XII. ZErniCH-ENTWICKEUJNGSGESCHICHTE

Образ смерти.

Собственная персона спящего.

Имя, закон.

От будущего к прошлому.

Ален отмечал, что в мысленном изображении Пантеона никто не считал его колонн. На что я охотно возразил бы ему никто, кроме архитектора Пантеона. Что ж, таким образом мы уже приступили к обсуждению отношений реального, воображаемого и символического.

Ипполит: — Могу ли я задать вам вопрос о структуре оптического образа? Меня интересуют некоторые фактические уточнения. Если я правильно понял материальную структуру опыта, существует сферическое зеркало и действительное (реальное) перевернутое изображение объекта в центре зеркала. Такое изображение получилось бы на экране, но и без жрана мыможем наблюдать его глазом в этом месте.

Лакан: — Совершенно верно, так как данное изображение является реальным, в той мере как глаз саккомодирован на некоторую плоскость, обозначенную реальным объектом. В приведенном мной опыте перевернутый букет оказывался на горлышке реальной вазы. Глаз видит реальное изображение постольку, поскольку он саккомодирован на него. Четкость изображения зависит от того, сходятся ли все световые лучи в одной точке виртуального пространства, т. е. соответствует ли каждой точке объекта некоторая точка изображения.

Ипполит: — Если глаз расположен в световом конусе, он видит изображение, если нет — не видит.

Лакан: — Как показывает опыт, чтобы воспринимать изображение, необходимо, чтобы наблюдатель находился на небольшом удалении от оси сферического зеркала, как бы расширенном сегменте, образованном кривой его поверхности.

Ипполит: — В таком случае, если мы поместили плоское зеркало, оно даст нам мнимое изображение действительного изображения, принятого в качестве объекта.

Лакан: — Все, что может быть увидено непосредственно, может быть увидено и в зеркале. Это все равно как если бы мы представили, что зеркало создает совокупность из двух симметричных, соответствующих между собой частей — реальной и виртуальной. Виртуальная часть соответствует противолежащей реальной части и наоборот: как если бы мнимое изображение в зеркале было реальным изображением, выступающим в качестве объекта для воображаемого, виртуального наблюдателя, находящегося в зеркале, в позиции, симметричной нашей.

Ипполит: — Такие построения напоминают мне времена моего бакалавриата или начального экзамена по медицине. Да, но еще есть глаз, который, глядя в зеркало, видит мнимое изображение изображения действительного.

Лакан: — Раз я могу увидеть реальное изображение, то, поместив на полпути зеркало, я столь же хорошо увижу появление этого изображения оттуда, где я нахожусь, то есть из какого-то места между реальным изображением и сферическим зеркалом или даже позади него. При соответствующем размещении зеркала, т. е. если оно будет перпендикулярно осевой линии, о которой я только что говорил, я увижу в этом зеркале реальное изображение, вырисовывающееся на смутном фоне, который даст мне в плоском зеркале вогнутая поверхность зеркала сферического.

Ипполит. — Когда я смотрю в это зеркало, я вижу одновременномнимый букет цветов имнимый собственный глаз.

Лакан: — Да, если только мой собственный реальный глаз существует и не является сам лишь абстрактной точкой. Поскольку я подчеркнул, что мы не являемся глазом — но тут начинается абстракция.

Ипполит: — С образом мне все ясно. Осталось разобраться с символическими соответствиями.

Лакан: — Именно это я и постараюсь вам сегодня объяснить.

Ипполит: — Какова игра соответствий между реальным объектом, цветами, реальным изображением, мнимым изображением, реальным глазом имнимым глазам? Начнем с реального объекта — что для вас представляют собой реальные цветы?

Лакан: — Интерес данной схемы, конечно же, состоит в том, что она пригодна для различных применений. Фрейд уже строил нечто подобное и нарочито указывал нам в "Traumdeutung" и в "Abriss", что психические инстанции должны быть поняты исходя именно из феноменов воображаемого. В "Traumdeutung" Фрейд дает нам схему наслоений, куда вписываются восприятия и воспоминания, и одни из них составляют сознательное, а другие — бессознательное. Такие наслоения, выходя на поверхность вместе с сознанием, замыкают цикл стимул-реакция, при помощи которого в то время пытались понять жизненный цикл. Перед нами что-то вроде наложения фотопленок. Однако, безусловно, такая схема несовершенна, поскольку…

Ипполит: — Я уже воспользовался вашей схемой. Хотелось бы найти простейшие соответствия.

Лакан: — Говоря о первичных соответствиях, реальному изображению, которое вмещает одни реальные объекты и одновременно исключает другие, мы можем придать значение границ собственного Я. Однако если вы придаете одну функцию некоторому элементу модели, то другой элемент необходимым образом получает другую, поскольку здесь важны именно отношения.

Ипполит: — Можно ли, например, допустить, что реальный объект означает Gegenbild, сексуальное подобие собственного Я? В схеме с животным самец находит Gegenbild, т. е. некую половину, дополняющую его в структуре.

Лакан: — Если уж нужен Gegenbild…

Ипполит. — Это слово Гегеля.

Лакан: — Сам термин Gegenbild подразумевает соответствие некоторому Innenbild, что возвращает нас к соответствию InnenweltVLUmwelt.

