4.1. Внутриличностная динамика смысловых процессов: смыслообразование, смыслоосознание, смыслостроительство

Перед нами теперь стоит задача перейти «от структурно-статичного исследования психологической организации личности к процессуально-динамическому» (Анцыферова, 1978, с. 39), или от синхронического к диахроническому (Петровский В.А., 1996). Понятие о смысловых процессах еще не вошло в язык и понятийный аппарат современной психологии личности, несмотря на то, что концепция личностного смысла — смысловых образований — смысловой сферы личности является на сегодняшний день одним из наиболее продуктивных направлений в психологии личности. В русле смыслового подхода в психологии личности анализ структуры смысловой сферы и актуального функционирования смысловых структур и систем преобладает над попытками рассмотреть их динамику, пути и закономерности трансформаций. Другими словами, структурно-функциональный подход действительно преобладает над динамическим. Конечно, в ряде исследований авторы обращаются и к смысловой динамике, но чаще всего эта последняя сводится к традиционному представлению о смыслообразовании — придании мотивом смысла целям и обстоятельствам деятельности и, соответственно, действиям и операциям (Леонтьев А.Н., 1972). Единственной работой, в которой вопрос о динамике смыслов ставится в оригинальном ключе, является известная монография Ф.Е.Василюка (1984), но и в ней, вводя новаторское понятие смыслостроительства, автор не делает попытки вписать его в систему других родственных понятий, довольствуясь развитием своих тееретических построений. Недостаточное внимание к вопросам динамики смыслов особенно удивительно, если учесть общую тенденцию повышения интереса к динамике личности по сравнению с ее статичной структурой в последние десятилетия в контексте прежде всего таких практических задач как задачи психотерапии и психокоррекции, воспитания и перевоспитания и др.

Для решения этой задачи, исходящей из признания того, что «личность — не столько законченный продукт, сколько процесс» (Allport, 1956, с. 19), смысловой подход видится безусловно адекватным, поскольку изменчивость, динамичность заложены в саму природу смысловых структур и систем в отличие, скажем, от личностных черт или диспозиций. Исследователи, описывающие личность на языке последних, сталкиваются с трудностями как раз при попытке объяснить механизмы изменений в личности, для понимания которых язык черт явно неадекватен. Методологический анализ этих трудностей был дан Ю.Джендлином: «Если нам надо понять изменения личности, необходимо понять, как могут изменять свою природу ее структурные составляющие… Мы не можем объяснить изменение определенного содержания, если наша конкретная теория определяет личность исключительно как содержание. Такая теория может сформулировать, что именно должно измениться, и впоследствии она может констатировать, что же изменилось и во что оно превратилось; однако то, как именно стало возможным такое изменение, останется теоретически необъяснимым до тех пор, пока наше объяснение оперирует понятиями о тех или иных определенных содержаниях» (Gendlin, 1964, с. 104). Согласно Ю.Джендлину, избегнуть этого может лишь теория, закладывающая возможность изменения в свои объяснительные структуры (там же).

Этому требованию удовлетворяет смысловой подход, в частности, сформулированное нами выше понимание смысловых структур как превращенной формы жизненных отношений субъекта. Сама эта форма определяется структурой человеческой деятельности и сознания, в функционирование которых реальные жизненные отношения вторгаются, принимая форму смысловых структур. Любой структурный элемент личности тем самым оказывается включен одновременно по меньшей мере в два определяющих его движения: со стороны формы — в непрерывное движение структур деятельности и сознания субъекта, в его практику, в которой место и функция любого элемента отнюдь не является неизменным, и со стороны содержания — в более медленное, но вместе с тем и более гибкое движение системы отношений субъекта с миром, более или менее резкие изменения которых в течение жизни субъекта отражаются в более или менее адекватных изменениях системы смыслов. Динамичность личностных структур прямо вытекает из их функции — сложной регуляции жизнедеятельности субъекта на фоне постоянно изменяющихся условий и ситуаций. Поэтому не будет преувеличением сказать, что непрерывное изменение, развитие личности — в тех или иных частностях или затрагивающее ее целиком, плавное или скачкообразное — является способом ее существования (см. Анциферова, 1978).

В литературе предлагается различать «большую» и «малую» динамику смысловых образований. «Под “большой динамикой” развития смысловых образований понимаются процессы рождения и изменения смысловых образований личности в ходе жизни человека, в ходе смены различных видов деятельности» (Асмолов, Братусь и др., 1979, с. 38). «Под “малой” динамикой развития смысловых образований понимаются процессы порождения и трансформации смысловых образований в ходе движения той или иной особенной деятельности» (там же, с. 39). Данный раздел мы посвящаем исключительно механизмам «малой» динамики, несколько расширив при этом ее понимание. Ставя задачу целостного и систематического рассмотрения видов и форм динамики смысловых процессов, мы различаем по меньшей мере три их класса: процессы смыслообразования, смыслоосознания и смыслостроительства.

Первой разновидностью процессов «малой» динамики смысловых образований являются процессы смыслообразования, достаточно хорошо изученные на сегодняшний день. Мы, однако, несколько расширяем традиционное понятие смыслообразования (Леонтьев А.Н., 1972; 1977). А.Н.Леонтьев рассматривал его как процесс, проистекающий в системе «мотив — цель» или «мотив — условия». Б.А.Сосновский (1993, с. 50, 185) отметил, что смыслообразование не является прерогативой лишь мотива, его осуществляет субъект посредством иерархизированной структуры направленности человека, в которой мотив является лишь одним из элементов. О.К.Тихомиров, введя понятие операционального смысла, распространил идею смыслообразования «вниз», на систему «цель — условия» (Тихомиров, 1969; 1984; Тихомиров, Терехов, 1969). Операциональный смысл элемента проблемной ситуации представляет собой своеобразное отражение возможностей преобразования ситуации. Хотя операциональный смысл как таковой никак не характеризует личность, он продолжает цепочку смыслообразующих связей «вниз», характеризуя отношение элемента проблемной ситуации (средства или условия) к стоящей перед субъектом в данной ситуации цели.

В.Е.Клочко (1978) рассматривает операциональный смысл в качестве аналога личностного смысла на уровне «операции — условия». Б.С.Братусь (1981), в свою очередь, распространил идею смыслообразования «вверх», на иерархические отношения между мотивами разной степени общности.

