7. ИСКУССТВО УМИРАТЬ
ПОДГОТОВКА К СМЕРТИ
Мы подошли к третьему основному вопросу: как подготовиться к смерти? Замечательным способом укрепить ум и сердце в преддверии этого испытания является медитация. Но сам момент смерти может быть по-настоящему жутким. Давайте остановимся на этом подробнее и обратимся к аналогии с плаванием по бурной реке. Чтобы преодолеть самые опасные речные пороги, профессионалы настойчиво тренируются, дабы не растеряться среди скал, потоков и водопадов.
Одно дело представить себе смерть, и совсем другое — остаться спокойным в момент ухода из этой жизни. Чтобы не потерять голову при встрече с таким порогом, нужно научиться чувствовать воду, или, как советовал учитель Карлоса Кастанеды, дон Хуан, всегда «чувствовать смерть за своим плечом». Напоминание о необходимости готовиться к смерти и постоянно думать о ней может быть аллегорическим (например, об этом напоминают падающие осенние листья) или совершенно недвусмысленным, как увиденная мною в Новой Англии надпись на надгробии:
Я был таким как ты, прохожий,
Но ты умрёшь однажды тоже.
Знай: это будет и с тобой.
Готовься следовать за мной.
Согласно широко распространённому заблуждению, подготовка к смерти ухудшает качество нашей жизни. На самом деле это не так. Во время работы с умирающими я неоднократно убеждался, что, сидя у чьего-то смертного одра, я чувствовал себя особенно живым. Когда Марселя Пруста{50}, великого знатока человеческой комедии, газетный репортёр спросил, как людям следует вести себя в угрожающих неотвратимой смертью мировых катастрофах, он сказал об этом же:
Мне кажется, что, если нам будет грозить смерть, жизнь вдруг покажется чудесной. Подумайте, сколько проектов, путешествий, романов, уроков прошло мимо нас из-за того, что мы лениво откладывали всё на потом, будучи уверены в безопасном будущем.
Но, если бы все эти угрозы исчезли навсегда, как было бы замечательно! О! Если не произойдёт никакого катаклизма, мы не пропустим открытие новой экспозиции в Лувре, припадём к ногам мисс X, съездим в Индию.
Катаклизм не случается, и мы ничего этого не делаем, возвращаясь к нормальной жизни, небрежность которой лишает желания аромата. И всё же, чтобы любить жизнь сегодня, нам не нужны катастрофы. Достаточно помнить о том, что мы люди и что смерть может прийти к нам сегодня вечером.
Пруст имеет в виду, что отсутствие осознания своей смертности не даёт нам воспринимать жизнь так полно, как мы ощущаем её перед лицом близкой смерти. Смерть, как и любовь, разрушает грань между нами и Тайной, в результате чего хватка эго слабеет и проявляется сознание души.
В своей жизни следует приложить усилия для сознательного приятия дара смерти. Нужно тренировать ум и сердце, чтобы отождествиться со светочем истины, и оттачивать внимание, чтобы оно не рассеивалось даже в момент величайшей сумятицы. Чтобы легче пересечь границу жизни, надо много чего выбросить за борт. Необходимо уладить свои отношения с ныне здравствующими и ушедшими. Не обязательно физически обращаться к тому человеку, с которым мы связаны; скорее, нужно развязать узлы на нитях наших связей в своём сердце. Задайте себе важный вопрос: «Хочется ли мне умереть с этим пятном на своём сознании?» Почти всегда вы ответите «Нет». Смерть предоставляет уникальную возможность увидеть драмы эго в их истинном свете. Мало какие проблемы стоят того, чтобы забирать их с собой на тот свет. Проведя строгую инвентаризацию своих ненужных привязанностей, мы готовимся к спокойному уходу.