Ипполит: — Именно это и привело меня кмысли, что если реальный объект, цветы, представляет собой реальный объект, коррелятивный животному, субъекту восприятия, то реальное изображение горшочка с цветами представляет собой вооброжаемую структуру, являющуюся отражением данной реальной структуры.

Лакан: — Лучше и не скажешь. Именно это происходит, когда речь идет лишь о животном. Как раз так и обстояло дело в моем первом построении, где было лишь сферическое зеркало и когда опыт ограничивался тем, чтобы показать, как реальное изображение сливается с реальными вещами. Именно таким образом мы можем представить себе Innenbild, позволяющий животному отыскать своего особого партнера, подобно тому как ключ отыскивает замочную скважину или замочная скважина — ключ, и направить свое либидо туда, куда это необходимо для размножения вида. Я уже замечал вам, что в этой перспективе мы можем отчетливо ощутить существенную переходность характера индивида в отношении к типу.

Ипполит: — Круговорот вида.

Лакан: — Речь идет не только о круговороте вида — особь настолько полно находится в плену типа, что в отношении к этому типу она исчезает. Как, по-моему, сказал Гегель, хотя я в этом не уверен: особь уже мертва в отношении к вечной жизни вида.

Ипполит: — Комментируя данный вами образ, я процитировал бы следующую фразу Гегеля: в действительности знание, т. е. человечество, является провалом сексуальности.

Лакан: — Мы немного поторопились.

Ипполит: — На мой взгляд, важно допущение, что реальный объект может быть реальным, относящимся к порядку вида, дополнением реальной особи. Однако в результате некоторого развертывания в воображаемом данное дополнение становится в сферическом зеркале реальным изображением, которое пленяетуже само по себе, даже в отсутствии спроецировавшегося в воображаемое реального объекта — изображение, которое завораживает особь и захватывает ее даже в плоском зеркале.

Лакан: — Вы знаете, сколь трудно судить о том, что воспринимает и что не воспринимает животное, поскольку у него, как и у человека, восприятие, похоже, выходит далеко за рамки того, что можно выделить в экспериментальных, то есть искусственных, действиях. Нам случается замечать, что животное может делать выбор при помощи тех вещей, о которых мы даже неподозреваем. Тем не менее, мы знаем, что когда животное захвачено циклом инстинктивного поведения, у него происходит сгущение, конденсация, помутнение восприятия внешнего мира. Животное тогда как бы затягивается в ловушку некоторых условий воображаемого, и именно там, где оно не должно было бы ошибаться, мы легче всего можем его обмануть. В определенном смысле, либидинальная фиксация предстает тут как своего рода воронка.

Именно из этого мы будем исходить. Однако для человека требуется создать более сложный и хитроумный механизм, поскольку у людей все происходит иначе.

Раз уж именно ваши настойчивые вопросы послужили толчком сегодняшнему обсуждению, я не вижу причин, почему бы нам не начать с упоминания основной гегелевской темы: человеческим желанием является желание другого.

Именно это выражено в модели плоским зеркалом. Именно тут мы обнаруживаем классическую стадию зеркала Жака Лакана; этот переломный момент в развитии, где индивид подвергает собственное зеркальное изображение, себя самого, триумфальному испытанию. Исходя из некоторых соответствий в поведении ребенка мы можем понять, что здесь впервые речь идет о предвосхищении господства над собственным телом.

Тут же мы можем ощутить и нечто другое, что я назвал Urbild, Bild (в ином смысле, нежели тот, которым вы только что пользовались) — самую первую модель, где намечается задерживание, отставание человека по отношению к собственному либидо. В результате такого зазора возникает радикальное различие между удовлетворением желания и движением по завершению желания — желание по сути является негативностью, возникшей не обязательно в исходный, но в решающий, поворотный момент. Сперва желание смутно улавливается в другом. Соотнесенность человеческого желания с желанием другого известно нам во всякой реакции, где имеет место соперничество, конкуренция, и так — во всем развитии цивилизации, включая фундаментальную эксплуатацию человека человеком, конца которой мы не можем разглядеть, поскольку она является чисто структурной и составляет, будучи раз и навсегда принятой Гегелем, саму структуру понятия труда. Конечно, речь там идет уже не о желании, а ополном опосредовании собственно человеческой деятельности, вовлеченной на путь человеческих желаний.

Субъект намечает и изначально распознает желание через посредничество не только собственного образа, но и тела себе подобного. Именно в этот момент у человеческого существа происходит отделение сознания в качестве самосознания. Обмен производится в той мере, в которой он распознает свое желание в теле другого. И в той степени, в которой его желание пришло с другой стороны, он ассимилирует тело другого и распознает себя как тело.

Ничто не позволяет утверждать, что животное обладает отдельным сознанием собственного тела как такового, что его телесность является для него объективированным элементом…

Г-н Ипполит: — Статутным, в двояком смысле слова.

Лакан: — Совершенно точно. Хотя нет сомнений, что если есть для нас какая-то фундаментальная данность, предшествующая даже появлению регистра несчастного сознания, то это различие нашего сознания и нашего тела. В результате такого различия наше тело остается чем-то ненастоящим, и хотя наше сознание не способно от него отделиться, оно понимает себя возможно, я подобрал не самые подходящие термины — как отличное от него.