Остается сделать лишь один шаг, чтобы понять смыслообразование как глобальный процесс подключения новых объектов (явлений) к существующей цепи или системе смысловых связей, в результате чего эти объекты (явления) приобретают новый смысл, а смысловая система распространяется на новые объекты (явления); в результате эти новые объекты (явления) встраиваются в систему жизненных отношений субъекта или в новую их подсистему и приобретают новые регулирующие функции (см. раздел 2.2.). Эти процессы могут иметь разный масштаб значимости — от возникновения нового операционального смысла шахматной фигуры в свете нового замысла, открывающего путь к победе в партии, до классовой ненависти к близким людям, внезапно оказавшимся «врагами» в свете «единственно правильного» учения — но суть их принципиально одна. Смыслообразование можно определить на языке психологических механизмов как процесс распространения смысла от ведущих, смыслообразующих, «ядерных» смысловых структур к частным, периферическим, производным в конкретной ситуации развертывающейся деятельности. Это и опредмечивание актуальных потребностей, в результате которого предмет становится мотивом деятельности, приобретая соответствующий смысл (см. раздел 3.3.); это и процессы ситуативного развития мотивации, в которых формируется система смысловой регуляции деятельности, обеспечивающая реализацию ее мотива (см. раздел 3.7.); это и окрашивание в сознании личностным смыслом различных фрагментов образа мира, которые выступают как цели либо условия осуществления деятельности (см. раздел З.1.). Смыслообразование же в традиционном его понимании (от мотива к цели и условиям деятельности) предстает лишь как частный случай, локальное звено смыслообразования в широком смысле слова. Более того, даже в этом локальном звене обнаруживаются варианты: источником ситуативных смыслов в текущей деятельности могут выступать не только мотивы, но и другие смысловые структуры — смысловые диспозиции и смысловые конструкты; соответственно, достаточно четко различаются три механизма смыслообразования на одном этом уровне: мотивационный, диспозиционный и атрибутивный.

В отличие от других видов динамики смысловых процессов, смыслообразование характеризуется тем, что здесь не происходит содержательная трансформация смыслов. Оставаясь принципиально инвариантным, исходное смысловое содержание находит для себя новые превращенные формы и, перетекая в них и подчиняясь их «формообразующим закономерностям», меняет лишь форму своего проявления в деятельности субъекта. Так, например, смысл денег в известных опытах Дж. Брунера и К.Гудмена ( Брунер , 1977) из формы общей смысловой диспозиции переходит в форму личностного смысла, трансформирующего воспринимаемые размеры конкретных монет. В ситуации целеполагания цель принимает на себя «смысловой заряд» мотива — целиком или частично, в зависимости от их содержательного соотношения — и приобретает благодаря этому побудительную силу и т. п. При смыслообразовании, таким образом, происходит лишь расширение сети смысловых связей за счет подключения к ней новых и новых элементов. Если со стороны смыслового содержания деятельности смыслообразование выступает как фиксация инвариантного смысла в новых превращенных формах, то со стороны предметного содержания тот же процесс выступает как осмысление новых конкретных объектов, явлений и действий в контексте исходных более общих смыслов.

Остановимся на общей характеристике процессов смыслообразования.

Во-первых, необходимо отметить общую направленность любых процессов смыслообразования, а именно «сверху вниз», то есть от полюса субъекта деятельности к полюсу ее объекта. Именно этот путь наполнения деятельности осмысленностью как одной из ее фундаментальных характеристик отмечают В.П.Зинченко и В.М.Мунипов (1976, с. 53).

Во-вторых, процессы смыслообразования подчинены определенной логике. В.К.Вилюнас отмечал, что именно «познавательный “слой”, отражающий объективную действительность, служит по отношению к эмоционально-смысловым процессам субъективного “слоя” своего рода потенциальной схемой, подобно тому, как канавки, проложенные садоводом, создают потенциальную схему распространения воды возможного дождя» (1976, с. 134). Эта образная характеристика является во многом верной, но, на наш взгляд, неполной, поскольку направление процессов смыслообразования определяется не только рациональным познавательным отражением объективных взаимосвязей объектов и явлений действительности, но и иррациональным отражением иных их взаимосвязей в доминирующей на уровне неосознаваемого психического отражения «иной логике», которой со времен работы 3.Фрейда о толковании сновидений (1913) все чаще уделяют внимание в самой разной связи (см., например, Леклер, 1978; Асмолов, 1996 а; Дмитриев, 1985 и др.). По сути, сама эта «иная логика», носящая метафорический характер, объективированная в мифах и проявляющаяся в сновидениях, и есть логика смыслов, то есть отражения не мира как такового, а мира в его единстве с субъектом (ср. Асмолов, 1996 а, с. 378).

В таком утверждении содержится опасность тавтологии: действительно, основой для смысловой динамики становится некая логика, основой которой, в свою очередь, выступает смысловая динамика. Разделение генетического и функционального аспектов рассмотрения позволит нам эту тавтологию преодолеть, предположив, что носителями «иной логики» выступают особые глубинные структуры психики, наиболее адекватным обозначением которых служит, на наш взгляд, термин «схематизмы» ( Василюк , 1984, с. 157–161). Различного рода схематизмы, типа «интроектов» 3.Фрейда, «комплексов» К.Г.Юнга, «сценариев» Э.Берна и т. п., формируются в раннем онтогенезе (мы намеренно не касаемся здесь дискуссионных вопросов пренатального развития и «архетипов коллективного бессознательного») наряду с познавательными структурами сознания. В отличие от последних они, однако, конденсируют в себе опыт не познания мира, а отношений с миром, то есть смысловой опыт. В функциональном же плане схематизмы влияют на актуальную смысловую динамику, подчиняя ее своим «формообразующим закономерностям» (см. Василюк, 1964, с. 160), направляя течение процессов смыслообразования в сторону от путей, диктуемых «познавательным слоем» сознания (В.К.Вилюнас). Схематизм как таковой, если он не связан с аффективно заряженной смысловой диспозицией, не порождает новых смыслов; но он как бы «искривляет пространство», в котором протекают смысловые процессы, преобразовывая в соответствии со своими «формообразующими закономерностями» логику психического отражения в «иную логику», которая и становится потенциальной схемой, определяющей развитие смысловых связей, то есть направление процессов смыслообразования.

Смыслообразование, однако, не сводится к описанному «растечению смысла по канавкам». Его результатом нередко становится то, что смысловая структура, приобретая устойчивость, «перерастает» свое исходное место в деятельности и начинает выступать уже в ином качестве. Примером является хорошо известный феномен «сдвига мотива на цель» (Леонтьев А.Н., 1972), предпосылкой которого является приобретение целью смыслового содержания, достаточного для того, чтобы она могла самостоятельно инициировать деятельность, становясь тем самым мотивом. Таким образом, здесь мы имеем дело с трансформацией и самих смысловых структур — их ростом, развитием и переходом в новое качество, питаемым процессами смыслообразования.

Вторая разновидность динамики смысловых процессов порождается направленной на них работой осознания. Рядом авторов в свое время подчеркивалось, что личностные смыслы и смысловые образования не изменяются от факта их осознания (Асмолов, Братусь и др., 1979; Асмолов, 1990). Необходимо, однако, различать два принципиально различных, на наш взгляд, процесса: осознание смысловых структур и осознание смысловых связей.