Нужно не только разобраться в своих отношениях с другими людьми, но и привести в порядок свои дела — в юридическом, медицинском и финансовом смысле. Если вы не желаете, чтобы медики любой ценой поддерживали жизнь в вашем теле или если хотите предоставить жизнеспособные органы своего мёртвого тела в распоряжение врачей (для пересадки или исследований), подпишите «Завещание о жизни»{51}. В завещании следует указать, какой способ обращения с вашим мёртвым телом вы предпочитаете: погребение или кремацию. При этом желательно обсудить эти детали с теми, кто будет исполнять ваши пожелания.
Необходимость такой консультации мне наглядно продемонстрировала смерть тетки. Младшая сестра моего отца была своенравной женщиной с бунтарской натурой. Когда в шестьдесят с чем-то у неё обнаружили опухоль головного мозга, она потребовала, чтобы её, вопреки законам иудаизма, кремировали. Она умерла, её желание было исполнено, и семья хотела захоронить её прах рядом с другими усопшими родственниками, но кладбищенская администрация воспротивилась — это было еврейское кладбище. Возникла серьёзная проблема, которая была решена следующим образом: глубокой ночью мои дядя и тетя, с фонарём, лопатой и урной, перелезли через забор кладбища, выкопали на семейном участке небольшую ямку, поместили туда прах, замели следы и убежали. Их не поймали, но, в принципе, у них могли быть серьёзные неприятности.
Некоторым людям трудно составить завещание. Есть суеверное представление о том, что человек не умрёт до тех пор, пока не выразит свою последнюю волю. Такой способ мышления способен создать проблемы тем, кого мы оставляем. Мой отец был юристом, и я часто слышал от него о семьях и друзьях, которые рассорились из-за судебных тяжб. Программа сознательного старения требует от нас, чтобы мы постарались никому не навредить своим умиранием и смертью. Нам нужно проявить максимальную заботу о тех, кто продолжит жить после нашего ухода. Такое внимание к материальным делам является частью нашей духовной практики и символизирует окончательный отказ от мирской власти.
Важно также решить, где бы нам хотелось умереть. Это одно из самых важных решений, и его желательно принять до наступления кризиса. Хотим ли мы умереть в больнице, где всё внимание сосредоточено на медицинской помощи, — или дома? Как наполнить помещение, в котором мы умираем, духовной атмосферой, чтобы она помогла нам оставаться сознательными и облегчила наш уход? Например, в японском буддизме «чистой земли»{52}принято помещать у кровати умирающего изображение небесной обители, чтобы именно на нём человек мог сосредоточиться в момент ухода.
Смерть моей матери была типичной для Запада. На протяжении десяти лет своей болезни (редкого заболевания крови, завершившегося лейкемией) она была объектом исследования благотворительной лаборатории доктора Гарднера из бостонской больницы Бригема. Доктор Гарднер превратился в одно из божеств нашей семьи; мама изо всех сих старалась ему угодить и быть хорошим «объектом исследования». Хотя она умерла более тридцати лет назад, мне до сих пор больно вспоминать, в какой обстановке это произошло. В больнице мать окружали люди, которые говорили ей: «Герта, ты выглядишь лучше. У врача есть для тебя новое лекарство — оно скоро поставит тебя на ноги». Потом эти же люди выходили в коридор и говорили: «Она выглядит ужасно; ей долго не протянуть». Казалось, что все — врачи, медсестры, санитарки, родственники — были вовлечены в этот обман и отрицание. Никто не хотел поделиться с ней правдой. Мы с мамой наблюдали, как через её палату протекает поток лжи, а когда наконец остались одни, она сказала:
— Знаешь, Рич, думаю, я умираю.
— Я тоже так думаю, — ответил я. Она спросила:
— На что, по-твоему, похожа смерть?
Мы немного поговорили об этом, и я сказал:
— Ты мне кажешься кем-то, кто находится в доме, который рушится. Но наша связь, похоже, не зависит от дома. Ты продолжишь существовать, даже когда твоего тела уже не будет. И наша связь тоже сохранится.
Она сказала, что чувствует так же. Мы совместно находились в этом психологическом пространстве ровно столько, сколько нужно было, чтобы понять эту истину, — всего мгновение, — но такое единение весьма утешило нас.