Различение сознания и тела происходит в той внезапной взаимозамене ролей, которая совершается в опыте зеркала относительно другого.

Вчера вечером Маннони сказал нам, что в межличностных отношениях всегда вводится нечто ненастоящее — проецирование другого на нас самих. Это, безусловно, связано с тем фактом, что мы распознаем себя в качестве тела в той мере, как другие, необходимые для распознания желания, также обладают телом, или точнее, что мы, как и они, обладаем телом.

Ипполит: — Это мне плохо понятно, скорее различие самого себя и тела это различие двух тел.

Лакан: — Несомненно.

Ипполит: — Поскольку само я (soi) представляет себя как идеальное тело, и поскольку есть тело, которое я ощущаю, — их два?

Лакан: — Нет, конечно. Вот в чем основная нить фрейдовского открытия: человеку в течение первых фаз его развития сразу совладать со своим желанием не дано. В образе другого он признает и фиксирует желание раздробленным. А внешнее овладение в зеркальном образе дано ему, по крайней мере виртуально, как полное. Это идеальное овладение.

Ипполит: — Именно это я и называю идеальным телом.

Лакан; — Это Ideal-Ich. Его же желание, напротив не конституировано. Сперва субъект находит в другом лишь ряд амбивалентных плоскостей, отчуждений собственного желания — желания еще раздробленного. Все, что мы знаем об инстинктивных изменениях, представляет нам схему такого раздробленного желания, поскольку теория либидо у Фрейда зиждется на сохранении, постепенном сложении определенного количества частичных влечений, которым удается или не удается вылиться в сложившееся желание.

Ипполит: — Я думаю, что мы говорим вполне согласующиеся вещи. Не так ли? И тем не менее, только что вы сказали "нет". Между нами нет никаких серьезных разногласий. Если я говорю "два тела", это попросту означает, что то, что я вижу установленным либо в другом, либо в моем собственном зеркальном образе, — это то, чем я не являюсь и что находится в действительности по ту сторону моего собственного Я. Вот что я называю идеальным телом, телом статутным или статуей. Как сказал Валери в "Юной Парке" — "Но моя собственная статуя в то же время содрогается", то есть разлагается. Ее разложение я называю другим телом.

Лакан: — Тело как раздробленное, ищущее себя желание, и тело как идеал себя взаимопроецируются и предстают для субъекта как раздробленное тело, в то время как другого он видит в качестве совершенного тела. Для субъекта раздробленное тело является по сути расчлененным образом собственного тела.

Ипполит: — Два тела взаимопроецируются друг на друга в том смысле, что разом субъект видит себя как статую и в то же время расчленяется, проецирует расчленение на статую, и так — в бесконечной диалектике. Простите, что мне пришлось повторить сказанное Вами, чтобы быть уверенным в правильном понимании.

Лакан: — Мы можем сделать, если хотите, еще один шаг вперед.

В конце концов, реальное, само собой разумеется, находится по эту сторону зеркала. Но что же находится по ту сторону? Прежде всего, как мы уже видели, там есть первичное воображаемое зрительной диалектики с другим.

Уже эта основополагающая диалектика вводит смертное измерение инстинкта смерти, и притом в двух различных смыслах. Во-первых, либидинальное пленение неизбежно несет для индивида смертельный смысл, поскольку оно подчинено некоторому "х" вечной жизни. Во вторых, — и это подчеркнуто Фрейдом, но не полностью различено в "Яо ту сторону принципа удовольствия" — у человека инстинкт смерти приобретает иное значение в силу того, что его либидо изначально принуждено пройти через этап воображаемого.

Более того, именно образ образа и приносит человеку ущерб той зрелости либидо, тому соответствию реальности воображаемому, которое, предположительно (ведь что мы на самом деле об этом знаем?), существует у животного. Животное настолько более уверенно руководствуется воображаемым, что отсюда даже возник фантазм naturamater, сама идея природы, которой человек, по его собственному представлению, изначально не соответствует и тысячью способов пытается это несоответствие выразить. Такое несоответствие вполне объективно обнаруживается в его исключительной беспомощности в начале жизни. Вовсе не психоаналитики создали идею о преждевременности рождения. Как свидетельствуют гистологи, аппарат, играющий в организме роль нервного аппарата (что само по себе представляет тему для обсуждения), является при рождении незавершенным. Либидо человека достигает завершенности раньше, чем к нему присоединяется объект. Вот каким путем вторгается в жизнь человека тот особый недостаток, который увековечивается в его отношении к другому, гораздо более смертоносному для человека, чем для любого другого животного. Тот образ господина, который видит человек в форме зрительного образа, сливается у него с образом смерти. Человек может находиться в присутствии абсолютного господина. Указывают ли ему на это или нет, но в его присутствии он находится изначально, поскольку он подчинен этому образу.

Ипполит: — Животное подвержено смерти в момент любви, но ничего об этом не знает, Лакан: — Тогда как человек знает это. Знает и испытывает.

Ипполит: — И так вплоть до того, что он сам дает себе смерть. Посредством другого он хочет собственной смерти.

Лакан: — Все мы вполне согласны, что любовь — это форма самоубийства.