В первом случае речь идет о работе интроспекции (самоанализа), результатом которого является констатация субъектом присутствия в структуре регуляции жизнедеятельности определенных смысловых структур — мотивов, диспозиций и др. – оказывающих на его жизнь более или менее существенное влияние. Такое осознание может выступать результатом не только самоанализа, но и применения специальных приемов психологического воздействия (например, психоанализа или некоторых других психотерапевтических техник), а также спонтанно, в соответствии с механизмами, описываемыми «теорией самовосприятия» Д. Бема (см. Хекхаузен, 1986 б, с. 67–69). В подобных случаях, действительно, сам факт осознания не трансформирует соответствующие структуры ни в содержательном отношении, ни в отношении их действенности. Позитивный терапевтический эффект обеспечивается за счет того, что осознание наличия соответствующих внутренних регуляторов открывает перед субъектом потенциальные возможности для сознательной перестройки своих отношений с миром. Дальнейшее осуществление такой перестройки и трансформация соответствующих смысловых структур (или неспособность ее осуществления) прямо не вытекает из факта осознания смысловых структур, которое, повторяем, само по себе не приводит к их изменению.

Совсем иначе предстает процесс осознания смысловых связей. Это направленная не столько на себя, сколько на мир рефлексивная работа сознания, заключающаяся в решении особой задачи. «Сознание строится, формируется, – писал А.Н.Леонтьев, – в результате решения 2-х задач: 1. Задачи познания реальности (что сие есть?); 2. Задачи на смысл, на открытие смысла (что сие есть для меня?). Последняя задача, то есть “задача на смысл”, – есть труднейшая задача. В своем общем виде это — “задача на жизнь”» ( Леонтьев А.Н., 1991 б, с. 184). Задача на смысл характеризуется

А.Н.Леонтьевым (1977) как задача осознания тех мотивов, которые сообщают смысл тем или иным объектам, явлениям и действиям. Такое понимание, однако, тоже нуждается в расширении, поскольку, в соответствии с изложенным выше представлением о смыслообразовании, мы вправе задаться вопросом о смысле мотива в контексте потребностей и ценностей, о смысле потребности в контексте всей жизни человека и даже о смысле жизни — в контексте жизнедеятельности человечества в целом (см. также Братусь, 1985). В наиболее общем виде задача на смысл есть задача определения места объекта или явления в жизнедеятельности субъекта. Она может ставиться по отношению к собственному действию (ради чего я это сделал или делаю или собираюсь делать; какие мотивы за ним стоят, какие потребности или ценности находят реализацию в этом действии и к каким следствиям оно приведет), а также по отношению к объектам, явлениям или событиям действительности (какое место они занимают в моей жизни, в моем жизненном мире, для каких аспектов моей жизни они небезразличны, как могут повлиять на нее, какие иметь последствия).

О ставшей задаче человеку сигнализируют «безотчетные, то есть субъективно беспричинные» эмоции, порождая вопрос: «Что произошло, что дало эмоциональный след, эмоциональный тон жизни (настроение)?» ( Леонтьев А.Н., 1991 б, с. 185). С.Л.Рубинштейн говорит о неосознанных или неадекватно осознанных чувствах там, где причина переживания остается скрытой от субъекта ( Рубинштейн, 1959, с. 159–160). Но, строго говоря, неосознанным в этой ситуации является именно смысл, о котором сигнализирует данное презентированное в сознании эмоциональное переживание, то есть место объекта, явления или действия, к которому оно отнесено, в жизнедеятельности субъекта. «Осознавать явления и события значит мысленно включать их в связи объективного мира, видеть, воспринимать их в этой связи» ( там же, с. 158). В свою очередь, осознавать смысл явлений и событий — значит, включать их в систему смысловых связей жизненного мира субъекта, видеть их уникальное, исключительное и вместе с тем объективное место в собственной жизнедеятельности.

Решение задачи на смысл, то есть более полное, по сравнению с исходной ситуацией, осознание смысловых связей определенного объекта, явления или действия с жизнедеятельностью субъекта в целом (и, далее, с жизнедеятельностью социума и человечества) приводит к изменениям, которые по отношению к исходному смыслу выступают как его вербализация, а по отношению к предметному содержанию — как расширение контекста его осмысления. Вербализация смысла, то есть его воплощение в значениях, переводит его на новый уровень функционирования. Во-первых, он получает некоторое причинное объяснение (Вилюнас, 1976, с. 93). Во-вторых, он становится ограничен определенными рамками, сужается его объем (Тихомиров, 1969, с. 198). В-третьих, приобретая семантическую определенность, «семантизируясь», смыслы теряют пластичность, свободу взаимодействия между собой: «то, что зафиксировано в развернутой речи, приобретает стабильность, утрачивает смутные, зыбкие очертания субъективного переживания, становится надындивидуальным социальным фактором, орудием общения, “именем” объекта и потому феноменом, ясно осознаваемым. Но за все эти привилегии надо платить. А плата заключается в ущербе, который этими преимуществами наносится способности к легкому установлению новых связей оречевленного смысла с другими смыслами. Сколько приобретается в результате вербализации смысла в его логической завершенности, столько утрачивается, по-видимому, в его потенциях к дальнейшему развитию» ( Бассин, 1978, с. 741). Это изменение отражает переход законов взаимодействия смыслов от вневременной и нечувствительной к противоречиям (Асмолов, 1996) логики бессознательного к подчинению их более жесткой логике сознания.

Расширение контекста осмысления объектов, явлений и действий характеризует процесс осознания смысловых связей с несколько иной стороны. Каждый знает по своему опыту, что непосредственная оценка жизненного смысла объектов, явлений и действий может впоследствии, по размышлении, оказаться поверхностной и неадекватной. Оценив какое-либо событие как благоприятное с точки зрения сиюминутных нужд, я могу впоследствии осознать его негативный смысл в контексте стратегических жизненных целей и ценностей, в более далекой временной перспективе. Возможно и обратное — примеры можно позаимствовать из логотерапевтической практики В. Франкл а (1990). Франкл характеризовал совесть как орган смысла, позволяющий в любой ситуации уловить истинный смысл (Frankl, 1975). Поэтому можно сказать, что задача на смысл (применительно к поступкам) – это задача на совесть, а отказ от осмысления, от решения задачи на смысл — это отказ от совести. Ведь ссылка на давление обстоятельств или на подчинение приказу как обоснование неблаговидного поступка есть не что иное как уход от задачи на смысл — в противном случае сохранение самоуважения и душевного равновесия было бы вряд ли возможно. Во всех случаях для осознания истинного смысла через расширение контекста осмысления требуется определенная интеллектуальная работа, которая не под силу человеку, живущему исключительно сиюминутными нуждами и интересами, и не задумывающемуся над стратегической жизненной перспективой. Ярким примером этого служат больные хроническим алкоголизмом (см. Леонтьев, Бузин, 1992) и несовершеннолетние правонарушители (Васильева, 1995; 1997).

