Глава I

Эволюционно-биологические и психологические аспекты детской сексуальности.

1. Феномены неотении и педогенеза в социокультурной перспективе

Вопрос о биоэволюционных параллелях человеческого детства и ранней стадии развития животного и вообще всего живого мира относится к числу самых спорных и по содержанию и по методологии исследования. Здесь мы находимся в самой сердцевине вечных проблем, который вряд-ли будут когда-либо удовлетворительно разрешены, ввиду разности исходных мировоззренческих установок. Хотя сделано немало попыток, в том числе и самыми великими умами человечества, сблизить концепцию творения с эволюционной теорией, либо объявить их противостояние псевдопроблемой, но представляется, что философское рассуждение должно опираться на некие общезначимые факты, истины, которые настолько фундаментальны, что не могут быть «окончательно» ни доказаны, ни опровергнуты. Авторы сборника «Великие мыслители о великих вопросах» склонны обозначить это как «сапиентальное чувство», которое, не являясь концепцией «врожденных идей» призвано дать толчок, к творческому решению проблемы выходя за рамки релятивизма и редукционизма и не противореча обычному жизненному опыту и здравому смыслу1. Это особенно важно подчеркнуть, поскольку современная теоретическая биология, включая генетику и теорию эволюции накопив горы фактов, нуждается в осмыслении их с более широких и всеобъемлющих позиций, что стало очевидно после работ по идентификации генома человека в начале XXI века. Будем, поэтому, исходить из того, что развитие человеческого существа, в том числе и сексуальное, имеет много общего с биологическими закономерностями, а некий несводимый к этому «человеческий остаток» постижим с социокультурных позиций, оставляя место и для того, что познанию вообще не поддается.

Начнем с биологических понятий, характеризующих некоторые феномены раннего онтогенеза живого. Наибольшее внимание генетиков, эмбриологов и эволюционистов привлекает именно ранний период онтогенеза и, в частности, феномен педоморфоза.

Под ним понимается способ эволюции организмов, характеризующийся утратой взрослой стадии и соответственным укорочением онтогенеза, в котором последней становится стадия, бывшая прежде личинкой. Возможен у организмов, личинки которых приобрели способность к размножению.

Так возникли некоторые группы насекомых и других видов, включая, по некоторым данным (Н. Северцев, Garstang), хордовых и позвоночных. У зрелых форм тогда сохраняются отдельные признаки личиночной стадии. Явление неотении описывается как способность, свойственная некоторым земноводным и ряду беспозвоночных, к размножению до наступления полного биологического созревания организма. В силу длительности процесса созревания это характерно и для человека, имеющего уникально длительный период детства и полового созревания. Этот процесс хорошо прослежен на примере мексиканской хвостатой амфибии амблистомы, которая может в неблагоприятных условиях размножаться уже на стадии личинки-аксолотля. Неотения достаточно широко распространена в природе, хотя ее истинные масштабы пока неизвестны, равно как и ее эволюционный смысл, и генетический механизм. Ряд современных биологов эволюционистов (С.В. Мейен, В.И. Назаров, Ю.В. Чайковский) полагают, что асинхронность онтогенеза, проявляющаяся, в неотении имеет существенное значение для понимания общебиологических закономерностей. Для наших целей важно зафиксировать обстоятельство не вызывающее особых сомнений — в живой природе заложен и действует механизм, включающийся в неблагоприятных условиях, когда половое развитие происходит быстрее соматического роста и обеспечивает размножение на ранней стадии, включая все механизмы его реализации. Репродуктивные органы реагируют быстрее, чем соматические и, в случае эволюции человекообразных предков, они очевидно должны выдерживать и повышенную эволюционную нагрузку. С феноменом акселерации физического и полового развития детей и подростков западная цивилизация (и отчасти СССР) столкнулись уже в 60-е годы XX века и, несмотря на огромный массив публикаций на эту тему социокультурный «диагноз» этого процесса остается пока предметом более или менее остроумных гипотез.

«Мозговитая Голая Обезьяна», по ставшему уже классическим, определению Д.Морриса, под которой разумеется человек неотенична уже по определению2. Одним из следствий неотении является исчезновение волосяного покрова на теле с сохранением его в области подмышек и половых органов.