Д-р Ланг: — Есть один момент, на котором вы настаивали, но смысл вашей настойчивости остался мне непонятен. Вы говорили, что необходимо находиться в определенном поле в отношении упомянутого механизма.

Лакан: — Вижу, я недостаточно высунул нос, если вы только нос и увидели, а не то, к чему он прилагается.

То, о чем идет речь, может быть использовано в различных плоскостях. Мы можем интерпретировать вещи либо на уровне структурирования, либо описания, либо способа вести лечение. Чрезвычайно удобно иметь такую схему, где появление образа в каждый заданный момент зависит от движения отражающей плоскости — при том, что субъект остается всегда на одном месте. Образ можно увидеть в достаточной завершенности лишь из определенной виртуальной точки наблюдения. Вы можете менять такую виртуальную точку как угодно. Что же изменяется, когда зеркало поворачивается?

Изменяется не только фон, т. е. то, что субъект может увидеть как фон, себя самого, например, — или эхо себя самого, как заметил г-н Ипполит. Если в действительности передвигать плоское зеркало, в некоторый момент определенные предметы выпадают из поля зрения. Очевидно, что ближайшие исчезают последними — одно это уже позволяет объяснить некоторые особенности размещения Ideal-lcb по отношению к чему-то другому, что останется для нас пока загадочным и что мы назвали наблюдателем. Вы прекрасно понимаете, что речь идет не только о наблюдателе, но, в конечном счете, о символическом отношении, а именно, о точке, где говорят, где налицо речь.

Однако меняется не только это. Если вы наклоните зеркало. изменится само изображение. Без всякого передвижения реального образа одно лишь изменение положения зеркала приведет к тому, что образ, который увидит в этом зеркале субъект, размещенный у края сферического зеркала, перейдет из формы рта в форму фаллоса; т. е. желание более или менее цельное сменится тем типом желания, которое я только что назвал расчлененным. Другими словами, такое действие механизма позволяет показать то, что всегда было идеей Фрейда — т. е. возможные корреляции понятия топической регрессии и регрессии, названной им "zeitlich-Entwickelungsgeschichte'' — и тут мы прекрасно видим, насколько и сам он запутался со временным отношением. Он говорит "zeitlich", т. е. "временный", затем тире и "истории развития", тогда как вы прекрасно знаете, какое внутреннее противоречие существует между термином "Entwickelung" и термином "Gescbichte". Он соединяет эти три термина вместе, а вы уж разбирайтесь сами.

Но если бы нам не в чем было разбираться, нам не было бы и необходимости находиться здесь. А это печально.

Что ж, Перье, вам слово, изложите нам ваши мысли о "Метапсихологических дополнениях к теории сновидений".

Д-р Перье: — Да, этот текст-

Лакан: — Он показался вам несколько неприятным?

Д-р Перье: — Да, в самом деле. Лучше всего, я думаю, будет набросать его схему. Во вступительной части статьи Фрейд говорит, что было бь поучительно провести параллель между некоторыми патологическими проявлениями и их прототипами в нормальной жизни, позволяющими нам изучать их, например: траур и меланхолия, сновидение и нарциссические состояния.

Лакан: — Кстати, для обозначения прототипов из нормальной жизни Фрейд употребляет термин "Vorbild", что соотносится со смыслом термина "Btldung".

Д-р Перье: — Затем Фрейд переходит к изучению сновидений для того, чтобы, как показывает окончание статьи, углубить исследование некоторых феноменов, встречающихся в нарциссических заболеваниях, например в шизофрении.

Лакан: — Нормальный прообраз болезненных привязанностей — NormalvorbUden-Krankheitsaffektion.

Д-р Перье: — Фрейд говорит, что сон — это состояние психического разоблачения, приводящего человека в состояние, аналогичное первичному состоянию зародыша, и при этом человек, подобно тому, как перед снам он снимает парик, одежду, зубные протезы — избавляется и от облачения целой части своей психической организации.

Лакан: — Любопытно, что в связи с этим образным описанием нарциссизма субъекта, являющегося для Фрейда основной сутью сна, он добавляет замечание, которое, как кажется, не относится к физиологии, — что верным это является не для всех человеческих существ. Ведь если человек в обыденной жизни сбрасывает одни одежды, то он надевает другие. Смотрите, что он одновременно перечисляет в данном им образе: человек снимает очки (многие из нас подвержены недугу, делающему очки необходимыми), но так же искусственные зубы, искусственные волосы. Внушающий отвращение образ разлагающегося существа. Это как бы начало частичного разложения, демонтирования человеческого Я, чьи границы столь нечетки. Конечно, искусственные зубы не являются частью моего собственного Я, но в какой мере частью его являются зубы настоящие? — ведь они вполне заменимы. Таким образом, идея двусмысленного, нечеткого характера границ собственного Я выводится на первый план, подводя нас к метапсихологическому изучению сна. Приготовления ко сну выдают нам его значение.

