Глава 8 Индивидуальное и социальное
8.3 Социальная психология как психологическая дисциплина в США
В США и психология, и социология приобрели формы современной дисциплины и профессии в последнюю декаду XIX в. Никакой явной рациональной причины, по которой отношения между людьми должна изучать не социология, а психология (или наоборот), не было. Тем не менее, так как социальная психология развивалась в рамках двух разных дисциплин, подходы к изучению отношений между индивидом и обществом также значительно различались. Большей частью психологи действовали так, как будто индивиды, каждый в отдельности, обладают не-социальным измерением бытия — например восприятием, памятью или эмоциональной экспрессией, что дает психологии ее предмет исследования. По этой причине они понимали социальную психологию как изучение этой «не-социальной» активности в ситуациях, которые явно социальны, таких как дружеское общение или школа. Такова была позиция, которую провозгласил Флойд Олпорт (Floyd Н.Allport, 1890–1978) в 1924 г. в книге, на которую психологи ссылались как на первый учебник по этому предмету. Согласно Олпорту, социальная психология — «наука, изучающая поведение индивида постольку, поскольку его поведение влияет на других индивидов или само является реакцией на их поведение, и описывающая сознание отдельного человека постольку, поскольку оно является сознанием социальных объектов и социальных отношений» [34, с. 12]. Так как никакое человеческое поведение вне социального контекста невозможно, можно было бы подумать, что в таком определении социальная психология равняется психологии в целом. Как сказал социолог Чарльз Кули (Charles Н. Cooley, 1864–1929), «отдельный индивид является абстракцией, неведомой непосредственному опыту» [цит. по: 54, с. 56]. Тем не менее психологи в 1920-е гг. и позже принимали определение Олпорта или подобные ему как нечто полезное.
Отсутствие предустановленной границы между психологией и социологией ясно видно в ранних текстах по социальной психологии. Именно психолог, Болдуин, написал в 1899 г. предисловие к английскому переводу работы Тарда «Социальные законы» (Les lois sociales, 1898). Сам Болдуин обратился к социальной психологии в книге «Социальные и этические интерпретации психического развития» (Social and Ethical Interpretations in Mental Development, 1897), где представил свои соображения о той ценности, которую имеют психологические знания для социальной реформы. Росс, напротив, был не психологом, а экономистом, и хотя благодаря ему получил распространение термин «социальная психология», его книга по социальной психологии была эклектичной путаницей исторических данных и социально ориентированных комментариев. Разделение интеллектуального труда было особенно нечетким в Чикагском университете, где под философским предводительством Дьюи и социологическим руководством Смолла от изучения людей в обществе ожидали больших практических результатов. В 1917 г. Дьюи, перейдя на работу в Колумбийский педагогический колледж, призвал к созданию новой сбалансированной дисциплины — социальной психологии, преодолевающей границы между социологией и психологией, чтобы выработать «то упорядоченное знание, которое только и даст человечеству возможность производить больше жизненных благ и распределять их более равномерно» [65, с. 277]. Именно чикагский социолог Уильям Томас (William I.Thomas, 1863–1947) совместно с Фло- рианом Знанецким (Florian Znaniecki, 1882–1958) исследовали крестьян, эмигрировавших из сельской Польши в Чикаго, и предложили понятие установки (attitude) для описания ориентации личности по отношению к общественным условиям и ценностям. Сначала и Томас, и Знанецкий старались найти в универсальных человеческих свойствах психологическую основу, на которой можно было бы построить теорию социальных систем. Они рассчитывали, что удастся создать социальную психологию, построенную на изучении установок. Для Томаса и Знанецкого установка выражалась в речи и отражала человеческий опыт. Напротив, для более поздних психологов установка была переменной, измеряемой в лабораторных условиях. Знанецкий, как и многие другие социологи, впоследствии решил, что социально-психологическая программа неосуществима, и в своей теоретической работе использовал только социальные категории.