Эмбриологам хорошо известен так же факт наличия волосатости у зародыша (лануго) с которой иногда появляется на свет недоношенный ребенок, вызывая подчас ужас у родителей. Феномен наготы, безволосности (или чрезмерной волосатости) тела всегда был предметом ожесточенных дискуссий среди антропологов, культурологов и сексологов. Сюда же можно отнести и такие явления как потоотделение и появление прослойки подкожного жира, что увеличивало шансы на выживание и адаптацию к среде в условиях резкой смены климата и действия других факторов. Другим приобретением, связанным с неотеническими закономерностями, по-видимому, следует считать т. н. феномен «детской схемы» (описанный еще К.Лоренцем в 40-е XX века) суть которого в том, что детские черты головы и лица индивида подавляют агрессивные намерения окружающих и вызывают симпатию. Это относится и к детенышам животным и к детским игрушкам и даже к восприятию черт лица мужчины женщинами; последних привлекают некоторое количество детских черт, что вызывает романтическое чувство3. С другой стороны хорошо известно, что мужское лицо, заросшее, волосами получает у респондентов более высокие оценки по признакам физической силы, сексуальной потенции, доминирования и смелости. Правда, эти качества дополняются в восприятии агрессивностью, неуравновешенностью, нечистоплотностью и большей зрелостью, чем это имеется в реальности.

Появление первого оволосенения служит рубежным признаком для манифестации начала пубертата, а уровень оволосения и характер культурального типа отношения к ним составляют одну из важнейших этнических характеристик сексуальности.

Периодически возникающая и проходящая мода на усы и бороду, обритый череп и лысину, или неухоженную «хипповую» голову имеет мощный эволюционно-культурный потенциал. Это часть более общей проблемы привлекательности и сексуального успеха мужчин и женщин в обществе, эволюционные аспекты которой рассмотрены в упомянутой монографии М.Л. Бутовской. Интересно, что эволюционная психология подтверждает еще одну хорошо известную эмпирическую закономерность — человек положительно реагирует на черты родительской внешности у другого человека, которая знакома ему с раннего детства. В последние десятилетия было получено немало убедительных, в том числе и экспериментальных, свидетельств в пользу значительного удельного веса филогенетических факторов в становлении детской сексуальности и ее роли в жизни взрослого человека. При изучении этих вопросов, важно установить — какие черты перешли к человеку от общего предка с животными (гомология), а какие развивались независимо (аналогия). Так, в частности известно, что общий предок млекопитающих и птиц (рептилия) не вскармливал, свое потомство и этот феномен развивался у птиц и млекопитающих по аналогии. Считается, что ласки, и поцелуи между особями мужского пола появились под влиянием участия в кормлении потомства. Филогенетические данные свидетельствуют в пользу того, что у человека существует гораздо большее разнообразие видов атипичного сексуального поведения в сравнении с другими видами и это, прежде всего, характерно для мужчин. Что считается нормой, а что отклонением от нее в сексуальном поведении ребенка с социокультурных позиций будет обсуждено далее. Для понимания этих норм и запретов уместно привести некоторые филогенетические данные, позволяющие лучше понять культуральные стандарты. Так, показано, что близкое межродственное скрещивание, т. е. спаривание с родственниками в первом колене, обозначаемое как «инцест» имеет филогенетическое обоснование. Anne Pusey обозревая проблему показала, что у низших приматов запрет на скрещивание является следствием близких отношений между животными в детстве, что приводит к рассеиванию стаи. При этом возникают два интересных явления: 1) когда самцы не покидают родную стаю, это делают самки;

2) животные объединяются в новые группы на основе сексуального влечения к незнакомым сородичам противоположного пола, несмотря на соперничество сородичей одного пола4. Для объяснения защитных механизмов от инцеста (и потенциального их нарушения) в человеческих сообществах обычно приводят два феномена — Вестер Марка и Кулиджа, которые достаточно близки по механизмам. Суть их — в привычке видеть детей в любых ситуациях жизни, в том числе и самых обыденно-несексуальных с раннего детства. Это было достаточно убедительно показано на примере китайских браков, где девочку — невесту брали в семью в раннем детстве и израильских киббуцников с постоянным контактом детей в течение суток. Сексуальность в этих случаях убивалась скукой и привычкой.