Расширение контекста осмысления факта действительности может осуществляться не только с помощью осознания всей протяженности смысловых связей от частного к целому, но и с помощью подключения новых смысловых контекстов. Событие, оцениваемое как неблагоприятное, можно переосмыслить, найдя для него другой смысловой контекст, в котором оно будет выступать как благоприятное. Например, ненастная погода перечеркнула план загородной поездки — плохо, но тем самым освободилось время доделать накопившиеся дела, стряхнуть их с себя — хорошо. По сути, здесь речь идет об известном механизме рационализации, с одним лишь уточнением, что рационализация в ее классическом понимании (см. Соколова, 1980) направлена всегда на оправдание свершенного действия или принятого решения либо на дискредитацию помех, пусть даже с помощью довольно искусственного притягивания подходящих контекстов. Расширение же контекста осмысления как механизм осознания смысла, о котором мы здесь говорим, направлен, напротив, на максимально полное осознание всех возможных контекстов, хотя влияние защитных механизмов, препятствующих осознанию тех или иных связей, игнорировать при этом нельзя.

Подводя черту под рассмотрением осознания смысловых связей как механизма трансформации смыслов, лишний раз подчеркнем, что даже максимально возможная полнота контекста осмысления не гарантирует его адекватность и безошибочность. Адекватность осмысления субъектом тех или иных сторон действительности проверяется только его практической деятельностью, практикой. Вместе с тем осознание смысловых регуляторов деятельности обеспечивает более высокий уровень овладения субъектом своей собственной деятельностью, контроля над ее протеканием. «Осознание, осмысление биографического, жизненного опыта личности может служить условием ее саморазвития, той базой, опираясь на которую человек ищет и раскрывает смыслы своей жизни» ( Каракозов, 1997, с. 258). Тем самым, деятельность зрелой личности приобретает перспективную стратегическую направленность, свободу от влияния соблазнов ситуации и сиюминутных импульсивных побуждений.

Итак, смыслообразование по определению порождается самим движением предметности; осознание смыслов осуществляется благодаря направленной рефлексии субъектом своих отношений с миром. И смыслообразование и осознание смыслов суть процессы развития смысловой структуры личности, однако они могут обеспечивать это развитие лишь до тех пор, пока противоречия, возникающие в объективной системе отношений субъекта с миром, не потребуют осуществления более или менее радикальной смысловой перестройки личности. Смыслообразование и смыслоосознание, создавая, как правило, предпосылки для подобной перестройки, не в состоянии ее реализовать, поскольку речь идет о необходимости преобразования не структур деятельности или психического отражения, а глубинных личностных структур. Подобные перестройки реализуются особого рода процессами, носящими принципиально неосознаваемый характер — процессами смыслостроительства (Василюк, 1984). Этот третий и последний рассматриваемый нами вид процессов смысловой динамики качественно отличен от обоих описанных выше. Процессы смыслостроительства опосредованы «особым движением сознания», его «особой внутренней деятельностью» по соизмерению, соподчинению и упорядочиванию отношений субъекта с миром, в том числе путем творческой перестройки прежних связей (Леонтьев А.Н., 1968, с. 33; Столин, 1983 а, с. 223; Василюк, 1984, с. 120). С внешней стороны подобные перестройки неоднократно описывались разными авторами (Леонтьев А.Н., 1968; 1977; Родионова, 1981; Зейгарник, Братусь, 1980 и многие другие), однако лишь в работе Ф.Е. Василюка (1984) дана развернутая концептуализация психологических механизмов такой перестройки.

Можно выделить три класса ситуаций, в которых мы отчетливо наблюдаем процессы смыслостроительства.

Критические перестройки. Первый из них — это критические ситуации жизни субъекта, характеризующиеся невозможностью реализации им внутренних необходимостей своей жизни (Василюк, 1984). Критические ситуации — стресс, фрустрация, конфликт и кризис — выражаются в нарушении смыслового соответствия сознания и бытия субъекта. Восстановить это соответствие невозможно ни путем предметно-практической деятельности, ни путем познавательной деятельности, осознания. «Подлинная проблема, стоящая перед ним, ее критический пункт состоят не в осознании смысла ситуации, не в выявлении скрытого, но имеющегося смысла, а в его создании, в смыслопорождении, смыслостроительстве» (Василюк, 1984, с. 24). Смыслостроительство осуществляется в особого рода внутренней деятельности — деятельности переживания, которая представляет собой внутреннюю работу, направленную на устранение смыслового рассогласования сознания и бытия, восстановление их соответствия, и обеспечивающую в конечном счете повышение осмысленности жизни (там же, с. 30).

Реально осуществляемая в подобных ситуациях деятельность переживания может приводить к различным эффектам в зависимости от психологических механизмов, на которых строится эта деятельность. Две принципиально различных стратегии описывает Э.И.Киршбаум (1986; Киршбаум, Еремеева, 1999), оперирующий понятием «эксквизитные ситуации». Это понятие содержательно близко понятию критической ситуации (Василюк, 1984), однако обобщает более широкий круг ситуаций (от проблемных до пограничных), по отношению к которым оно выступает как родовое. «Эксквизитные ситуации являются тем “перерывом постепенности” в регуляции личности, в котором находит свое отражение назревшее противоречие и который представляет возможность перестройки ранее сложившихся структур деятельности, общения, личностных свойств и выход на иное, более совершенное качество саморегуляции и взаимодействия с миром» ( Киршбаум , 1986, с. 6). Подобная перестройка, соответствующая модели «удачного» переживания по Ф.Е.Василюку (1984, с. 56–58), является, однако, лишь одной из возможных альтернатив разрешения эксквизитной ситуации. Вторая альтернатива заключается в восприятии конфликта как угрозы внутреннему благополучию и целостности; саморегуляция направляется всецело на снижение уровня эмоциональной напряженности и осуществляется на уровне психологической защиты (Киршбаум, 1986; Киршбаум, Еремеева, 1999). Переживание в этом случае выступает как «неудачное» ( Василюк, 1984, с. 56–58).

Чтобы соотнести эти две стратегии с целью деятельности переживания — восстановлением нарушенного смыслового соответствия между сознанием и бытием — необходимо прежде всего дифференцировать в этом контексте понятие бытия, различая реальные жизненные отношения субъекта и их превращенную форму — глубинные смысловые структуры личности. Смысловое рассогласование, о котором пишет Ф.Е.Василюк, точнее было бы охарактеризовать как рассогласование этих двух компонентов бытия, отражающееся в сознании. Перестройка реальных жизненных отношений с целью восстановления их соответствия утратившим адекватность субъективным представлениям о них — нереальная затея, поскольку жизнь не подвластна преобразующим усилиям одного человека, пусть даже располагающего большими возможностями. Реальное разрешение критической (или эксквизитной) ситуации возможно путем трансформации смысловых структур личности в соответствии с трансформировавшимися жизненными отношениями.