На протяжении всей третьей декады XX в. социологи по-прежнему проявляли интерес к мотивации. Например, существовала дискуссия относительно работы Вильфредо Парето (Vilfredo Pareto, 1848–1923) — итальянского ученого-эмигранта, получившего известность в США в качестве социолога. Он проводил различие между подлинными мотивами, заложенными в природе человека, и мотивами надуманными — интеллектуальными системами обоснования поступков. Это разделение он использовал при изучении того, как политические элиты управляют и манипулируют общественностью. Подобное использование психологических категорий становилось все более редким на фоне попыток сделать социологию строгой наукой, так как психологическим теориям мотивации не хватало как раз строгости и авторитетности. Вместо этого социологи обратились к таким терминам, как роль, определяемым через обращение к социальной функции, а не к психологическому содержанию, для описания тех аспектов индивидуальной жизни, которые имели отношение к исследованию социальных систем. Понятием социальной установки завладела психологическая социальная психология, и в течение некоторого времени этим практически и ограничивалось поле ее деятельности. В 1954 г. Гордон Олпорт (брат Флойда Олпорта) заявил, что социальная установка — «возможно, наиболее характерное и необходимое понятие современной американской социальной психологии» [35, с. 59].
В том, какие последствия для психологии может иметь серьезное восприятие представлений о социальной основе человеческой жизни, наиболее глубоко разобрался Джордж Герберт Мид (George Herbert Mead, 1863–1931), работавший в Чикагском университете. Его исследования были сходны с теми, которые в разное время проводили другие социальные мыслители и психологи, начиная с Маркса и заканчивая советским марксистом Выготским. В своих кратких, насыщенных и сложных статьях Мид утверждал, что любая психологическая деятельность — даже с выраженной физиологической составляющей (например, восприятие и эмоции) — наполнена социальным содержанием. С его точки зрения, невозможно говорить о человеческом переживании или действии независимо от социальной природы этого переживания или действия. На взгляд Мида, психологические категории по самой своей природе есть также и социальные категории. Этот его тезис не был воспринят североамериканскими психологами. В 1920-е гг. психологическая социальная психология рассматривала биологического индивида как автономную сущность, и только затем изучала его взаимодействие с другими индивидами и социальными условиями. Напротив, согласно Миду, то, что люди как субъективно, так и объективно понимают под индивидуальным, является результатом социального процесса. Для Мида не существует никакого Я, которое должно социализироваться; Я только и формируется в результате социализации. Но когда Мид заявил: «для социальной психологии не часть (индивид) предшествует целому (обществу), а целое — части», то многим психологам показалось, что такое определение предмета социальной психологии выводит его за пределы психологии [цит. по: 55, с. 314]. Точка зрения Мида так и не смогла завоевать значительного числа сторонников в психологии. Популярности не способствовало и то, что аргументы его были несистематизированными и трудными для понимания. Его взгляды распространялись медленно, через учеников и посмертные публикации, основанные на его лекциях.
На Мида оказала сильное влияние статья Дьюи «Понятие рефлекторной дуги в психологии» (1896) — шедевр теоретического функционального объяснения в психологии (см. главу 3). Для всех работ Мида характерно стремление избежать дуализма — психики и мозга, центральных и периферических отделов организма и т. д. — и понять людей в их окружении как целостный процесс. Его произведения были теоретическими: он стремился построить науку о действии как о «динамическом целом… ни одна часть
которого не может рассматриваться или быть понята сама по себе», представляя любое действие и мышление как социальный процесс [цит. по: 55, с. 314]. Его работа была также практической: саму науку он считал высшей, наиболее совершенной стадией развития. «Наше рефлектирующее сознание, в его приложении к поведению… находит свое высшее выражение в научном формулировании проблем и… использовании научного метода и контроля» [цит. по: 60, с. 368]. Перенося эту философию на практику, Мид искал социального применения для рациональной науки. Он, например, пытался, хотя и безуспешно, обеспечить объективную оценку ситуации и способствовать достижению соглашения в ходе большой забастовки рабочих швейной промышленности в Чикаго в 1910 г.