Д-р Перье: — В следующем параграфе Фрейд, по-видимому, переходит к краткому изложению всего дальнейшего исследования. Он напоминает, что при изучении психозов всякий раз констатируется наличие временных регрессий, то есть наличие тех точек, к которым в каждом случае происходит возврат через этапы собственного же развития субъекта. Фрейд говорит, что подобные регрессии заметны либо в эволюции собственного Я, либо в эволюции либидо. Регрессия эволюции либидо, подобно тому как это происходит во сне, приведет к установлению первичного нарциссизма. Аналогичная регрессия эволюции собственного Я во сне приведет к галлюцинаторному удовлетворению желания. Сами по себе такие утверждения не совсем ясны, по крайней мере для меня.

Лакан: — Возможно, обратившись к нашей схеме, мы внесем сюда некоторую ясность.

Д-р Перье: — Это можно предположить уже обратив внимание на тот факт, что Фрейд исходит из временных регрессий, из регрессий в истории субъекта. Поэтому регрессия в эволюции собственного Я приведет к совершенно элементарному, первичному, не получившему разработки состоянию — галлюцинаторному удовлетворению желания. Сперва он возвращает нас к изучению процесса сновидения, и в частности, к изучению нарциссизма сна в свете происходящего — сновидения. Прежде всего, он говорит об эгоизме сновидения, и этот термин в сравнении с нарциссизмом несколько шокирует.

Лакан: — Каким образом обосновывает он эгоизм сновидения?

Д-р Перье: — Он говорит, что в сновидении сама личность сновидца всегда является центральным персонажем.

Лакан: — И играет главную роль. Может ли кто-нибудь уточнить нам смысл слова "agnosieren"7 Значения этого немецкого слова я не смог найти. Однако смысл его не оставляет сомнений речь идет о том лице, которое всегда должно быть признано собственной персоной сновидца, alsdieeigenePersonzuagnosieren. Кто-нибудь может привести примеры использования этого слова? Фрейд не употребляет слова "anerkennen", что подразумевало бы измерение признания в том смысле, в каком мы постоянно упоминаем его в нашей диалектике. На уровне чего должна быть признана личность сновидца — на уровне нашей интерпретации или на уровне нашего гадания? Это вовсе не одно и то же. Отличие "anerkennen" и "agnosieren", это отличие того, что мы усваиваем от того, что мы знаем, — отличие, остающееся для нас, между тем, глубоко двусмысленным. Посмотрим, как сам Фрейд анализирует в "Traumdeutung" знаменитый сон о монографии по ботанике. Чем дальше мы продвигаемся, тем лучше становится видна гениальность первых прозрений о значении сновидения и его сценарии.

Г-жа X, может, вы дадите нам некоторые разъяснения по поводу слова "agnosieren"?

Г-жа X: — Иногда Фрейд употребляет венские словечки. Это слово больше не употребляется в немецком, но данный вами смысл верен.

Лакан: — В самом деле, интересно значение венской среды.

Во всей глубине оно выражается в отношении Фрейда к персонажу брата, этому другу-врагу, о котором он говорит, что тот играл в его жизни существенную роль и что ему всегда был необходим кто-либо, покрываемый таким Gegenbud. Но в то же время именно через посредство данного персонажа, воплощенного его коллегой по лаборатории — я уже упоминал о нем в моих предыдущих семинарах, когда мы в самом начале говорили о первых этапах научной жизни Фрейда, — именно в связи с ним и посредством него, его действий, его чувств Фрейд проецирует, оживляет в сновидении то, что было его латентным желанием, а именно, притязания его собственной агрессии, его собственных амбиций. Таким образом, мы убеждаемся в полной двусмысленности eigenePerson. Именно внутри самого сознательного представления сновидения, точнее, внутри миража сновидения должны мы искать в лице, играющем главную роль, собственную персону сновидца. Но это как раз не сновидец, а другой.

Д-р Перье: Затем Фрейд ставит вопрос, не является ли нарциссизм и эгоизм поистине одним и тем же. И говорит, что слово "нарциссизм" лишь подчеркивает либидинальный характер эгоизма. Другими словами, нарциссизм можно рассматривать как либидинальное дополнение эгоизма. В частности, Фрейд упоминает о диагностической способности сновидения, замечая нам, что в сновидении часто воспринимаются те вещи, которые совершенно не проявляются при бодрствовании: некоторые органические изменения, позволяющие диагностировать еще не проявившиеся в бодрствующем состоянии вещи. И тут встает проблема ипохондрии.

Лакан: — Да, здесь затрагиваются уже более сложные и тонкие вопросы. Подумайте хорошенько, о чем тут идет речь. Я говорил вам об обмене, который происходит между образом субъекта и образом другого, в той мере как образ этот получает в воображаемой ситуации либидинальную, нарциссическую нагрузку. При этом, подобно тому, как у животного некоторые части мира становятся непрозрачными и завораживающими, таким же становится и образ. В сновидении мы способны agnosieren собственную персону сновидца в чистом виде. Возможности познания субъекта во сне значительно возрастают. В состоянии бодрствовании, напротив, субъект, особенно, если он не читал "Traumdeutung', недостаточно воспринимает ощущения собственного тела, которые могут возвестить ему во время сна нечто внутреннее, кинестезическое. И в той мере, как в сновидении либидинальная непрозрачность оказывается по другую сторону зеркала, ощущение собственного тела не ухудшается, но, напротив, субъект более чутко начинает воспринимать и узнавать его.

Вам понятен этот механизм?