Изучение копулятивного поведения у нечеловекообразных приматов (бабуинов) показало, что спаривание взрослых самок с незрелыми происходит достаточно часто, а зрелый самец либо монополизирует всех самок своего гарема в т. ч. и незрелых или выбирает по отношению к ней родительскую заботу5.

Рассматривая комплекс этих проблем с этологической точки зрения Ирена Эйбл — Эйбесфельд постулирует, что человеческая сексуальность, в том числе и детская, несет в себе наследие филогенетического механизма доминирования подчинения, который затем сменяется романтической любовью и эротикой. В случае агональной, иерархической сексуальности, доставшейся нам в наследство от рептилий (пример — морские игуаны Галапагосских островов) самец запугивает самку, демонстрируя агрессивное поведение. Интересно, что у них, а также у рыб сексуальное поведение самца подавляется, если он испытывает страх, но не агрессию, а у самки — напротив, если она агрессивна, но не тогда когда она испытывает страх. «Рептильный» мозг как известно есть и у человека и он в значительной степени определяет сексуальное поведение, особенно при выключении с помощью алкоголя и наркотиков. Фаллические культы, имеющиеся, практически во всех культурах в основе своей имеют филогенетический механизм доминирования и подчинения.

Другой тип связан с родительской заботой и романтическими чувствами, и это объясняет уже упомянутый факт влечения мужчин к женщинам с детскими внешними характеристиками (маленький рот, изящные черты), т. е. с педоморфными качествами куклы. Автор считает, что это объясняет гораздо большую частоту вступления мужчин в сексуальную связь с детьми по сравнению с женщинами (примерно 10:1)6. Сюда же можно отнести и умение женщины демонстрировать свою беззащитность, побуждая мужчину к родительской позиции. Типичный пример в культуре XX века — феномен Мэрилин Монро и нашествие «Лолит» после выхода в свет знаменитого романа В. Набокова.

Изложенные данные позволяют обозначить некоторые социокультурные перспективы применения данных филогенетических понятий, равно как и их производных.

Еще в 1909 году С.Н. Булгаков, размышляя, над итогами русской революции и ролью интеллигенции в ней применяют термин «духовная педократия», выделяя его курсивом. Считая ее «величайшим злом общества», он понимает под ней ситуацию когда «оценки и мнения учащейся молодежи оказываются руководящими для старейших…»7. До концепции префигуративной культуры, контуры которой разглядела М. Мид в «инее на цветущей ежевике» было еще более полувека, как и до работ Эрика Эриксона, Карен Хорни, Джона Боулби, Альберта Бандуры, Кэрол Галлиган и других классиков детской психологии От страха перед «властью детей» (педократия) и насмешкой над детскостью в политике (Детская болезнь «левизны» в коммунизме) было далеко до раскрытия невероятно сложного и пластичного мира ребенка. От педологической критики «биогенетистов», т. е. сторонников «свободного воспитания», ярым противником которого был А.Б. Залкинд8 до актуальных размышлений о «социальной неотении» и победоносной педократии в духе утопии Януша Корчака «Король Матиуш Первый» и современной феерии о мальчике-волшебнике и маге Гарри Поттере. Эти параллели можно было бы продолжить, тем более что современная публицистика полна сентенциями по поводу общего старения мира и, в то же время, эволюционного замедления взросления, растянутости детства, инфантилизма, асинхронности темпов полового и социального созревания. Это ведет к проявлениям социальной неотении, существенным признаком которой является склонность к принятию «детских» решений по поводу «взрослых» проблем. Дело в том, что обычный способ их решения становится все менее эффективным, заставляя особенно в России вспоминать сентенцию: хотели как лучше, а получилось как всегда». В определенном смысле можно в этом усмотреть параллель с узкой специализацией органов в биологической эволюции, что ведет организм в тупиковую ситуацию. Эта идея не нова и еще Гете в «Фаусте» писал:

Сам Фауст по мысли Гете после смерти был причислен к «хору блаженных мальчиков», на что обратил внимание К. Юнг, обосновывая свой архетип «божественного ребенка», как спасителя человечества, символа объединяющего противоположности, носителя Самости, наделенного поистине чудесной силой и мощью. Можно в этой связи вспомнить «счастливого принца» О. Уайльда и другие художественные образы XIX и XX веков.

