ЛЮБОВЬ В НАШИ ДНИ

Глава 12. Купить любовь. Романтика, как предмет потребления

«Женщина, которая говорит, что она такая же, как все, на самом деле, другая!» Эта фраза, которую Оскар Уайльд произнес в конце XIX века на пороге модерна, относится, разумеется, и к мужчинам. Но XX век отличается от прошлых времен другой фразой: «Кто теперь хочет быть, как все?»

Ирландский писатель и провозвестник самоопределения жил до наступления эпохи массовой рекламы. Но в английских салонах викторианской эпохи он обнаружил ту мистическую искру, которая определяла тогда желательный образ буржуазии, а сейчас определяет желательный образ почти всех социальных слоев западных стран (и не только западных): быть непохожими на других. Индивидуально отличаться от всех прочих кажется нам сегодня столь само собой разумеющимся, что мы не задумываемся о том, как ново это понятие и как недавно им начали пользоваться. Еще в 1930 году испанский философ Ортега-и-Гассет описал в своей книге «Восстание масс» путь превращения человека в унифицированное стадное животное: малочисленная индивидуальная элита и серая масса. Тогдашний интеллектуальный снобизм сегодня нашел для себя лучшее применение. Сегодня никто не хочет принадлежать массе. Сегодня нет средних людей. Во всех слоях населения происходит восстание против массы. И то, что было справедливо во времена Ортаги-и-Гассета, остается справедливым и сегодня: массы постоянно меняются.

Сегодня не существует больше ординарного массового человека, «который имеет наглость бороться за право посредственности всюду себя насаждать» (110). Согласно нашим сегодняшним о себе представлениям, каждый из нас индивидуален. Эта индивидуальность не изобретение философов, а придумка рекламы, и лет этой придумке никак не больше пятидесяти. Люди издавна хотели быть богатыми и красивыми, но быть индивидуальными они захотели всего несколько десятилетий назад. Личная жизнь? Да еще мой дедушка слыхом о таком не слыхивал!

Индивидуальность — волшебное слово. От имени, проставленного на кофейной чашке, до индивидуального доступа в Интернет — без пароля или особого слова никто уже не отваживается никому ничего продать. Современному сбыту индивидуальность также свойственна, как письмам обращение «Уважаемый господин». Индивидуальность — это минимум того, чем мы хотим быть и как мы хотим выглядеть в глазах других. Это стремление быть отличными от всех других делает нас всех одинаковыми.

Претензия на индивидуальность является ее злейшим врагом. В моде и многочисленных трендах мы хотим выделиться, но при этом одновременно подчиняемся всеобщей норме. В результате то, что я считаю моей особенностью, проявлением моего личного вкуса или моим стилем, воспроизводится в тысячах и миллионах копий. От других меня отличает запах моего пота, а не мои «индивидуальные» духи. Моя нагота сделает меня индивидуальностью в куда большей степени, чем любая одежда.

Таким образом претензия на индивидуальность в большей степени видимость, чем суть. То, что является решающим для многих «индивидуалистов», мало волнует продавцов индивидуальной продукции. Для потребителя важен сам факт большого и свободного выбора. Одно это превращает вещи в индивидуальные. То, что принадлежит мне, нельзя ни с чем спутать, потому что оно принадлежит мне, а не другому. Фактически, конечно, ни один человек не может полностью отличаться от всех других людей. Кто захочет по собственной воле выпадать из группы сверстников, друзей или из своей клики? Быть настолько свободными, чтобы выпасть из убежища своей социальной группы, мы не хотим. Мы не можем пренебрегать одобрением и поддержкой со стороны остальных членов группы. Юный коллекционер марок или любитель золотых аквариумных рыбок сегодня в большей степени нонконформист, чем какой-нибудь рэпер. Юноша, отвергающий какой-либо определенный стиль и предпочитающий стиль смешанный, ведет себя обычно. Взрослый, который выглядит совершенно не так, как образцовые банкиры, зубные врачи, водители автобусов, священники, дорожные рабочие или рок-звезды, воспринимается окружающими как ненормальный.