В состоянии бодрствования субъект обретает, по закону отражения, тело другого и поэтому многое в отношении себя игнорирует. То, что эго есть способность игнорировать, служит основанием всей аналитической техники.

Этот факт имеет далеко идущие последствия, вплоть до структурирования, организации и в то же время безотчетного исключения объектов из поля сознания, скотомизации — здесь довольно уместно употребление данного термина, — а также других разнообразных вещей, являющихся информацией, которая может поступить к нам от нас же самих — это своеобразная игра, отсылающая нам эту чужую по своему происхождению телесность. И так вплоть до — "Они имеют глаза, чтобы не видеть". Фразы из Евангелия всегда следует принимать в их буквальном смысле, иначе они остаются совершенно непонятными ведь думают же, что это ирония.

Д-р Перье: — Сновидение является также процессам проецирования, жстериоризации внутренней деятельности. Фрейд напоминает, что экстериоризация внутренних процессов является средством защиты от пробуждения. В истерической фобии существует то же самое проецирование, являющееся само по себе средством защиты и заменяющее внутреннюю функцию. Однако почему намерение спать встречает противодействие? Намерению спать могут помешать внешние раздражения или внутреннее возбуждение. Случай с внешними препятствием более интересен, и именно его изучением займется Фрейд.

Лакан: — Стоит внимательно отнестись к этому отрывку, поскольку он позволит внести немного строгости в использование в анализе термина проекции. При употреблении данного понятия вечно возникает путаница. В частности, мы все время соскальзываем на его классическое использование, говоря о проецировании наших чувств на нам подобного. Однако вовсе не о том идет речь, когда мы должны, подчиняясь давлению вещей, то есть в силу закона связности системы, использовать данный термин в анализе. Если в следующим семестре нам удастся заняться случаем Шребера и вопросом психозов, нам необходимо будет внести последние уточнения того значения, которое мы должны придавать в анализе термину проекции.

Если вы внимательно следили за ходом моего изложения, вы должны видеть, что так называемый внутренний процесс всегда приходит извне. Распознается он в первую очередь посредством наружного.

Д-р Перье: — Вот трудность, которую мы с отцом Бернартом и Андрэ Неманом, помогавшими мне, обнаружили вчера вечером, — что такое предсознателъное желание сна?

Лакан: — То, что Фрейд называет желанием сновидения, является элементом бессознательного.

Д-р Перье: — Совершенно верно. Как говорит Фрейд, сперва происходит образование предсознатеяьного желания сновидения — в состоянии бодрствования, как я предполагаю, — что позволяет бессознательному влечению выразиться благодаря материалу, то есть в дневных обрывках предсознатеяьного. Вот где возникает запутавший меня вопрос. Употребив термин "предсознательное желание сновидения", Фрейд говорит, что ему не было необходимости существовать в состоянии бодрствования и оно может уже обладать иррациональным характером, свойственным всему бессознательному. Оно лишь бывает выражено в терминах сознания.

Лакан: — И это важно.

Д-р Перье: — Нельзя смешивать, говорит он, желание сновидения со всем, что относится к порядку предсознатеяьного.

Лакан: — Вот!

Заметьте, как обычно понимают данный отрывок после прочтения. Говорят, что есть нечто очевидное и нечто латентное. И тут начинаются определенные усложнения. Очевидной является композиция. В результате разработки сновидения — очень любопытный оборот первого из его аспектов, воспоминания — субъекту удается воскресить в памяти очевидную часть сновидения. А вот то, что составляет сновидение, действительно относится к бессознательному, и нам необходимо отыскивать его. Находим мы такое желание или нет, очертания его заметны лишь на заднем плане. Бессознательное желание является как бы направляющей силой, принуждающей все Tagesresten, все неясные вспышки в сознании организоваться некоторым образом. Такое составление приводит к образованию очевидного содержания, т. е. миража, ничего общего не имеющего с тем, что мы должны реконструировать — с бессознательным желанием.

Как можно представить это моей схемой? Благодаря г-ну Ипполиту уже в начале сегодняшней встречи мне весьма кстати пришлось раскрыть все мои карты. Мы не сможем сегодня же целиком решить поставленный вопрос, однако необходимо хоть немного продвинуться вперед.

Теперь нам потребуется вмешательство так называемых "команд" механизма.

Итак, субъект осознает свое желание в другом, при посредничестве образа другого, наделяющего субъект призраком собственного могущества. Подобно тому, как в наших научных рассуждениях мы довольно часто сводим субъекта к глазу — мы можем точно так же свести его к персонажу, мгновенно запечатленному в отношении к предвосхищаемому им образу самого себя, безотносительно к его эволюции. Но мы должны отметить себе, что это — человеческое существо, что рождается оно в состоянии беспомощности, и что слова, язык чрезвычайно послужили ему призывом; причем призывом самым жалким, поскольку от этих криков зависит его питание. Уже выявлена связь состояний зависимости с этими первичными отношениями матери и ребенка. Однако это не повод скрывать, что столь же преждевременно такое отношение к другому получает в устах субъекта имя.

Переход к человеческому состоянию заключается именно в том, что имя, каким бы неотчетливым оно ни было, обозначает определенное лицо. Если уточнять, в какой момент человек становится человечным, скажем, что это происходит тогда, когда он хоть сколько-нибудь вступает в символическое отношение.