Вместе с тем, следует отметить, что сам феномен детства сравнительно редко был предметом изучения в классической и постклассической философской и социогуманитарной мысли (за исключением возрастной и педагогической психологии, концепций детской сексуальности, теории физической культуры и ряда смежных направлений). Причины невнимания к детству лежат в фундаменте рационализма, утилитаризма, консумеризма и других парадигм культуры и мышления. «Мир детства» в полной мере вошел в орбиту исследовательского интереса только в XX веке, и лишь во второй половине прошлого столетия были приняты основополагающие документы ООН и ЮНЕСКО о правах ребенка и принципах отношения к детству. Возникновения комплекса биоэтических знаний в 70-е годы XX века еще больше заострило проблему «начала» человека, сущности детства как его «предыстории» и модели начала человечества. Своеобразной иронией судьбы можно считать ситуацию, когда человечеству надо было постареть, побыть на краю гибели, увидеть «конец истории», чтобы задуматься о детстве и его социокультурной роли во всех сферах жизни современной цивилизации.

Ситуация радикально изменяется в мире начала XXI века, когда становятся очевидным те тупики, в которых может оказаться цивилизация, равно как и необходимость поиска альтернативных подходов. Мир должен обрести новые пути, но, не «впадая» в детство, а пробуя себя вновь и вновь, как ребенок, непрерывно испытывающий себя в овладении правилами игры культуры и языка. Можно согласиться с тем, что ребенку гораздо легче войти в современное кросскультурное, виртуальное сообщество и войти равным. Похоже, что префигуративность нашей цивилизации проявляется, прежде всего, именно в этом. Стремительно внедрившиеся в экранный мир молодое поколение обретает в нем свои идеалы и нормы и выступает в роли проводника консервативных родителей в эту реальность. Интерес к «детским» способам поиска выхода из трудных и, зачастую, тупиковых ситуаций — не случайная девиация мирового социокультурного процесса и не исполнение евангельских пророчеств о том, что, не уподобившись детям, нельзя войти в царство Божие. Это насущная императивная потребность человечества, которое сейчас все более и более напоминает ребенка, заблудившегося в собственных игрушках.

Все это так, но у «детского тела» человечества есть и другая сторона. Оно слабо, но в этой слабости и податливости заключена огромная мощь и способность к адаптации. Оно в состоянии, подобно весенней травке, пробивать толщу напластований истории и искать новые горизонты в мире неопределенностей. В нем заключена еще неисчерпанная сила формообразования, связанная с симбиозом человека с другими живыми и неживыми объектами Вселенной. «Болея» детскими болезнями, оно накапливает потенциал социально-психологического иммунитета к злу и насилию, невежеству и жестокости. Исчерпав логику классического рационализма, оно стало обращаться к интуитивным решениям ребенка, видящего мост там, где взрослый видит только пропасть.

Этот момент особенно важен, когда идет поиск и обоснование принципов коэволюции природного и общественного развития, синхронизации темпов развития внутреннего и внешнего мира человека. Детство в этом отношении представляет огромное и мало исследованное поле научного поиска, ибо оно являет собой момент становления и синергийного взаимодействия природно-эволюционных основ сексуальности и культуральных механизмов. Это создает особую ситуацию, которая с трудом поддается классической рационализации, вызывая необходимость обращения к концепциям фрактальности и сингулярности. Это не дань методологической «моде» и не «реверанс» в сторону постмодернистских изысков, а насущная потребность выразить сложность этой проблемы. В истории сексуального развития, каждого ребенка «спрессована» не только тайна воспроизводства всего живого и механизма ее обеспечивающего, но и уникальное воплощение социокультурной модели данного этноса на данной стадии его развития. Это капля, отражающая суть океана, еловая ветка как ель в миниатюре и нелинейный, стохастический процесс самоорганизации этой уникальной системы, имеющей свой аттрактор в виде состоявшегося пубертата. Можно указать на одну из плодотворных попыток постижения сущности процессов коэволюции т. н. «дендроидно-ретикулярный принцип»10. Согласно этому системообразующему фактору при бифукарционном ветвлении образовавшаяся ветвь отсекает возможность «реализации» другой в том же направлении, что ведет к невоспроизводимости коэволюционных процессов. Эта модель хорошо объясняет механизм формирования органов и их функциональную, дифференциацию, а также ряд других биологических феноменов.