В работе «Социальная психология как партнер физиологической психологии» (Social Psychology as Counterpart to Physiological Psychology, 1909) Мид доказывал симметричность обеих психологий, настаивая на том, что содержание психической активности зависит от ее социальной природы в той же мере, что и от физиологического субстрата. В частности Мид критиковал расхожее мнение, что подражание — понимаемое как физиологический в основе своей процесс — является тем способом, которым животные или дети становятся частью группы. Дело обстоит иначе, утверждал он: существование развитого Я и знания о других — непременное условие подражания. Само это условие является результатом взаимодействия стимулов и действий — социального процесса, предшествующего выделению Я. Таким образом, «осознавание значения социально по природе», и «рефлексивное сознание предполагает существование социальной ситуации как необходимой предпосылки» [119, с. 101–102]. Психологи, считал Мид, описывают психические состояния так, словно они обладают физическим существованием, независимым от социального целого, тогда как эти состояния, наоборот, являются социальными процессами. (Социальные процессы, согласно Миду, не лежат вне природы; они — человеческая форма эволюции.) Это ставило под сомнение основание, на котором тогда строилась большая часть экспериментальной психологии. Многие психологи, однако, или игнорировали фундаментальный тезис Мида, или просто ничего, о нем не знали.
Статьи Мида (и Дьюи) показывают, как теория эволюции привела к возникновению новых подходов к психике. В самом деле, в этих исследованиях язык «психического» заменялся на описание деятельности как процесса; фокус перемещался с поиска истин о «психике» на характеристику адаптивных и дезадаптивных свойств деятельности.
Лишь после смерти Мида его труды приобрели влияние, преимущественно среди социологов, построивших на их основе тео-
рию символического интеракционизма — социальной конструкции Я и самосознания индивида. Только в 1950—1960-е гг. его идеи вернулись в психологию — через социологию. Получило известность его выражение «разговор жестов» (the conversation of gestures), обозначавшее социальный процесс коммуникации — не обязательно при помощи языка, — в процессе которого конструируются понятия о себе и другом. Жест (физическое действие, поведенческий акт, в том числе речевой) «влияет на человека, его производящего, таким же образом, как и на другого» [цит. по: 60, с. 365]. Непрерывное приспособление людей друг к другу, которое начинается у маленького ребенка как подстройка его движений, в зрелом возрасте становится, утверждал Мид, преимущественно функцией языка и того, что он назвал значимыми символами. Он пытался описать, как мы создаем свою индивидуальность и субъективный мир Я через диалог с окружением, осуществляемый в каждый момент жизни с помощью движений и речи. Последователи Мида отвергли лабораторию как не подходящую для изучения подобных вопросов; вместо этого они исследовали язык и значение социальных действий.
В годы между войнами социальная психология стала важной отраслью академической психологии; этот отпрыск перенял у своего родителя бихевиористскую ориентацию и статистическую методологию. Книга Флойда Олпорта (1924) очертила границы этой области, показала, как она вписывается в программы преподавания психологии, и предложила план экспериментальных исследований поведения людей, взаимодействующих с другими людьми. В 1930-е гг. исследования личности стали мощным направлением, в разработке которого участвовали и социологи, и психологи, движимые общим интересом к проблемам социальной адаптации индивида.
Задача гармоничной интеграции общества путем индивидуального приспособления индивидов продолжала занимать американцев. Для этого надо было изучить, как формируются мнения и какие условия побуждают людей к сотрудничеству — на работе или в местном сообществе. В 1922 г. журналист Уолтер Липпман (Walter Lippmann, 1889–1974) ввел в оборот термин общественное мнение, а в 1936 г. Джордж Гэллап (George Gallup, 1901–1984) применил методику измерения общественного мнения с помощью случайной выборки (the Gallup poll — опрос общественного мнения, проводимый Институтом Гэллапа). Однако этот вид элементарного социального анализа был никак не связан с содержанием лабораторных исследований. Социальные психологи изучали индивидуальные способности, а не общественное мнение, как это можно увидеть из содержания статей, опубликованных в ведущем для отрасли «Журнале психопатологии и социальной психологии» (Journal for Abnormal and Social Psychology;
добавление «и социальной» было сделано в 1923 г.). Движение за психогигиену 1920-х гг. стимулировало исследования детского развития и личности, призванные выработать способы здоровой адаптации человека в жизни. В 1930-е гг. в журнале печаталось много статей, посвященных личности, что давало понять: личность — ключ к социальным отношениям. Гордон Олпорт, став признанным авторитетом теории личностных черт и концепции социальных установок, во многом определил программу дальнейших исследований в психологической социальной психологии.