Как я уже подчеркивал, символическое отношение является вечным. И не потому лишь, что оно требует в действительности наличия трех лиц — оно вечно в том, что символ вводит третье, элемент опосредован™, определяющий места двух присутствующих персонажей, переводит их в другую плоскость и видоизменяет их.

Я хотел бы еще раз подробно остановиться на этом моменте, даже если нам придется прервать для этого наш путь.

Г-н Келлер, будучи философом гештальтистом и не сомневаясь поэтому в своем превосходстве над философамимеханицистами, много иронизирует на тему стимула-реакции. Он говорит, в частности, следующее (вот забавная ситуация!): я получаю, скажем от г-на Н…, нью-йоркского издателя, заказ на книгу — если мы находимся в регистре стимул-реакция, можно было бы подумать, что стимулом мне послужил этот заказ и что моя книга была ответом. 0-ля-ля! — восклицает Келлер, апеллируя, как нельзя более обоснованно, к жизненной интуиции, все не так просто. Я не довольствуюсь лишь ответом на такое предложение, я пребываю в состоянии страшного напряжения. Мое равновесие — гештальтистское понятие — восстановится лишь тогда, когда данное напряжение приобретет форму реализации в тексте. В результате получения такого призыва у меня возникает динамическое состояние неуравновешенности. Этот призыв будет удовлетворен лишь будучи принят, т. е. тогда, когда замкнется круг, предваряемый уже самим фактом такого призыва к полному ответу.

Данное описание вовсе не является достаточным. Келлер предполагает в субъекте заранее образованную модель хорошего ответа и вводит некоторый загодя наличный элемент. В пределе, речь идет о заранее на все готовом ответе, своего рода virtusdormiiiva. Как полагают (и тем и довольствуются) подобные исследователи, генеративным регистром всякого действия является то, что некая модель, уже встроенная в субъект, им не реализована. Перед нами всего-навсего переписывание механистической модели на более разработанном уровне.

Нет, тут нельзя пренебрегать символическим регистром, посредством которого происходит конституирование человеческого существа как такового. В самом деле, с тех пор как г-н Келлер получил заказ, ответил "да", подписал обязательства, г-н Келлер уже не тот же самый Келлер. Существует уже другой Келлер, Келлер, взявший на себя обязательства, и также — другое издательство, издательство, заключившее одним контрактом больше и располагающее одним символом больше.

Я обратился к столь грубому и осязаемому примеру, поскольку здесь мы вполне погружаемся в диалектику труда. Так, в одном том факте, что я определяю себя как сын в отношении некоторого господина и определяю его как моего отца, возникает нечто, как кажется, совершенно невещественное, но столь же весомое, как и связывающее нас рождение плоти, и даже более весомое в человеческих отношениях. Поскольку даже до того, как я буду способен произносить слова "отец" и "сын", и даже потеряй он уже рассудок и способность произносить эти слова, — вся система нашего ближайшего человеческого окружения уже определит нас, со всеми вытекающими отсюда последствиями, как отца и сына.

Итак, диалектика собственного Я и другого трансцендируется, помещается на более высокий уровень посредством отношения к другому, посредством одной только функции системы языка, поскольку язык более или менее тождественен или во всяком случае находится в существенной связи с тем, что мы называем правилом или, еще лучше, — законом. Всякий раз вмешательство закона создает нечто новое. Его вмешательство трансформирует каждую ситуацию, за исключением тех моментов, когда мы говорим, чтобы ничего не сказать.

Однако даже это, как я уже однажды объяснял, имеет свое значение. Такая реализация языка, которая служит лишь тому, чтобы, "как стертая монета, переходить из рук в руки в молчании" (эту фразу Малларме я цитировал в моем римском докладе) — выявляет в чистом виде функцию языка, состоящую в том, чтобы уверить нас в собственном существовании — и ничего более. То, что мы способны говорить, чтобы ничего не сказать, столь же показательно как то, что, говоря, обычно имеют в виду какую-то цель. Поразительно то, сколь многочисленны случаи, когда люди говорят, хотя можно было бы и промолчать. Однако промолчать — это как раз самое сложное.

Что ж, мы вступили на тот элементарный уровень, где язык непосредственно присоединяется к нашим первым опытам поскольку сама жизненная необходимость делает человеческую среду средой символической.

Для того чтобы понять влияние символического отношения на примере моей схемы, достаточно предположить, что поворот зеркала, представляющий субъекту в другом, другом абсолютном, различные обличья его желания, происходит вследствие вмешательства языковых отношений. Между измерением воображаемого и символической системой существует связь существует в той мере, в которой вписывается в эту систему история субъекта, т. е. не развитие, Entwickelung, а именно Gescbichte, то, в чем субъект соответственно распознает себя в прошлом и будущем.

Я понимаю, что мое изложение слишком бегло, но я еще вернусь к этому вопросу более подробно.

Прошлое и будущее в точности соответствуют друг другу. Однако направление этого соответствия вполне определенно указано анализом — не от прошлого к будущему, как вы могли бы подумать. Напротив, в самом анализе, поскольку техника его действенна, все благополучно происходит от будущего к прошлому. Вы можете подумать, что занимаетесь отыскиванием прошлого больного в старом мусоре, однако, наоборот, лишь благодаря тому факту, что у больного есть будущее, вы можете продвигаться в обратном направлении.

