темы, как желание маленького мальчика спать вместе с мамой. Он отрицал обвинения в склонности во всем видеть секс и верил, что, как и любой ученый, он просто стремится найти причину, корни наблюдаемых явлений, — и не его вина, что эти корни лежат в сфере пола.

Говоря об этом этапе размышлений Фрейда, стоит отметить несколько моментов. Во-первых, предположив о существовании энергии инстинктов, он уделял мало внимания тому, что она собой представляет; его больше занимал вопрос о вытесненном содержании бессознательного. Во-вторых, в своих рассуждениях о детской сексуальности он представлял эту энергию, либидо или «силу, стоящую за сексуальным стремлением» скорее в широком смысле, как стремление к удовольствию, чем как секс в узком понимании [73, с. 469]. В-третьих, он усвоил умозрительные представления, распространенные в биологии XIX в., о наследовании благоприобретенных черт или о существовании групповой психики, полученной от прародителей. Эти идеи, становившиеся все более и более старомодными, Фрейд сохранил до конца жизни. В-четвертых, он был чрезмерно занят мужской сексуальностью, хотя значительное число — возможно, даже большинство — его пациентов были женщинами, и он был близко знаком с проблемами женской сексуальности. Фрейд никогда не подвергал сомнению мужское понимание сексуальности, и это слабое место его концепции стало объектом критики в 1960-е и 1970-е гг. Наконец, акцент на сексуальности вовсе не был призывом к ее освобождению. Фрейд оставался представителем буржуазного общества своего времени, приверженцем моногамии (хотя некоторые биографы утверждают, что это не так), и считал сексуальную сдержанность условием цивилизованной социальной жизни.

Историки спорят по поводу того значения для теории Фрейда, которое имело его происхождение из еврейской семьи: этот спор отражает в миниатюре вопрос о связи между традиционной культурой и становлением современного общества в Европе. Хотя Фрейд не был религиозным человеком, он идентифицировал себя как еврея, и это представление о себе не было рассудочным. В нем, по его собственным словам, «осталось достаточно [ощущения того, что я еврей], чтобы сделать притягательность иудаизма и евреев непреодолимой: не только темные эмоциональные силы, тем мощнее, чем менее выразимы они словами, но и ясное сознание собственной внутренней идентичности» [цит. по: 121, с. 365]. Подобные высказывания иногда наводили комментаторов на мысль о том, что Фрейд толковал сны и неврозы, как раввин толкует Священное писание, или даже о том, что он был тайным мистиком. Свидетельств тому практически не существует, но все же читать Фрейда надо как автора, работавшего скорее в парадигме интерпретативной, а не каузальной науки. Когда Фрейд в 1920-е гг. согласился быть в числе учредителей нового еврейского университета в Иерусалиме, он сделал это, продолжая в новых политических условиях надеяться на освобождение и просвещение своего народа.

Фрейд обладал ненасытным интеллектуальным любопытством и честолюбием. Многие из тех, кто был привлечен его работой в ранние годы — Адлер, Ференци или Лу Андреас-Саломе (Lou Andreas-Salome, 1861–1937), — искали в ней чего-то большего, чем психология, чего-то такого, что могло бы указывать путь в жизни. Для Елены Дойч (Helene Deutsch, 1884–1982), до того, как в 1930-х гг. она выступила против Фрейда и изменила свои взгляды на фемининность и материнство, он был тем, кто освещал путь идущим во тьме. Возникнув как терапевтическая практика для отдельных людей, психоанализ, надеялись многие его последователи, может стать движением за исцеление мира. Таким образом, психоанализ, особенно в 1920-е гг., сделал неоценимый вклад в формирование такого общества, в котором люди размышляют о своей жизни на языке психологии. Как бы Фрейд ни настаивал на научном характере своей работы, его последователи верили, что у психоанализа есть миссия. Эта миссия, которую Фрейд тоже подразумевал, состояла в просвещении — дать человеку такое зеркало, в котором отразилась бы его натура, чтобы он руководствовался этим знанием в своей жизни. Некоторые аналитики мечтали о спасении современных людей, для которых религия утратила спасительную силу. Все аналитики ощущали, что обладают некими истинами, которые нужно оберегать и взращивать во враждебном и противостоящем им мире. Негативным последствием этого стало появление психоаналитических сект, догматично преданных мифическому образу Фрейда. А позитивным — желание строить лучший мир, как это делали, например, в 1920-е гг. радикальные экспериментаторы в сфере образования социалистической Вены. Однако надо отметить, что если психоаналитики имели некую миссию, то так же обстояло дело и с другими психологами, пусть даже их деятельность — движение психологического тестирования, бихевиоризм Уотсона и Скиннера или социальная психология — и принимала менее красочные формы.