Этот конструктивный путь соответствует первой из двух описанных Э.И.Киршбаумом альтернатив. Второй альтернативе соответствует ситуация защитной перестройки структур сознания. Критическая ситуация бытия при этом устраняется из сознания. Психологической основой выбора субъектом защитной стратегии переживания критической ситуации, то есть фактического ухода от ее конструктивного разрешения, является потребность подтверждения «идеализированного Я», сохранения иллюзорной целостности личностной структуры (Хорни, 1997), в то время как предпосылкой конструктивной смысловой перестройки личности является положительная дезинтеграция сложившейся структуры (Яценко, 1987). Очевидно, что использование защитной стратегии не снимает критическую ситуацию. Она не исчезает из жизни субъекта и в ряде случаев продолжает обостряться. Фактически психологическая защита — это отказ от необходимого в данной жизненной ситуации смыслостроительства, перенос решения конфликта из плоскости реальной жизни субъекта в плоскость его сознания. Вариант защитной стратегии представляет собой поведение, описываемое как «враждебность» в терминах теории личностных конструктов Дж. Келли. Вместо того, чтобы перестроить свои конструкты, так как основанные на них прогнозы были опровергнуты реальным ходом событий, человек пытается переинтерпретировать, переоценить или даже физически воздействовать на события, чтобы заставить их соответствовать его прогнозам: «Если люди не хотят своим поведением подтверждать его прогнозы, он заставит их!» (Kelly, 1955, р. 511).

Даже такие критические ситуации как потеря близкого человека могут разрешаться на основе психологической защиты по типу отражения, о чем свидетельствуют данные клинической психологии (см. Василюк, 1984, с. 73).

Личностные вклады. Как уже упоминалось, критическая ситуация жизни субъекта не является единственной ситуацией, в условиях которой происходит смыслостроительство, перестройка сложившихся смысловых структур личности. Вторым классом ситуаций, в которых мы наблюдаем подобную психологическую перестройку, являются ситуации контакта и взаимодействия с иным смысловым миром — с другой личностью. В этом случае «толчком к внутренней “работе” личности по переосмыслению себя, своей позиции в мире, своего жизненного опыта и т. п., является “встреча” с иной точкой зрения на одни и те же обстоятельства, события, факты и т. п., причем точкой зрения равноценной» ( Родионова, 1981, с. 190).

Естественно, что далеко не во всех актах общения взаимодействие его участников носит характер диалога в высшем смысле этого слова и приводит к обоюдным смысловым перестройкам. Ведь, как и переживание критических ситуаций, смыслостроительство в ситуации диалога включает в себя в качестве необходимого этапа более или менее масштабное разрушение сложившихся смысловых структур, на обломках которых строятся новые смыслы (см. Тульчинский, 1986, с. 118). Свойственная в той или иной мере всем людям инерционная тенденция к поддержанию целостности своей личности, к сохранению сложившейся смысловой структуры выступает в роли мощного предохранительного механизма, оценивающего открытость личности глубинному диалогу, затрагивающему основы осмысления ею действительности. В большинстве случаев поэтому реальное общение носит монологический характер. В монологе личность закрыта для взаимодействия на уровне смыслов; «образ собеседника…является проекцией личностной позиции говорящего, перенесением на “него” того, что фактически значимо лишь “для меня”» ( Родионова , 1981, с. 191).

Открытость глубинному диалогу с конкретным другим, допускающая возможность изменения меня в ходе этого диалога, обусловлена значимостью этого другого для меня, а само наличие реальных изменений может служить критерием этой значимости. Эмпирические исследования показывают ограниченность круга значимых других, способных оказать на личность воздействие, выходящее за пределы актуального взаимодействия и выражающееся в перестройке ее смысловых структур. Согласно данным Е.А.Хорошиловой (1984), основанным на косвенных оценках испытуемых, число значимых других, способных оказать реальное влияние на формирование личности любого конкретного человека на протяжении его жизненного пути, ограничено универсальной константой, равной 18.

Путь к психологическому анализу конкретных механизмов описанного взаимодействия открывает, на наш взгляд, концепция отраженной субъектности (Петровский В.А., 1985; 1996), являющаяся дальнейшим развитием идеи «личностных вкладов». Отраженная субъектность определяется «как бытие кого-либо в другом и для другого. Смысл выражения “человек отражен во мне как субъект” означает, что я более или менее отчетливо переживаю его присутствие в значимой для меня ситуации… отражаясь во мне, он выступает как активное деятельностное начало, изменяющее мой взгляд на вещи, формирующее новые побуждения, ставящее передо мной новые цели; основания и последствия его активности не оставляют меня равнодушным, значимы для меня, или, иначе говоря, имеют для меня тот или иной личностный смысл» (Петровский В.А., 1985, с. 18).

В. А. Петрове кий выделяет и описывает три основные генетически преемственные формы проявления отраженной субъектности. Первая форма — запечатленность субъекта в эффектах межиндивидуальных влияний — психологически выступает в форме переживания индивидом того влияния, которое непроизвольно оказывает на него данный индивид. Вторая форма — представленность субъекта как идеального значимого другого — проявляется в переживании присутствия «внутри» себя второй, альтернативной смысловой перспективы, принадлежащей Другому во мне. При осмыслении жизненных ситуаций во мне обнаруживаются два смысловых фокуса, находящихся в отношении диалога друг с другом. Подобное присутствие Другого во мне в виде альтернативной перспективы осмысления действительности не зависит от фактического его присутствия в ситуации (там же, с. 18–20).

Третьей, завершающей формой отраженной субъектности выступает претворенный субъект. Здесь происходит уже полное слияние и взаимопроникновение смысловой перспективы Я и Другого (и, соответственно, перестройка смысловой структуры Я). Присутствие Другого во мне уже невозможно обнаружить рефлексивным путем; это присутствие нашло свое завершенное выражение в изменении моей личности (там же, с. 21).

Завершая рассмотрение динамики отраженной субъектности, приведем слова В.А.Петровского, отчетливо выражающие сущностную связь механизмов этой динамики с процессами смыслостроительства, в контексте которых мы ее рассматриваем: «Понятие отраженной субъектности выражает особое внутреннее движение сознания и деятельности человека, осуществляющего отражение… Перед нами именно смысловая форма репрезентации одного человека другому, выступающая как движение преобразования жизненных отношений к миру последнего» (там же).

Художественное переживание. Перейдем теперь к анализу третьего класса ситуаций смыслостроительства — ситуаций воздействия искусства на личность.

Необходимо сразу оговориться, что воздействие, о котором пойдет речь, не вытекает автоматически из любого контакта человека с художественным произведением. Мы ограничим наш анализ идеальной моделью полноценного восприятия личностью произведения, не рассматривая специально условий, при которых такое восприятие имеет место в действительности.

Можно выделить три теоретических обоснования рассмотрения нами процессов художественного восприятия в контексте динамики смысловых процессов. Во-первых, многими теоретиками подчеркивается необходимость для полноценного художественного восприятия определенной внутренней работы сознания, которая нередко характеризуется как сотворчество читателя или зрителя ( Выготский, 1991; Асмус, 1961; Леонтьев А.Н., 1983 б). Эта внутренняя работа несводима к познавательному или эмоциональному отражению; она заключается именно во внутренних трансформациях, «переплавке чувств» ( Выготский, 1968) и обычно обозначается термином «художественное переживание» (см., например, Целма, 1974; Шор, 1978; 1981). Во-вторых, не что иное как личностные смыслы рассматриваются многими авторами как специфическое содержание художественного произведения, а их трансляция — как основная психологическая функция последнего (см. Леонтьев Д.А., 1998 а). Наконец, в-третьих, сама художественная деятельность часто описывается как форма общения автора (исполнителя) со зрителями (читателями, слушателями), опосредованная художественным произведением (Леонтьев А.А., 1997 и многие другие). Последний момент сближает психологическую ситуацию художественного восприятия с рассмотренной выше психологической ситуацией диалога.