Психология как профессия развивалась в США особенно быстро после 1945 г. Академическая и прикладная психологии разделились, и даже социальная психология отделилась от психологии труда, или организационной психологии. Психологическая социальная психология постепенно превратилась в независимую академическую область со своими экспериментальными и прикладными журналами и собственным набором ценностей. Однако ценности эти были подчас противоречивыми и разрывали отрасль на части. Развивалась американская модель исследований, в рамках которой несколько крупных работ задали концептуальные схемы для множества частных исследований, по крайней мере, на несколько лет вперед. В числе этих работ были «Теория когнитивного диссонанса» (A Theory of Cognitive Dissonance, 1957) Фестин- гера, «Психология межличностных отношений» (The Psychology of Interpersonal Relations, 1958) Хайдера и новаторская статья Гарольда Келли (Harold Н. Kelley, 1921–2003) «Теория атрибуции в социальной психологии» (Attribution Theory in Social Psychology, 1967). Каждая из этих общих теорий предлагала свое объяснение того, что именно заставляет людей вести себя так, а не иначе, в контексте социальных отношений.
Труд Леона Фестингера (Leon Festinger, 1919–1989) вырос из допущения, что отношения между людьми зависят, прежде всего, от когнитивного понимания, построены на мнениях и суждениях о социальной ситуации и о других людях. Фестингер (учившийся с Левиным, чья деятельность будет обсуждаться в следующем разделе) утверждал, что мотивация возникает из когнитивного диссонанса между убеждениями или надеждами, с одной стороны, и реальными достижениями — точнее, их восприятием индивидом, с другой. Он предположил, что люди стремятся к когнитивной согласованности (cognitive consistency) — принцип, казалось, применимый ко многим ситуациям. Примерно в это же время Джордж Келли (George Kelly, 1905–1967) развивал другую когнитивную теорию мотивации — теорию личностных конструктов. В основе ее лежит идея о том, что обычные люди — как и ученые — создают свои собственные теории о том, как устроен мир (personal constructs). С их помощью они пытаются управлять своей жизнью, формируют ожидания и проверяют их на опыте. Скорректированные конструкты закрепляются в поведении и, в конечном счете, превращаются в черты личности. Таким образом, Фестингер и Джордж Келли считали движущей силой поведения не мотивы и потребности, а мысли и ожидания, что противостояло механистическому пониманию человеческого действия в бихевиоризме.
Фриц Хайдер (Fritz Heider, 1896–1988) после окончания университета Граца в Австрии работал с гештальтпсихологами в Берлине, а затем переехал в США, где развивал идеи Фестингера о когнитивном балансе. В книге 1958 г. он определил предмет своих исследований как межличностные отношения — отношения между несколькими, обычно двумя, людьми. Хайдер ввел понятие «психологии здравого смысла», или «житейской, наивной психологии». Он считал, что человек интерпретирует поведение других, основываясь на собственном восприятии, которое определяется либо ситуацией, либо убеждениями. Хайдер, чья книга была необычайно концептуальна, казалось, смог примирить требования объективной науки с уважением к внутреннему миру человека, к тому значению, которым обладают для него люди и вещи. Психологи были поражены качественной терминологией, с помощью которой он обсуждал соотношение между внутренней и внешней сторонами человеческих контактов. Он представлял ту ветвь академической психологии, которая ориентировалась на немеханистические — качественные, в отличие от количественных — теории действия, и умел четко выразить свою позицию. Это повлияло на Гарольда Келли, одного из создателей теории атрибуции; в ней главная роль в анализе действия отводится тому, как сам человек объясняет свое поведение, видя его причину либо внутри — в самом себе, либо во внешних агентах. Пытаясь понять социальные отношения, исследователи обратились к тому, как люди объясняют причины происходящего (например, в дорожных происшествиях) и, соответственно, кому или чему приписывают ответственность за это. Помимо всего прочего это побудило психологов отказаться от мысли, что житейская психология неинтересна или просто ошибочна, и отнестись серьезно к тем психологическим объяснениям, которые дают обычные люди.