Мать просила врачей позволить ей вернуться из больницы домой. Ей хотелось вновь оказаться в своей комнате. В конце концов они неохотно согласились, и машина скорой помощи привезла маму домой. Было вполне очевидно, что после десяти лет борьбы с болезнью она теперь умирает. Последний раз я видел её перед тем, как улететь в Калифорнию, где должен был в воскресенье читать лекцию в гражданском центре Санта-Моники. Хотя я не надеялся вновь увидеть свою мать, но тогда обязательства перед устроителями лекции казались мне более важными, чем пребывание у одра умирающей. Сегодня я принял бы другое решение, но я был молод и честолюбив, и теперь мне приходится жить с памятью о том своём поступке.
Дома мать пробыла всего один день, после чего врачи решили, что она слишком слаба, и, несмотря на её просьбы, перевезли свою пациентку обратно в больницу. Мой отец, которому было очень нелегко принять смерть, положился на мнение профессионалов: «Врачи лучше знают». Я знал, что это неправильно, что надо дать маме возможность умереть там, где она чувствует себя более свободно, но чувствовал давление тех ценностей, которые не разделял, и боялся остаться в меньшинстве. Поэтому я промолчал. Маму опять привезли в больницу, и следующей ночью она в одиночестве умерла в заставленной механизмами реанимационной палате, оторванная от внуков (которым не позволили туда зайти) и от любимого дома.
За годы, прошедшие после смерти моей матери, в нашей стране оформилось движение хосписов. Для тех, чья болезнь или одиночество не позволяют им умирать дома, хоспис является хорошей альтернативой больнице. В основе идеи хосписов лежит более просвещённый взгляд на смерть как на естественный процесс, в который не следует вмешиваться определёнными медицинскими методами. Для тех из нас, кто хочет подойти к смерти сознательно, хоспис, персонал которого свободен от установки на поддержание жизни тела любой ценой, может быть замечательным местом.
В работе хосписов участвует много людей, которые глубоко понимают значение процесса умирания и стараются одухотворить его.
Не хотелось бы бросать тень на врачей и больницы. Труд профессиональных медиков, большинство которых посвятили жизнь глубоко духовной (хотя сами они, возможно, и не склонны употреблять слово «духовный») идее облегчения страданий, трудно переоценить. Более того, многие больницы смягчают свои правила, предоставляя пациенту больше свободы.
В семидесятые годы, спустя десять лет после смерти моей матери, я посещал больную Деби Матесен, жену Питера Матесена{53}. Деби умирала от рака в одном из корпусов нью-йоркской больницы «Маунтин Синай». В Нью-Йорке она посещала дзэнский центр, и монахи стали приходить к ней в палату — медитировать и помогать подготовиться к моменту ухода. В одном из углов они устроили небольшой алтарь, и, когда они начинали петь, больничная палата превращалась в маленький храм. Как-то, когда у Деби были монахи, к ней во время обхода заглянули врачи — со своими папками, стетоскопами, профессиональной бодростью и вопросом: «Ну, как у нас дела?» Но духовная атмосфера в палате была столь сильна, что врачи остановились как вкопанные, проглотив конец фразы, и быстренько ретировались в смятении! Для ухода из тела Деби смогла подготовить столь сакральное пространство, над которым оказались не властны даже накрахмаленные белые халаты.
Хотя умирать дома, в привычном окружении, намного спокойнее, иногда такая обстановка затрудняет уход. Присутствие любимых людей и предметов может влиять на умирание. Не желая травмировать близких, человек хочет оставаться с ними, несмотря на то, что природа требует иного. Из-за этого в сердце умирающего может происходить мучительная внутренняя борьба: душа стремится уйти, а эго цепляется за жизнь. Нужно помнить об этом, когда умирают наши близкие и когда настанет наш черёд.