Подведем первые итоги рассмотрения феноменов неотении и педогенеза и шире всего, что известно к настоящему времени о биологической и этологической основе детской сексуальности. Кроме упомянутых источников сошлемся еще на Джека и Линду Палмер, авторов руководства по эволюционной психологии11 и на работу отечественного этолога В.Р. Дольника12. Итак, природа заложила в геном врожденные механизмы сексуального поведения, в том числе и моторных актов, направленных на стимуляцию своих и чужих половых органов, причем как в однополом, так и в разнополом вариантах. Эти программы спаривания проигрываются в феноменах детских сексуальных игр и в актах их вербализации, о чем пойдет речь далее. У ребенка происходит запечатление (импринтинг) облика родителей и, прежде всего, матери и в этом смысле родительская любовь содержит известный компонент сексуальности, на что обратил внимание З. Фрейд еще 100 лет назад. Мужчин привлекают более юные и симпатичные фигуры женщин с индексом талии и бедер 0.7, что имеет адаптационный смысл в эволюции. Для женщин (и в меньшей степени для мужчин) весьма характерна неотенизация проявляющаяся в 2-х направлениях. Во-первых, это сохранение у совершеннолетних и зрелых особей, поведенческих и морфологических признаков детского и подросткового возраста, в том числе меньшая площадь волосяного покрова тела и лица, определенные пропорции тела и др. Во-вторых, это то, что обозначается как сохранение молодости с помощью соответствующих культуральных механизмов (борьба с поседением волос, морщинами, оволосенением ног, излишним отложением жира в форме песочных часов, декоративная косметика и т. п.). Ряд исследователей считают эти механизмы биологическими детерминантами педо — и эфебофилии13. В становлении детской сексуальности крайне важен обонятельный импринтинг в виде рудиментов назо-анальных контактов, столь широко распространенных в животном мире для опознания по типу «свой — чужой». Кроме того, приобретает все большее значение зрительный импринтинг, фиксирующий те внешние признаки, которые оказываются ключевыми для сексуального возбуждения. Отсюда проистекает неуемный интерес к разглядыванию половых органов, подглядыванию за уринацией и дефекацией и др. Эволюционно объясним до некоторой степени и феномен акселерации полового развития, ибо это имеет адаптационный смысл. Сдвигание на более ранний срок признаков полового созревания (месячные у девочек и эякуляция у мальчиков) предполагает возможность более ранних браков и, соответственно, воспроизведения потомства. Определенный эволюционный смысл можно усмотреть и в так называемой «инверсии доминирования», когда мужчина в период ухаживания становится как бы ребенком, «белым и пушистым», послушным и покорным, демонстрируя женщине намерение заботиться о будущем потомстве и о ней самой. Этот механизм лежит в основе психологии заигрывания, когда происходит смена «да» и «нет», агрессии и послушания, убегания и догоняния. От животных предков к нам перешло т. н. «быстрое» и «поощрительное» спаривание, легшее в основу феномена проституции. Появившаяся и закрепившаяся в эволюции специфически человеческая гиперсексуальность (прежде всего женщин) видимо была основой для появления половой стыдливости и как следствия одежды, украшавшей и одновременно укрывавшей половые органы. В этом же ключе трактуется и феномен женского оргазма, являющийся, по мнению В.Р. Дольника следствием маскулинизации женщины14.

Изложенные сведения и концепции о некоторых феноменах биосоциальной эволюции сексуальности применительно к детскому возрасту пока не укладываются во всеобъемлющую и объяснительную схему. Скорее это фрагменты знаний, позволяющие усматривать некоторые аналогии и гомологии и дающие некоторый простор для гипотетических предположений. Ясно одно — при всей важности биолого-эволюционных и этологических подходов к изучению детской сексуальности, огромное значение имеют психологические механизмы их реализации, о чем пойдет речь далее.