Одна работа возбудила чрезвычайный интерес и расширила дискуссию. В статье «Подчинение: исследование поведения» (Behavioral study of obedience, 1963) Стэнли Милграм (Stanley Milgram, 1933–1984) описал эксперимент, в котором он инструктировал студентов колледжа давать другим участникам эксперимента удары электрическим током возрастающей силы. Эти участники якобы должны были запоминать слова; они находились вне зоны видимости, но их было слышно. В действительности эти люди были помощниками экспериментатора и не получали ударов тока. Результаты показали, что студенты были готовы назначать удары током, даже когда им самим это не нравилось, если получали инструкции от авторитетной фигуры. На первый взгляд, эксперимент продемонстрировал, насколько легко вызвать жестокость, несмотря на противодействие ценностей и эмоциональных переживаний. Милграм, к тому времени перешедший из Гарварда в Городской университет Нью-Йорка, подробно обсуждал выводы из своего эксперимента в книге «Повиновение и авторитет» (Obedience and Authority, 1974), куда включил и другие данные. Критика этого исследования шла по двум основным линиям. Во-первых, утверждалось, что Милграм эксплуатировал уважение к науке: на деле в эксперименте речь шла не о повиновении или жестокости, а о том доверии, которое испытывает к научным институтам и экспериментам обычный студент. Во-вторых, поднимались вопросы об этичности экспериментирования на людях. Вообще-то Милграм беседовал после эксперимента со своими наивными испытуемыми, информировал их о действительном содержании эксперимента и пытался сгладить эмоциональные последствия; он называл это дебрифингом (англ. debriefing — «разбор полетов»). Впоследствии этические соображения все больше и больше влияли на планирование и реализацию социально-психологических экспериментов. Это означало признание того, что эксперимент — это социальная ситуация с особой динамикой отношений между экспериментатором и испытуемым, чего не знали, например, ранние бихевиористы.
Эти исследования помогли созданию академической специализации, но не дали основы для понимания — не говоря уж о прогнозировании — того, как индивиды ведут себя в качестве социальных существ. Тем временем представители социальных наук разрабатывали иные пути рассуждений о человеческих действиях (к примеру, под влиянием Джорджа Мида). Однако отдельные отрасли — как психологии, так и социальных наук — зачастую практически не контактировали друг с другом.
Однако были и точки соприкосновения. Некоторые антропологи заинтересовались психологией как способом понять человеческие побуждения. В 1930-е и 1940-е гг. под влиянием теорий личности и психоанализа внутри американской антропологии сформировалась группа по изучению «культуры и личности». Ее члены доказывали, что возможно, исходя из индивидуальных личностных черт, сделать вывод о культурных особенностях; по их выражению, культура — это личность в увеличенном масштабе. Эти идеи получили распространение благодаря книге антрополога Рут Бенедикт (Ruth Benedict, 1887–1948) «Модели культуры» (Patterns of Culture, 1934). В ней разные культуры североамериканских индейцев характеризовались по преобладающему у них отношению к- миру: одни как «безмятежные, гармоничные», другие — как «дионисийцы», стремящиеся вырваться за пределы обыденного мира. Во время Второй мировой войны Бенедикт анализировала японские пропагандистсткие фильмы для солдат и конфискованные у военнопленных дневники, чтобы сделать выводы об особенностях японской культуры. Другой широко известный автор, Маргарет Мид (не имеет никакого отношения к Джорджу Миду), связала детское развитие, половые роли и личность с национальной культурой. В 1940-е гг. она и другие исследователи общества провели много исследований, посвященных национальному характеру и изменениям социальных установок; задуманные как вклад ученых в политическое и военное превосходство США, эти работы финансировались военной и разведывательной службами. Дэвид Райзман (David Riesman^ 1909–2002) был не антропологом, а социологом, и работал в Йельском университете. Он написал книгу о характере и культуре — «Одинокая толпа. Исследование меняющегося американского характера» (The Lonely Crowd: A Study of the Changing American Character, 1950); ее сокращенная версия стала бестселлером. Райзман утверждал, что в американском характере произошел сдвиг с внутренней мотивации на внешнюю; он сопоставлял это с долгосрочными социальными и демографическими изменениями. Эта работа была в духе ранних исследований характера и современности (модернити) Вебера и Тенниса. В упомянутой ранее (см. главу 5) работе Адорно, которая выросла в книгу «Авторитарная личность», обсуждалась склонность к авторитаризму в политике, по мнению многих, свойственная немцам. Рассматривалось, как на формирование такой склонности могла повлиять структура немецкой семьи и особенности дисциплинарных воздействий на маленького ребенка.