Мне рассказывали о двадцативосьмилетней женщине по имени Мишель, которая умирала от рака в той самой больнице, где работала медсестрой её мать. Мать изо всех сил старалась сохранить жизнь своего единственного ребёнка, спала на соседней койке и оставляла дочь, только чтобы сходить в туалет. В один из таких моментов Мишель прошептала нянечке: «Пожалуйста, скажите маме, пусть даст мне уйти». Но это было невозможно, и Мишель умерла, лишь когда однажды вечером её мать вышла поужинать.
Нужно не только определиться с тем, где нам хотелось бы умереть, но и решить, насколько сознательными мы хотим быть в момент смерти. Конечно, смерть приносит так много неожиданностей, что трудно предсказать, как именно она будет происходить, но можно по крайней мере заявить о своих предпочтениях. Это непростая тема. Хотя в последние годы наука об обезболивании сделала огромный шаг вперёд, здесь остаётся масса подводных камней. Так как врачи в своём большинстве интересуются исключительно телом и уделяют мало внимания качеству сознания умирающего человека, нам самим придётся определять меру страданий, которые мы готовы вынести на смертном одре, чтобы оставаться в полном, не одурманенном наркотическими препаратами сознании.
Не получается ли так, что врачи, не обращающие внимания на необходимость встречать смерть с открытыми глазами, создают своими усилиями, направленными на избавление пациента от боли, другой вид страдания? Как сторонник сознательного старения и умирания, я склонен дать на этот вопрос утвердительный ответ. Служители медицины, базирующейся на материалистических представлениях, сосредоточиваются на том, что можно видеть, ощущать и измерять. Считая, что со смертью тела существование пациента заканчивается, врачи уделяют мало внимания смерти и умиранию как таковому — как феномену, сказывающемуся на будущем воплощении. Поэтому мы как мудрые старцы, старающиеся смотреть на себя с точки зрения души, не можем вверить своё сознание врачам в последний час.
Самым мудрым решением было бы самостоятельное принятие обезболивающего. Проведённые эксперименты свидетельствуют, что пациенты, которым предоставили возможность самим принимать лекарства от боли, потребляют их меньше, но при этом сообщают об уменьшении страданий.
Последние исследования, в ходе которых роженицам позволили самостоятельно принимать обезболивающее, показали, что эти женщины принимали примерно половину обычно назначаемой дозы. Тому нашли два объяснения: во-первых, рожающие могли регулировать дозу в соответствии со своими потребностями, а во-вторых, они значительно меньше боялись боли, так как знали, что могут её контролировать. Я не сомневаюсь, что, если бы такое же исследование провели среди умирающих, тоже было бы зарегистрировано уменьшение дозы лекарств.
Так как между появлением боли и получением обезболивающего проходит значительное время, то многие умирающие, которых я знал, предвосхищали наступление боли и переоценивали её интенсивность — ведь им самим не было дано контролировать её. В некоторых английских больницах пациентам позволяют принимать обезболивающие средства по собственному усмотрению, и нам должно хватить разума требовать для себя в этой сфере максимально возможной автономии. Передать в процессе умирания власть над своим сознанием другому человеку — особенно такому, чьи философские ценности могут быть совершенно отличными от наших, — пугающая перспектива.
Не менее важным является вопрос о том, имеем ли мы право самостоятельно выбирать момент своей смерти. В настоящее время у нас такого права нет. Если мы захотим уйти из жизни, то нам придётся обратиться к доктору Кеворкяну{54} или мы будем стараться получить от своего врача побольше снотворных пилюль. И тот, и другой выход нельзя признать удовлетворительным. Не намереваясь обидеть доктора Кеворкяна, должен всё же заметить, что развернувшаяся вокруг его работы дискуссия выносит на публику то, что должно быть личным делом человека, и привлекает внимание к родственникам больного в самый неподходящий для них момент. Не то чтобы я недооценивал сложность этических проблем, связанных с дебатами о праве на смерть, но мне кажется, что в них игнорируется самое главное: мудрость умирающего и его способность делать сознательный выбор. В своей работе я убедился, что умирающие вполне трезво оценивают состояние своего тела и ума (за исключением тех случаев, когда человек слишком слаб, чтобы чётко мыслить, или когда он теряет сознание от боли).