Действительно, если в общении с конкретным телесным Другим я сталкиваюсь с иным смысловым видением мира, иной смысловой перспективой, выражающейся в словах и поступках этого человека, то «общаясь» с художественным произведением, я также сталкиваюсь с выраженным в нем смысловым видением мира, присущим его автору. Это «представление о мире в свете отношения к нему человека» (Целма, 1974, с. 10), «мир, пропущенный через другую личность» ( Тендряков , 1980, с. 437). «Художник вливает в чувственную, говорящую нашему восприятию художественную форму мир своих неповторимо-пережитых смыслов, свое переживание времени» ( Печко , 1968, с. 15).

Взаимодействие с этим объективированным в произведении миром автора и представляет собой художественное переживание. «Художественный материал обладает способностью “оживать” в личностном сознании, становится частью реального функционирования этого сознания» (Шор, 1980, с. 35). Внесение (или невнесение) в сознание реципиента нового смыслового содержания и позволяет, собственно говоря, ответить на главный вопрос: состоялось или не состоялось реальное восприятие художественного произведения ( там же, с. 34). Но поскольку два смысла необходимо «должны внутренне соприкоснуться, то есть вступить в смысловую связь» ( Бахтин, 1979, с. 219), следующей стадией процесса художественного переживания будет являться соотнесение личного смыслового опыта реципиента со смысловым опытом художника, воплощенном в произведении (Шор, 1978). А.Ф.Лазурскому удалось экспериментально зафиксировать процесс разложения текста сразу после его прочтения и комбинирования его элементов с элементами личного опыта реципиента (см. Выготский, 1968, с. 108).

В том случае, если взаимодействие смыслового содержания произведения с личным опытом реципиента приводит к реальным трансформациям последнего (Целма, 1974), художественное переживание завершается эффектом катарсиса. Преобразование, «очищение» эмоций, в форме которого эффект катарсиса переживается субъектом, является отражением процесса глубинной смысловой перестройки, диалектического разрешения на новом уровне внутреннего противоречия в смысловой сфере личности.

Смыслостроительство, происходящее в личности под воздействием контакта с искусством, не всегда протекает в направлении ее развития. Секрет специфической действенности искусства — в художественной форме, которая вводит мир произведения в «непосредственное и непринужденное» ( Натев , 1966) соприкосновение с внутренним миром личности. Однако в эстетически действенную форму может облекаться не только глубокое и возвышенное, но и примитивное, пассивное или циничное мироотношение. «Почему мы возмущаемся бульварным, порнографическим искусством? Если бы его предназначение ограничивалось “развлечением” индивида, отдыхом… то не стоило бы так ополчаться против лжеискусства. Но, пользуясь средствами искусства, оно не просто… развлекает, оно оказывает влияние и на мироотношение человека. Разумеется, лишь тогда, когда оно его затронуло» (Натев, 1966, с. 207). В этом случае смысловые перестройки ведут в конечном итоге не к развитию личности, а к ее деградации.

Как и в критических ситуациях и в ситуациях диалога, условием возможности смысловых перестроек под воздействием искусства является готовность субъекта к таким перестройкам, его открытость диалогу с иной смысловой перспективой. Столь же характерна противоположная, защитная установка, обеспечивающая нечувствительность к воздействию искусства. Одной из форм такой защитной установи! является эстетская установка; недаром О.Уайльд заметил, что один из способов не любить искусство — это любить его рационалистически. Различные варианты такого «частичного» (в противоположность целостному) восприятия искусства, при котором оно лишается своих сущностных черт и тем самым возможности воздействия на воспринимающего, описаны в статье М.Тимченко (1981).

Попробуем теперь рассмотреть вместе все три описанных выше класса ситуаций, в которых могут происходить процессы смыслостроительства. В критической жизненной ситуации имеет место столкновение субъекта (личность которого представляет собой устойчивую иерархию его отношений с миром) с самим миром, в результате чего выявляется противоречие между реальными жизненными отношениями и их смысловой репрезентацией в структуре личности. В двух остальных случаях происходит аналогичное столкновение, однако не с самой реальностью мира, а с иной смысловой моделью мира, смысловой перспективой мировосприятия, носителем которой выступает в одном случае конкретный Другой во всей своей целостности, а в другом случае — художественное произведение. Возникающее в этом случае противоречие между собственной и чужой смысловой перспективой мировосприятия будет иметь критический характер лишь в том случае, если чужая альтернативная смысловая перспектива будет оценена как более адекватная — либо в силу ее большей обоснованности, либо в силу априорного признания за конкретным Другим (или за автором художественного произведения) высшего авторитета в осмыслении мира. Во всех случаях процессы смыслостроительства служат разрешению выявившегося критического противоречия.

Естественно, что необходимым условием выявления смыслового противоречия является сама возможность вступления смыслового опыта субъекта в непосредственный контакт с чужим смысловым опытом или с самой реальностью бытия, что требует отказа от описанных выше психологических защит.

Различия трех описанных ситуаций связаны прежде всего с их критичностью, остротой, насущностью. Критические жизненные ситуации представляют некоторый предел, за который уже нельзя двигаться, не разрешив противоречия. Смысловые перестройки в этих ситуациях абсолютно необходимы, они выступают условием сохранения психологической ценности личности в долгосрочной перспективе позитивной дезинтеграции сложившихся ригидных регуляторных структур и их реинтеграции на новой основе.

Напротив, искусство «есть организация нашего поведения на будущее, установка вперед, требование, которое, может быть, никогда и не будет осуществлено, но которое заставляет нас стремиться поверх нашей жизни к тому, что лежит за ней» ( Выготский , 1968, с. 322). Смысловые перестройки, происходящие под воздействием контакта с искусством, не являются жизненно необходимыми сегодня, но вооружают субъекта механизмами преодоления реальных кризисов завтра. Субъекту нет необходимости для развития и обогащения своего мировосприятия переживать каждый раз новые и новые кризисы в своей жизни. Искусство позволяет сделать это безболезненно, воздействуя на человека так же непосредственно, как и реальная жизнь, но при этом непринужденно, не заставляя его подчиняться какой-либо жесткой необходимости ( Натев , 1966). В развитии, обогащении форм осмысления человеком действительности и заключается основная психологическая функция искусства, приобщение к которому не только не «отрывает» человека от жизни, а скорее наоборот, приближает его к ней (см. Леонтьев Д.А., 1998 а).

