Любовь и мир.
Упростительство.
«Как зависит любовь от общества, экономического уклада? В некоторых философско-этических работах, в частности в книгах Черткова «О любви» и Чекалина «Любовь и семья», проводится мысль, что формы любви разные в разных классах и общественно-экономических формациях. Вы же говорите, что это чувство не классовое, а общечеловеческое. Чем вы можете обосновать свою позицию?» (Новосибирск, высшая партшкола, ноябрь, 1978).
До семидесятых годов у философов-этиков был в ходу как бы «надстроечный подход» к любви, и он громко звучал в книге доктора философии В. Черткова «О любви» (М., 1964). «В каждом обществе люди любят на свой манер», — убеждает автор, и основным приемом его книги было лобовое выведение форм любви из форм общества. «При капитализме, — говорил он, — любят так, как могут любить при капитализме, и в любви человека капиталистического общества так или иначе отражаются все изъяны этой формации».
То есть любовь при капитализме — это не зеркало человека, причем лучшего в человеке, а зеркало формации, причем худшего в ней — «всех изъянов»! Чувство для В. Черткова — чуть ли не зеркальное отражение общественного уклада, и это совсем не его личный подход. Такой взгляд на отношения человека и общества, на суть человеческих чувств был ходовым, и В. Чекалин, автор книги «Любовь и семья» (М., 1964), смотрел на любовь сквозь те же призмы.
Знаменитую рыцарскую любовь, одну из вершин человеческой любви, он считал одним из ее провалов. «Любовь рыцаря к даме, — писал он, — нельзя представлять как что-то идеальное и возвышенное» — она «была выражением одной лишь чувственности, которая внешне прикрывалась игрой ухаживаний».
Так прямо и сказано об этой великой духовной любви, полной утонченного платонизма: «одна лишь чувственность», которая «прикрывается ухаживанием»… Кроме того, по мнению В. Чекалина, насаждая эту «внебрачную любовь», «рыцарство организовало внутриклассовый всеобщий адюльтер».
А ведь общеизвестно, что рыцарская любовь была тяготением душ, а не тел. Идеал рыцарской любви не дозволял обладания дамой, и потому Тристан клал «меч целомудрия» между собой и Изольдой и мог спать рядом, не касаясь ее.
Сквозь те же уличительные стекла В. Чекалин смотрел и на любовь буржуазных времен. «Буржуазия, — писал он, — до того загрязнила само понятие любви, что даже произнесение этого слова в «приличном» обществе было равнозначно сказанной непристойности». Это не оговорка. «Брак в мире собственности, — писал В. Чекалин, — носит антигуманистический характер, мужчина и женщина чаще всего подписывают брачный договор, не питая друг к другу даже чувства симпатии».
Но брак — одно из самых добрых, самых защитных открытий человечества, и как бы ни портила его собственность, в нем всегда перевешивает человечная сторона: он защищает от произвола детей, материнство, в том числе и в самых собственнических классах. А чем «антигуманны» браки у людей из народа, то есть у большинства людей собственнических времен?
Вульгарный социологизм — фельетонный парадокс — оказывается, социологически неграмотен: для него все браки при капитализме — и все любовные чувства — буржуазные, а при феодализме — феодальные. Как будто семейная культура трудовых классов не была антифеодальной и антибуржуазной и ее народные устои не сопротивлялись чистоганному эгоизму.
На таком же уровне вульгарный социологизм говорит о человеческой психологии В. Чертков, например, открыл, что есть «социалистические и капиталистические противоречия между разумом и чувством». И ревность тоже была для него капиталистической и социалистической. При капитализме, говорил он, причины ревности у мужчины были чисто имущественными, экономическими — «неверная жена может принести в семью чужих детей, и тогда все имущество семьи может перейти по наследству к чужим людям». Поэтому «проявлял он обычно эту ревность как собственник» — не как живой человек, а как экономическая единица.
При социализме ревность, по В. Черткову, не экономическая, и поэтому передовая — в пей «всегда есть момент соревнования». Как же идет это соцсоревнование в соцверности?
«Если моя любимая особенно пристально посмотрела на другого», то я как существо сознательное, не буду рвать страсть в клочья, а «прежде всего подумаю о том, что привлекательного она нашла в этом человеке»…
Ревность и тут не боль любви, не чувство, а дело сознания, логики, отклик экономических и идеологических слоев человека. И в том же ключе упрощенчества В. Чертков писал о любви в нашей стране: «С рождением социализма родилась новая любовь. Ее отличают многие такие черты, каких никогда прежде не было».
Какие же это черты? «Мы впервые освободили любовь от унижения, оскорблений… Мы объявили войну представлениям о любви как о тайном, позорном грехе! У нас на первом плане человек, личность!»
Увы, на таком вот барабанном языке с нами разговаривают и дальше, и такой подход ведет к пародийным открытиям.
Наша эпоха, говорил В. Чертков, открывает «безграничные возможности для счастливой взаимной любви». У нас в стране «только взаимная любовь ведет к браку, а в браке она не только не прекращается, а, наоборот, расцветает!» «В СССР заключается самое большое количество браков в год в расчете на тысячу человек населения… Значит, наибольшее число счастливых людей живет в первой в мире стране социализма!»
Откуда эта фанфарная бухгалтерия счастья? Как можно ставить знак равенства между числом браков и счастливых браков? И из какого пальца взята уверенность, что у нас любовь в браке не стихает, «а, наоборот, расцветает»?
Думая, что говорит о любви, В. Чертков говорил не о любви, а о взглядах, идеях, подменял чувства позицией, — причем позицией казенной лакировки, застойной, госсоциалистской: мы живем в лучшем из обществ, где максимум любви и счастья на винтик населения… Он отсекал от человека его психологию, его личность и превращал живого человека в манекен, фанерную схему. Это и есть вульгарно-социологическое понимание человека — представление о нем как о марионетке, которой движет кукольник-формация, причем формация розовая, без темных пятен.
Для вульгарного социологизма чувства связаны с обществом примерно так же, как телега с лошадью, и в таком оглобельном ключе он и писал о любви…