Лишить их права умирать так, как они хотят и когда хотят, — значит отрицать их мудрость или считать её неуместной. С материалистической точки зрения такой запрет вполне обоснован, но в духовной перспективе он выглядит совершенно неверным.
Жизнь чудесна и драгоценна, и, если меня спросят, я, конечно же, буду призывать каждого, у кого есть хоть немного сознания, жить как можно дольше. Но, если внутренняя мудрость требует другого, к этому голосу нужно прислушаться. Чем больше мы пропалываем свою глубинную мудрость, удаляя из неё сорняки голоса эго, тем лучше мы будем подготовлены к принятию такого решения, если нам когда-нибудь придётся его принимать.
В отличие от нашего общества, в таких культурах, как тибетская, право человека самому определять время своего ухода никогда не ставилось под сомнение. По традиции, когда в Тибете старые ламы чувствуют, что их время пришло, они приглашают людей на свой уход из тела. В назначенный час лама, погрузившись в медитацию, останавливает сердце и перестаёт дышать. И что, это суицид? Аморальный поступок? Или просто знание сроков ухода? Здесь решать конкретному человеку, а не государству.
Следует без обиняков спросить себя: действительно ли продление жизни любой ценой всегда является самым мудрым решением? В старости Томас Джефферсон{55} писал приятелю, которому тоже было за семьдесят: «Приходит время, когда нам, с учётом своего состояния и с оглядкой на окружающих, было бы разумно уйти, освободив место для новой поросли. Мы прожили свой век и не должны претендовать на ещё один».
Тем не менее, как сообщает Шервин Наленд, в нашей стране нельзя умереть от старости: в свидетельстве о смерти в качестве причины должна быть указана какая-то болезнь. Как странно, что в философии нашей культуры, требующей поддерживать жизнь старого тела любой ценой, по-прежнему сохраняется это неявное отрицание смерти. Если учесть факт быстрого роста народонаселения Земли и связанного с ним истощения природных ресурсов (не говоря уже о финансовых проблемах и острой нехватке органов для трансплантации), у нас возникают большие сомнения в правильности пути продления жизни за пределы разумного возраста и хорошего самочувствия.
До своего инсульта я каждое утро беседовал по телефону с сорокапятилетним пациентом госпиталя ветеранов в Лос-Анджелесе, с которым был знаком лишь заочно. У него был рак кожи, давший метастазы по всему телу, и однажды мне позвонила его жена и сказала, что её муж хочет со мной поговорить. Она описала его состояние: он лежал в кровати, будучи неспособным двигаться; он так распух, что медсестры регулярно втыкали ему в живот иглу для откачки жидкости; все части его тела неимоверно раздулись: его яички увеличились настолько, что он не мог сесть на унитаз. Он спросил меня: «Рам Дасс, если я решусь покончить со всем этим, будет ли это ужасной кармической ошибкой?»
Что я мог ему ответить? В такие моменты философия, сталкиваясь с реальностью великого страдания, оказывается беспомощной. Следовало ли мне говорить этому человеку об эволюции, о том, что душе важно оставаться в теле как можно дольше? Может, мне надо было спрятаться за историями таких святых, как Рамана Махарши, который ради обожавших его учеников стоически переносил страдания, пока его жизни не положил конец рак горла? У этого пациента была любящая жена, и я мог бы сказать, что ему нужно жить ради неё, — так я бы избежал ответственности за поощрение его мыслей о смерти. Или мне, знающему, что все дела, не завершённые в этой жизни, переносятся на следующую, всё же нужно было порекомендовать ему оставить тело? Всё, что бы я ни сказал, было бы неуместным вмешательством в чужую жизнь, но этому человеку нужен был ответ. Я сказал, чтобы он обратился к своему сердцу. Какое решение он принял, мне неизвестно.