Я не могу тут же объяснить вам причину такого положения вещей. Я продолжаю.

Все человеческие существа участвуют в символическом универсуме. Они гораздо более включены в него и переживают его влияние, нежели сами конституируют его. Они в гораздо большей степени являются его носителями, нежели действующими факторами. Именно вследствие влияний символов, символического построения истории человека происходят изменения, в которых субъект бывает готов признать своими меняющиеся, раздробленные, изломанные, порою даже не сложившиеся и регрессивные образы. Именно это можем мы наблюдать как внормальных Vorbilden повседневной жизни субъекта, так и более направленно — в анализе.

Что же здесь выступает как бессознательное и предсознательное?

Придется сегодня так и оставить вас без этого лакомого кусочка. Однако даже в первом приближении к этому вопросу в рамках сегодняшней беседы, речь здесь идет о некоторых различиях или, точнее, невозможностях, связанных с историей субъекта именно в той степени, в какой в эту историю вписано его развитие.

Мы попытались высветить значение двусмысленной формулы Фрейда, zeitlich-Entwickelungsgeschichte. Однако ограничимся историей и скажем, что именно в силу определенных особенностей истории субъекта существуют определенные части реального изображения или определенные внезапные фазы. Но нужно так же понимать, что такая связь подвижна.

Во внутрианалитической игре некоторые фазы (phases) или некоторые лики (faces) — воспользуемся тут игрой слов — реального образа никогда не могут быть даны в виртуальном изображении. Напротив, все, что становится доступным виртуальному изображению путем простого передвижения зеркала и что вы можете увидеть от реального образа в изображении виртуальном, — следует, скорее, отнести к предсознательному. Тогда как те части реального изображения, которые никогда не бывают видны, где механизм заедает, блокируется — ограничимся лишь этими метафорами — представляет собой бессознательное.

Если вы думаете, что поняли сказанное, то, конечно же, ошибаетесь. Вы еще увидите, сколько сложностей связано с понятием бессознательного, и я лишь стремлюсь представить вам их самые общие черты. С одной стороны, бессознательное является, как я только что определил, чем-то негативным, недоступным по сути, с другой стороны, это нечто квазиреальное. Наконец, это нечто, что будет реализовано в символическом или, точнее, благодаря процессу символического в анализе станет бывшим. Следуя текстам Фрейда, я покажу вам, что понятие бессознательного должно удовлетворять трем данным вехам.

Однако я хотел бы сразу же проиллюстрировать третий пункт, ведь его появление, возможно, вас удивляет.

Не будем забывать, что сначала Фрейд объясняет вытеснение как фиксацию. Но в момент фиксации нет ничего, что было бы вытеснением, — вытеснение в случае с человеком с волками происходит после фиксации. Verdrangung всегда является Nachdrangung. И кроме того, как объяснить возвращение вытесненного? Сколь бы парадоксальным это ни казалось, но есть лишь единственная возможность найти этому объяснение — оно исходит не из прошлого, но из будущего.

Чтобы дать вам верное представление о том, что такое возврат вытесненного в симптоме, необходимо обратиться к метафоре, которую я почерпнул у кибернетиков, — мне не придется в этом случае изобретать ее самому, поскольку не следует слишком изощряться в изобретательности.

Винер предлагает рассмотреть двух персонажей, временное измерение которых было бы обратным одно другому. Конечно, этим еще ничего не сказано, и именно таким образом вещи, которые еще ничего не говорят, вдруг получают некоторое значение, но совсем в другой области. Если один посылает другому сообщение, например, квадрат, то персонаж, движущийся по времени в обратном направлении, увидит, как квадрат исчезает, перед тем как увидеть сам квадрат. И то же самое наблюдаем мы. Симптом сначала предстает нам как след, который лишь следом и будет и останется всегда непонятным до тех пор, пока анализ не продвинется достаточно далеко и мы не реализуем смысл. Точно так же можно сказать, что подобно Verdrangung, являющемуся всегда зштъ Nachdrangung, — то, что мы видим в качестве возврата вытесненного, является стертым сигналом чего-то, что получит свое значение лишь в будущем посредством его символической реализации, его вписывания в историю субъекта. Буквально говоря, это всегда будет чем-то, что в конкретный момент исполнения станет бывшим.

С помощью моей схемки вы сможете лучше это увидеть. Я открою вам мой небольшой секрет — я каждый раз что-нибудь к ней прибавляю. Я не открываю ее целиком, как Минерву, вышедшую из головы Юпитера, — ведь я совсем не Юпитер. Мы будем следовать нашей схеме до тех пор, пока она нам не надоест — тогда мы оставим ее. Но пока она еще послужит нам, показывая строение трех ликов бессознательного, без которых егопонимание невозможно, и исключая все противоречия, выделенные г-ном Перье в тексте Фрейда.

Психология bookap

Сегодня мы на этом остановимся. Я еще не показал вам, почему аналитик находится на месте виртуального образа. Тогда, когда вы это поймете, вы будете уже более или менее разбираться в том, что происходит в анализе.

7 апреля 1954 года.