Отграничение от остальных, пусть даже мнимое, приводит к пожизненному «блеянию», тональностью которого мы отличаемся от остальных и поддерживаем свою «индивидуальность». Наша ментальность и наше финансовое состояние так тесно здесь переплетаются, что очень трудно отделить первое от второго. Мы хотим получить максимум выгоды от своей индивидуальности при минимальных на нее затратах. Здесь нас подстегивает экономика. Если бы нас действительно душила жадность, мы ни за что не стали бы покупать телевизор или компьютер, который все расхваливают. Однако нас подзадоривает иллюзия возможности экономить на покупках: мы воображаем себе сказочный парадокс и индивидуализируем себя оригинальным звонком мобильного телефона.

Американский социолог Альберт Гиршман имел в виду именно это, когда поменял местами слова американской конституции: вместо «стремления к счастью» (pursuit of happiness) он написал «счастье стремления» {happiness of pursuit). Мы стремимся не к удовлетворению, а удовлетворяемся стремлением. Жан-Поль Сартр еще 70 лет назад сформулировал кредо: человек по необходимости вынужден постоянно заново себя изобретать, но при этом он даже отдаленно не догадывается о том насильственном потреблении, которое в один прекрасный день явится с очередным изобретением. Постоянный поиск важнее, чем обретение счастья — даже долговременного. Постоянно раздуваемая неудовлетворенность является неотъемлемой чертой современного капитализма, сытые граждане — плохие потребители. Ни один путь экономического развития не обходится без разжигания потребностей и неуемного стремления к новому. Не удовлетворенность или счастье гарантируют сегодня функционирование экономической системы и финансируемой ею системы социальной, а неудовлетворенность и беспокойство.

Идентичности возникают в результате копирования. Эта мудрость родилась не из опыта чудесного современного мира товаров. Так было всегда. Дети подражают таким людям, какими хотят стать сами. Взрослые поступают точно так же. Каждый человек копирует, и дело здесь не в самом факте копирования, а в том, что именно мы копируем. В обществе, которое стимулирует безудержную страсть к новым устремлениям, мы копируем не роли или мировоззрения; решающую роль могут сыграть крошечные стилевые особенности, подсмотренные нами, которым мы хотим подражать. Мы окружены предложениями, образами, наборами «все включено» или «эксклюзивами», готовыми жизненными сценариями и заранее сформулированными настроениями. Наш отказ может касаться только какого-то конкретного продукта. Даже панки могут покупать свои вещи в магазинах. Не желающий поддаваться общему психозу самостоятельный человек идет в дорогие магазины. Но между индивидуальной поездкой в Тибет и отдыхом на массовом пляже в Доминиканской республике нет принципиальной разницы.

Любовь в этом контексте не представляет собой исключения. Напротив, она стала самым излюбленным товаром. Потребление романтики создает миллионы рабочих мест и миллиарды счастливых покупателей во всем мире. Едва ли найдется шоколадка, на которой не было бы изображено сердечко. Нет ни одних духов с изображением отвратительного мускусного быка. Благоухать надо не мускусом, а соблазнительными ароматами. Запах, провоцирующий женщин, исходит не от мужчин, а от содержимого тюбиков и спреев. Интересно, о чем думает при этом наш первобытный мозг времен каменного века? Несомненно, что, как пишет израильский социолог Ева Иллоуз, «мучительные, непрерывно усиливающиеся противоречия в восприятии любви все больше перенимают культурные формы и язык рынка» (111).

Романтика для миллионов

Как же они выглядят — эти культурные формы и язык любовного рынка? Это кинематографический язык, если верить влиятельному американскому психологу Роберту Дж. Штернбергу из университета Тафта в Бостоне. Бывший президент Американской психологической ассоциации написал много сочинений о любви. В своей книге «Love is a Story»⁵ (1998) он проанализировал, насколько точно отношения партнеров или супругов следуют выбранному ими киносценарию. Тот, кто не перестает удивляться тому, что супруги, живущие как кошка с собакой, остаются вместе до гробовой доски, а почти идеальные пары разводятся из-за каких-то мелочей, найдет ответ у Штернберга: все дело в том, что для отношений существуют разные сценарии. То, что представляет опасность для пары и прочности ее союза, определяется, как фильм и сыгранная в нем роль. Тот, кто превыше всего ставит гармонию, терпит фиаско, если нарушает законы жанра истории о гармоничной паре. Тотже, кто предпочитает авантюрную жизнь, полную неожиданных приключений, не терпит скучной рутины. Нежные романы или пиратская любовь — это выбираемые по собственному усмотрению фильмы, сценариям которых надо следовать под угрозой развода.

⁵ «Любовь — это история» (англ.).