Ситуации общения занимают промежуточное положение. С одной стороны, они не содержат в себе такой жесткой необходимости, как критические жизненные ситуации; с другой стороны, они не предоставляют и такой свободы в отношении в ним, как ситуации контакта с искусством. Поскольку человек живет в окружении других людей, в обществе ему приходится в большей или меньшей степени согласовывать свое мировосприятие со смысловой перспективой других людей, а также социальных групп и человечества в целом. В сущности, социализация заключается в более или менее успешном преодолении исходной эгоцентрической смысловой перспективы. Это привносит в ситуацию общения момент необходимости и критичности, присутствующий в ней наряду с моментом непринужденности.

Подытожим содержание раздела. Поставив проблему перехода от структурно-функционального к динамическому анализу смысловой сферы личности и смысловой регуляции деятельности, мы выделили три рода смысловых процессов: смыслообразование — расширение смысловых систем на новые объекты и порождение новых производных смысловых структур; смыслоосознание — восстановление контекстов и смысловых связей, позволяющих решить задачу на смысл объекта, явления и действия; смыслостроительство — содержательная перестройка жизненных отношений и смысловых структур, в которых они преломляются. Процессы смыслостроительства могут порождаться тремя классами ситуаций: критическими (экс-квизитными) жизненными ситуациями, обнажающими рассогласования жизненных отношений и смысловых структур личности, личностными вкладами значимых других и столкновением с художественно запечатленной реальностью в искусстве. Этот спектр процессов динамики смысловой сферы личности охватывает как эволюционные, так и революционные изменения; как осознаваемые или даже инициированные работой сознания, так и неосознаваемые трансформации; как «синхронические», так и «диахронические» процессы (см. Петровский В.А., 1996, с. 26). Нам представляется, что системный взгляд на смысловую динамику, дополняющий развернутые в предыдущей главе структурно-функциональные представления, позволяет поднять смысловой подход на качественно новый уровень.

4.2. Филогенез смысловой регуляции

В данном разделе мы затронем проблемы «большой динамики» развития смысловых образований. Авторы, которые ввели это понятие, определяли «большую динамику» как «процессы рождения и изменения смысловых образований личности в ходе жизни человека, в ходе смены различных видов деятельности» (Асмолов, Братусь и др., 1979; см. Асмолов, 1996 а, с. 110). На наш взгляд, это понимание требует уточнения: мы будем говорить о «большой динамике» или просто о развитии смысловой сферы в случае таких ее изменений, которые сопряжены с качественными изменениями процессов смысловой регуляции в целом, а не просто смены одних смысловых образований другими или их трансформаций, которые описаны в двух предыдущих разделах. Порождение новых смыслов, их исчезновение, перенос на новые носители, осознание и даже «смыслостроительные» трансформации представляют собой феноменологию актуальной динамики функционирования смысловой сферы, но не ее развития. О развитии смысловой сферы мы вправе говорить тогда, когда мы сталкиваемся с изменениями закономерностей, по которым осуществляются процессы смысловой регуляции, или же изменениями основ структурной организации самих смысловых систем.

Попробуем выделить основные линии и вехи развития смысловой сферы, основываясь на сравнительно немногочисленной литературе на эту тему. Как правило, это развитие описывается в ней преимущественно в терминах развития мотивационной сферы или эмоциональных процессов; мы, однако, попытаемся вычленить закономерности, описывающие развитие именно смысловой сферы.

Мы начнем с филогенетического анализа — с анализа того, каким образом и в какой форме смысловые механизмы включены в регуляцию поведения животных. Первым вопросом, без четкого ответа на который невозможно двигаться дальше, является вопрос о том, можно ли говорить о смысле и смысловой регуляции применительно к поведению животных. А.Н.Леонтьев (1972; 1984) использовал понятие смысла как ключевое объяснительное понятие именно в контексте проблемы поведения животных (введя при этом лишь различение биологического и личностного смысла). С другой стороны, в главе 2 мы говорили о смысловой регуляции как присущей исключительно человеку. Нет ли здесь противоречия?

Рассмотрим подробнее, как соотносятся между собой, с одной стороны, присущая только человеку и конституирующая личность смысловая регуляция жизнедеятельности на основе логики жизненной необходимости и, с другой стороны, доминирующая у животных форма регуляции их поведения на основе логики удовлетворения потребностей. Мы легко увидим, что во многих частных случаях эти две логики совпадают, сливаются, они попросту неразличимы. Действуя по смысловой логике жизненной необходимости, человек делает что-то потому, что это ему важно, но «важно» означает чаще всего «нужно для удовлетворения некоторой потребности». Действительно, если мы проследим цепочку смысловых связей любого человеческого действия, мы чаще всего придем к тому, что можно было бы интерпретировать как потребность. Чаще всего, но не всегда. Во-первых, наряду с потребностями смыслообразующими источниками человеческой жизнедеятельности выступают также несводимые к ним личностные ценности, коренящиеся не в жизненных отношениях субъекта, а в опыте социальных групп, с которыми он себя отождествляет, или, в терминах А.М.Лобка (1997), в культурной мифологии этих групп. Соотношение потребностей и личностных ценностей мы подробно анализировали в разделе 3.6. Во-вторых, если у животных потребности выступают конечной объяснительной причиной поведения, ибо в каждый момент времени в их динамической иерархии можно выделить одну безусловно доминирующую потребность, то у человека возможна и, более того, весьма типична конкуренция самих потребностей. Допустим, один объект или одна поведенческая альтернатива оказывается предпочтительнее под углом зрения одной потребности, а другая — другой. Если у животного в любой момент времени все потребности образуют весьма жесткую иерархию и выбор между ними не является проблемой, то у человека это отнюдь не всегда так, и, тем самым, проблема выбора оказывается нерешаемой в парадигме удовлетворения потребностей. Она требует выхода на более высокий уровень анализа и постанови! вопроса о выборе между самими потребностями, ответ на который может быть найден только в более общей логике жизненной необходимости.

По сути, анализ вновь привел нас к типологии жизненных миров Ф.Е.Василюка (1984): животным присущ внутренне простой жизненный мир, в котором в каждый данный момент времени наличествует лишь один смыслообразующий источник (доминантная потребность); регуляция поведения при этом всецело сводится к обеспечению реализации этой потребности. Человеку, напротив, присущ внутренне сложный жизненный мир, в котором регуляция деятельности должна основываться на более сложных механизмах, подразумевающих также не решаемую автоматически задачу соотнесения самих потребностей (и других смыслообразующих источников), определения их сравнительной значимости в каждый момент времени с учетом временной перспективы.