В 1950-е гг. была предпринята новая попытка объединить науки о человеке с социальными науками и создать единую социальную психологию — на этот раз под знаменем поведенческих наук. Успеха это не имело, и к началу 1970-х гг. заговорили о кризисе в психологической социальной психологии. Проблема состояла в том, что за пределами узкодисциплинарных рамок не было согласия по поводу ключевых терминов, с помощью которых должен проводиться психологический анализ социальных отношений. Во внешнем мире, на влияние в котором претендовали психологи, существовало великое множество мнений, противоречащие друг другу интересы разных профессиональных групп и обычная беспорядочность политической жизни. Общим, пожалуй, был только набор психологических допущений о «человеке экономическом» — идеализированное представление о природе человека, воплощенное в понятии индивидуального субъекта свободного экономического действия. Оно было частью рационального обоснования политических и экономических принципов, принятых в западных странах в 1980-е гг. и затем, после перемен 1989–1891 гг., распространившихся на восток Европы. Выдвигался такой политический тезис: человек, в силу своей природы, действует сознательно и рационально для достижения максимального личного благосостояния, а социальные отношения — это результат таких действий. Эти взгляды восходят к либеральной политической теории и сочинениям Гоббса и Локка. Согласно этой позиции, свободная и независимая личность — основа общества. Во власти отдельных людей построить или реформировать общество, если они решат, что это отвечает их интересам. Они делают это, выражая свои желания и предпочтения с помощью рыночных механизмов и форм представительного правления.
Однако, невзирая на эти взгляды, участники дискуссии о природе человека и политической жизни также считали само собой разумеющимся, что индивиды обладают «природой». Под «природой» имеются в виду естественные чувства к семье, общине или нации — разделяемые многими людьми эмоции, которые связывают их в сообщества. Эти чувства часто называют здравым смыслом. Таким образом, ссылка на чувства означает, что большинство людей не приняли модель рационально действующего «экономического человека». Тем не менее, разное материальное положение, пол, этническая принадлежность, образ жизни, религия и мораль создают барьеры, ослабляя веру в существование универсальной природы человека и общих для всех людей чувств. Кроме того, обнаружилось много расхождений по поводу того, что называть «естественным». Критики из лагеря социологов также утверждали, что экономический индивидуализм западного общества разрушает социальные связи и подрывает общественные ценности. И никакое количество социально-психологических работ не может этого изменить.
В 1960-е гг. и политическое сознание, и социальная психология в Западной Европе и Северной Америке изменились. Иногда новые концепции в психологии были связаны с наследием социальной мысли Гегеля и молодого Маркса — как, например, труды советского теоретика С.Л. Рубинштейна (см. следующий раздел). Небольшие, но влиятельные группы психологов-теоретиков, возглавляемые Клаусом Хольцкампом (Klaus Holzkamp, 1927–1995) в Берлине и Клаусом Ригелем (Klaus F. Riegel, 1925–1977) в США, пытались выстроить психологию заново на основе марксистской диалектики. Ощущение кризиса в социальной психологии, связанного с потерей направления, в начале 1970-х гг. вызвало к жизни серьезную философскую критику, идущую уже от последователей Витгенштейна, а не Маркса. Суть критики была изложена в книге Рома Харре (Rom Наггё, род. в 1927 г.) и Пола Секорда (Paul F. Secord) «Объяснение социального поведения» (The Explanation of Social Behaviour, 1972). В ней утверждалось, что для объяснения человеческих поступков нужно определить их конкретные социальные цели, формулируемые самими действующими лицами на их повседневном языке. Предметом исследования стало то, как люди активно конструируют свой мир; это заставило психологов признать, что и в экспериментах испытуемые активно видоизменяют экспериментальные задания. Чтобы открыть форум для теоретических дискуссий, Харре и Се корд основали в 1971 г. «Журнал теории социального поведения» (Journal for the Theory of Social Behaviour).