Штернберг различает 26 образцов фильмов о любви. В истории психологии любви эта идея продолжает традицию «любовных карт» Джона Мани. Как нацарапанные в детстве карты, показывающие, на ком или на чем я стою, так любовный фильм превращает эту карту в реальную историю — в историю с жестко расписанными ролями и так же твердо установленными ожиданиями и ожиданиями ожиданий.

Подобно Мани, Штернберг считает, что этот выбор происходит весьма рано. Домашний фильм или мелодрама, решается, самое позднее, в пубертатном периоде. К мыслимым сценарным жанрам Штернберг относит не только сказки, офисные фильмы и семейные комедии. Возможны также военные и научно-фантастические фильмы. И чем больше схожи наши кинематографические вкусы, чем ближе они к нашей жизни, тем лучше мы подходим друг другу. При этом не имеет значения, какие роли мы играем в этих фильмах — главное, чтобы совпадали жанры. Чем точнее мы знаем, в какой ленте мы вместе играем, тем яснее представляем себе наши роли и наши отношения.

Штернберг оставляет без внимания вопрос о том, откуда мы знаем сценарии наших фильмов. Но нет сомнения, что для того, чтобы перенять и усвоить жанр, надо сначала стать его потребителем. Кто не знает сказок, из того выйдет плохой сказочный принц!

Истинное влияние на формирование сценариев сочетания детских переживаний и образцов, увиденных в кино и по телевизору, остается не вполне ясным. Кроме того, мы незнаем, действительно ли мы всю жизнь следуем одному и тому же заданному в ранней юности сценарию. Определяется ли выбор сценария особыми отношениями с партнером, который побуждает нас к смене манеры поведения, или этого не происходит? Не только наш собственный внутренний образ, но и наши качества и черты могут испытывать на себе влияние партнера. Влюбленный, который к тому же тесно общается с партнером, незаметно перенимает его жесты, обороты речи и выражения. В психологии рамки этого так называемого «эффекта хамелеона» описаны пока не очень четко. Но бывает и так, что партнеры не только подражают друг другу. Часто мы входим в образ или в роль, которую отводит нам партнер — будь то в хорошем или плохом смысле. Нередко трудно понять, где свой собственный внутренний образ, а где чужой.

Подход «или-или» Штернберга с его 26 сценариями любовных фильмов представляется несколько схематическим. Разве невозможен такой вариант, когда я держу в голове различные сценарии, сюжеты которых плохо увязываются друг с другом: например, сценарий семейного фильма и приключенческого фильма? Комедии и мелодрамы? Может быть, я не могу ограничиться одним фильмом, который сделал бы меня полностью счастливым?

Но главный вывод исследования Штернберга представляется вполне правдоподобным: наши представления о любви составляются под влиянием эпоса, театральных спектаклей или — в наше время — кинематографа. Вполне вероятно, что по крайней мере элементы жанров вкраплены в наши представления о самих себе и о партнерах. Эти жанры, в свою очередь, придумываются в окружающем нас мире, в частности в кино и на телевидении. Что бы мы ни воображали своим оригинальным жанром, его сценарии приходят к нам извне. Едва ли найдется человек, способный самостоятельно повторить изречения романтиков. Кто дарит любимой красные розы, опускается перед невестой на колени во время свадьбы или устраивает ужин при свечах, тот наверняка видел все это сотни, если не тысячи раз. Если же человек преподнесет возлюбленной рододендрон или вместо того чтобы встать на колени, сделает книксен, то это будет воспринято не как оригинальность, а как странное чудачество.

Интересный вопрос: сериалы вроде «Элли Мак-бил» или «Секс в большом городе» подхватывают тренды или создают их? Ответ на него еще предстоит найти, но пока ясно одно: такие фильмы по меньшей мере усиливают тренды, перерабатывают их и представляют на обозрение миллионам людей. На самом деле то, что мы считаем своим собственным романтизмом, является картиной, подсмотренной нами у родителей или друзей, или в кино и по телевидению. То, что мы считаем нормальным в сексе, не обязательно диктует нам наш внутренний голос, это сравнение с чужими образцами. При этом кинематографическая эротика не обязательно следует реальности, но скорее подчиняется условиям установки камеры. С тех пор как в 1980-е годы в голливудских фильмах стали появляться сексуальные сцены, в американском кино существует почти неизбежный шаблон демонстрации обнаженной женщины, в безумном порыве закинувшей гриву роскошных волос назад и сладострастно стонущей в потолок. Такое поведение во время полового акта скорее не очень типично для реальных женщин, но для Голливуда это единственная, хотя и непристойная, возможность постановки сексуальной сцены. Мужчина в этой сцене почти незаметен, но зато очень фотогенично смотрится скачущая на нем верхом женщина. Нельзя недооценивать влияние этих воспроизводимых в тысячах экземпляров копий.