Таким образом, мы можем говорить о том, что понятия смысла и смысловой связи приложимы к описанию поведения и животных и человека, но по-разному. У животных элементы смысловой регуляции подчинены сравнительно простой логике удовлетворения доминирующей в данный момент потребности, к которой, собственно, и сводится логика жизненной необходимости в условиях внутренне простого жизненного мира. У человека, напротив, удовлетворение потребностей оказывается подчинено более сложной логике жизненной необходимости, входит в сложноорганизованную смысловую регуляцию жизнедеятельности как несамостоятельный элемент. Дополнительный свет на это различение проливает введенное П.Я.Гальпериным разведение биологического и органического: даже низшие потребности человека, по П.Я.Гальперину, не являются биологическими, в отличие от потребностей животных, поскольку они не предопределяют тип жизни, тип поведения, отношения в среде. У человека мы имеем дело с органическими потребностями, которые выступают как условия, но не объяснительные причины поведения (см. Гальперин, 1998, с. 410–412). Соответственно, если у животного смысловая связь предстает лишь как звено в цепи удовлетворения потребности, которая выступает как критерий регуляции и объяснительная инстанция поведения, то у человека мы имеем дело с обратным соотношением: удовлетворение потребности предстает как звено в цепи смысловой регуляции; объяснительным принципом и критерием регуляции жизнедеятельности человека выступает именно смысл.

Из сказанного, однако, вытекает, что мы вправе искать и находить элементарные смысловые механизмы поведения даже среди сравнительно низкоорганизованных животных. Более того, даже поверхностный взгляд на проблему филогенеза психики показывает нам, что отражение в психике животных смысловых характеристик объектов и явлений окружающей среды первично по отношению к возможности чисто познавательного отражения, то есть отражения ими свойств окружающего мира, имеющих косвенное, более опосредованное отношение к их жизнедеятельности.

Попробуем охарактеризовать отношение того, что отражается в психике животного, к его жизнедеятельности на разных стадиях эволюционного развития психики в животном мире.

В качестве отправной точки филогенетического экскурса рассмотрим низший, нулевой уровень организации живой материи — уровень, характеризующийся свойством раздражимости, понимаемой как «…общее свойство всех живых тел приходить в состояние деятельности под влиянием внешних воздействий» (Леонтьев А.Н., 1972, с. 12–13). На этом уровне, характеризующемся, по определению А.Н.Леонтьева, отсутствием психического отражения, любое воздействие выступает как имеющее непосредственное отношение к реализации потребностей живого организма в силу специфики его взаимоотношений с диффузной средой. Соответственно, любое воздействие вызывает реакцию в силу непосредственного влияния на состояние той или иной потребности, на поддержание существования организма.

Следующая ступень развития живого возникает вместе с несовпадением «…с одной стороны, тех свойств среды, которые отражаются и побуждают деятельность животного, а с другой стороны, тех ее свойств, которые, воздействуя на животное… определяют собой… поддержание его существования» (там же, с. 52). Это несовпадение возникает в условиях жизни организма в «вещно оформленной» среде и порождает эволюционную необходимость возникновения психического отражения среды.

Первым уровнем развития психического отражения в животном мире является уровень элементарной сенсорной психики, характеризующийся, по А.Н.Леонтьеву, тем, что животное способно реагировать на воздействие, сигнализирующее о присутствии потребностно значимого объекта, то есть на воздействие, обладающее биологическим смыслом для животного, хотя само это воздействие как таковое (например, запах хищника или, напротив, жертвы) не связано с энергетическими процессами поддержания жизни организма. С другой стороны, животное способно воспринять лишь объекты, окрашенные для него биологическим смыслом; объекты, лишенные смысла, попросту не воспринимаются им. Сошлемся на эксперименты над лягушкой, проведенные Дж. Леттвином с соавторами (см. Петрушевский, 1967, с. 363). Перед лягушкой образовали цветную панорамную модель ее родного болота и стали перемещать в нем предметы разного размера, в том числе двигать все «болото». Лягушка реагировала только на движущийся предмет, равный по размеру мухе, на фоне неподвижного болота. Крупные движущиеся предметы, неподвижная «муха» и движущееся «болото» не вызывали у лягушки ни малейшей реакции. Этот эксперимент иллюстрирует мысль А.Н.Леонтьева о том, что первично сенсорные модальности неразрывно связаны с аффективностью, с субъективностью и «биологическим знаком» (Леонтьев А.Н., 1986, с. 74; 75).

Следующий, более высокий уровень развития психики животных — стадия перцептивной психики — характеризуется возможностью психического отражения не только отдельных внешних воздействий в форме элементарных ощущений, но и возможностью целостного восприятия вещей. В деятельности животного при этом выделяются звенья, относящиеся не к самому предмету потребности, а к условиям, в которых этот предмет дан. Иными словами, происходит выделение предмета потребности из ситуации и возникновение производных смыслов, то есть наряду с биологическим смыслом предмета потребности животное руководствуется и опосредованными, многозвенными смысловыми связями. Вместе с тем животным, находящимся на стадии перцептивной психики, недоступно решение двухфазных задач, для которого необходимо выполнение специальных подготовительных операций, не приближающих его к предмету потребности в чисто пространственном отношении. Только с переходом на высший уровень развития психики животных — уровень интеллекта — становится возможным временное отвлечение животного от присутствия в поле предмета потребности. По-видимому, если на стадии перцептивной психики условия достижения предмета потребности получают производный биологический смысл лишь ситуативно, ad hoc, то на стадии интеллекта такой смысл приобретает определенную степень устойчивости, что и лежит в основе окончательного обособления операции, направленной на эти условия. Поэтому только высшие приматы решают задачи, требующие, например, сначала оттолкнуть от себя приманку с тем, чтобы затем достать ее с другой стороны. Двухфазность интеллектуальной деятельности животных связана, таким образом, с приобретением определенной устойчивости производными биологическими смыслами объектов действительности.

Даже этот весьма поверхностный анализ позволяет увидеть, что по мере усложнения психической организации и строения деятельности животных имеет место расширение способности животных активно относиться к объектам и явлениям внешнего мира, не служащим непосредственно реализации актуальных потребностей. Эволюционная необходимость этого расширения обусловлена увеличением в поведении животных удельного веса гибких форм приспособления, основанного на индивидуальном научении. В этих условиях необходимой предпосылкой эффективного приспособления будет являться ориентировка в широком круге объектов, явлений и воздействий внешнего мира, лишь опосредованно и (или) потенциально связанных с реализацией потребностей живого существа, то есть обладающих для него производным биологическим смыслом.

При переходе к человеку, наконец, происходит качественный скачок, связанный с возможностью воспринимать объекты и явления, в том числе и нейтральные, в контексте индивидуальной жизнедеятельности, через призму социального опыта, совокупной общественной практики. Было бы ошибкой, естественно, считать, что в жизнедеятельности человека смысловая регуляция играет меньшую роль, чем в жизнедеятельности животных. Приобретая у человека чрезвычайно разветвленные сложноопосредованные формы, она, однако, позволяет ему освободиться от власти непосредственной ситуации, произвольно регулировать свое поведение, ставить и реализовывать отдаленные цели. Детерминированность жизнедеятельности субъекта миром, выражающаяся в смысловых связях, развиваясь, переходит в свою диалектическую противоположность — в способность субъекта активно действовать, целенаправленно изменяя свой жизненный мир.