Кеннет Герген (Kenneth J.Gergen, род. в 1934 г.) переосмыслял социально-психологическое знание как историческое. В его статье «Социальная психология как история» (Social Psychology as History, 1973) утверждалось, что социальные психологи, сознают они это или нет, изучают не отдельные поступки испытуемых, помещенных в экспериментальные ситуации, а людей с их историческими особенностями: «социально-психологическое исследование — это, прежде всего, систематическое изучение современной истории» [84, с. 319]. Размышляя над этой и аналогичными проблемами, психологи и историки психологии в 1970-е гг. заявили, что центральным содержанием психологии должна стать история субъективности и эмоциональности, обращающаяся к таким источникам, как биографии, дневники и произведения искусства. В результате в 1980-е гг. психологи стали трансформировать традиционные гуманитарные дисциплины — такие как литературоведение и история — в источники знаний об исторических и психологических особенностях людей. Позднее Герген разработал концепцию, названную им социальным конструктивизмом и связанную с исследованиями 1970-х гг. в области социологии познания. Он утверждал, что психологическое знание надо понимать скорее как социальное действие, чем как находящийся «вне» общества или «над» ним анализ соответствия между некоторыми научными положениями и так называемой реальностью. Родившийся в Германии и живущий в Канаде социальный психолог и историк психологии Курт Данцигер (Kurt Danziger, род. в 1926 г.) в книге «Конструирование предмета» (Constructing the Subject, 1990) описал историю того, как социальные психологи конструировали предмет собственных исследований в своих экспериментах, в которые были встроены определенные социальные отношения.
Это направление социальной психологии имело предпосылки в исторической социологии — например, в работах Норберта Элиаса (Norbert Elias, 1897–1990), румына по происхождению, опубликовавшего в 1930-е гг. исследование о «процессе цивилизации». Элиас описывал, как при формировании европейского характера эпохи Нового времени сплетались между собой социальные обычаи, индивидуальные манеры поведения, язык тела и суждения о мире. Это еще раз подтверждало идею 1970— 1980-х гг. о том, что субъективные чувства и их объективное выражение в речи и движениях имеют свою историю. Поэтому именно историю культуры, а не естественную историю, надо считать родным домом для психологии человека. Новаторская работа Зеведея Барбу (Zevedei Barbu) по психологии людей прошлого — «Проблемы исторической психологии» (Problems of Historical Psychology, 1960) — соединила принципы французской школы «Анналов», отразившиеся в призыве Люсьена Февра (Lucien Febvre, 1878–1956) изучать историю чувств, с традиционным для англоязычных авторов интересом к характеру и личности. Сами французские историки, чье влияние в середине века и позднее было весьма значительным, проводили исследования менталитета — представлений разных народов о времени и географии, о детстве и смерти. Исходя из положения Барбу, что «из всех живых созданий лишь человек действительно историчен», эти ученые практически отождествляли предметы психологии и истории [42, с. 1].
Это, однако, было далеко от понимания своего предмета большинством психологических социальных психологов. То понимание, которое сложилось в 1980-е гг. и позже, определяло «индивидуальное» и «социальное» как независимые понятия. Поэтому психологи предполагали, что психология и социология могут существовать раздельно и заниматься каждая своим делом. И все же выходило много работ, в том числе написанных социальными психологами, которые ставили под сомнение и это предположение, и естественно-научную ориентацию психологии. В новом тысячелетии социальная психология — и совершенно обоснованно — стала открыта для дискуссий по фундаментальным проблемам объяснения в исследованиях природы человека.