Знание любовных фильмов и жанровых сцен делает секс и романтику просчитываемой наперед и предсказуемой. Фильмы формируют стандарты, понятные многим людям, которые их затем более или менее точно воспроизводят. Если мы испытываем чувства, то с их помощью даем названия своим эмоциям. Принужденные действовать в обществе, мы цивилизуем наши представления согласно принятым образцам. Можно продолжить фразу Ларошфуко о том, что большинство из нас никогда бы не влюбились, если бы никогда не слышали о любви: мы бы никогда не вели себя, как романтики, если бы по телевизору нам не сказали, что это такое.

Это парадоксальный феномен нашей эпохи: интимность стала открытой и общедоступной. То, что мы считаем своими самыми интимными представлениями, становится открытой романтикой в эпоху массмедийной воспроизводимости. Извращенность этой романтики достигает своего апогея, когда певицы типа Сары Коннор или телеведущие вроде Гюльчан Караханджи делают из своего любовного интима романтические сериалы «Любовь Сары и Марка» или «Свадебные грезы Гюльчан». Сцена за сценой фильмы о Барби, предназначенные для детей и инфантильных взрослых, формируют наиболее популярные любовные клише. Затасканный образец, состряпанный на телевидении, задает пример, которому следуют телевизионные персонажи в своих рекламируемых чувствах — копия, как копия копии. Тема обычно называется так: истинная романтика. Но никто не смеется.

Посредническая роль телевидения в показе интима настолько очевидна, что она, как пишет Кристиан Шульдт, «выполняет обязательства по воспитанию». Если бы видеоклипы, ток-шоу и реалити-шоу, реклама и ежедневные мыльные оперы не внедряли в народ представления о любви и образцы любовного поведения, то многие люди, вероятно, до сих пор бы не знали, что им делать в постели и в супружеской жизни. В результате вместо истинной оригинальности царит растерянность, а ожидания партнеров все меньше соответствуют друг другу.

Средства массовой информации одновременно стабилизируют и подталкивают уровень наших ожиданий, ибо оборотной стороной предварительного задания ожиданий является их невыносимое завышение. Чем больше мы узнаем о сексуальной и душевной жизни других, тем шире возможность сравнения. Вопрос только, с чем сравнивать? Соития в порнофильмах имеют такое же отношение к реальному сексу, как Дональд Дак к настоящей крякве. Представления о нормальной любовной жизни, какие мы ежедневно наблюдаем в мыльных операх, удалены от реальности не меньше. Окруженные и стиснутые со всех сторон фальшивыми образцами, мы с трудом выдерживаем свалившееся на наши плечи бремя. Любовь по версии «правильного» телевидения встречается в жизни так же редко, как медийный секс и медийная семейная жизнь.

Тот, кто ориентируется на образцы, внушаемые средствами массовой информации, рискует оказаться под невыносимым гнетом. В то время как читательницы любовных романов XVIII и XIX веков должны были терпеливо ждать исполнения в браке своих эротических мечтаний, мы можем ничего не ждать, а просто уйти. Собственно, сегодня Сара Коннор уже не crazy in love⁶, а просто crazy⁷. Для развода не нужно многого, пусть даже это всего лишь нехватка денег на прокрутку совместной киноленты: рекламного пития баккарди на берегу Южного моря или совместного выкуривания утренней сигареты над панорамой черепичных крыш Парижа. Волшебство «романтической бедности» оказывается недолговечным. Достаточно с нас одной Золушки. Но, кто знает, может быть, упадок и крах нашего романтичного среднего класса создаст и здесь новые образцы для подражания: эротика в кабине экскаватора, разделенная плитка шоколада у костра из автомобильной покрышки под железнодорожным мостом или «Свадебные мечты» получателей социального пособия из Биттерфельда. Нужна лишь креативность! Вперед, супергений германского кино 2008 года Михаэль Хирте укажет нам путь в светлое будущее.

⁶ безумно влюбленная (англ.).

⁷ безумная (англ.).