Ютина красота
— Взгляни на свою любимицу, — Борис Никитич кладет передо мной фотографию Юты, Юстинии Дмитриади. — Знаешь, кем она будет?
Круглое личико, коротко остриженные волосы, глаза с прищуром, рот полуоткрыт — задумчивая девочка, ее взгляд критичен, улыбка открытая и скептичная одновременно.
— Кем же?
— Учителем. Помяни мое слово.
Борис Никитич не хочет, чтобы я уходила. Мы так сработались! Печатает ночами фотографии — меня порадовать. И удержать.
— Напиши про Юту. А я ее еще сниму, на твоем занятии. Без Юты — не книга.
Раз «без Юты — не книга», начну с первого свидания.
В класс не без опаски входят малыши, впервые оставшиеся без родителей. Среди них — крошка Юта. В комбинезоне и клетчатом фартуке, оттопыренном на пузе.
— Красота! — кричит она. — Все, все посмотрите, какая здесь красота! — Она обращается к детям, которых видит впервые в жизни. — Учительница, а кто сделал эту красоту?!
— Дети.
— Какие дети?
— Всякие. Вот вы сейчас сядете за стол и будете делать такую же красоту.
Все рассаживаются, завороженные славной перспективой.
Юта стоит. Радости как не бывало. Глаза сощурены, вот-вот расплачется. Что случилось? А вот что:
— Я такую красоту делать не хочу. И сидеть не хочу. Буду стоять и смотреть. Или уйду. — Последнее звучит как угроза.
Пластилин и желтые листья лежат на столе — я готовилась к уроку. За окном осень, пусть и у нас будет осень. Дети впервые видят пластилин. Научить их отщипывать от целого куска маленький кусочек — такую глупую задачу я поставила перед собой. Кусочек прилепить к листу — уже результат.
— Листья портить, — говорит Юта.
Дети лепят, кое у кого уже готово — я прикрепляю к рейке первые «украшенные» листы. Дети радуются. Радость детей злит Юту. Она идет к двери. Решительно.
— Если ты не хочешь портить лист, я тебе могу дать бумагу порисовать. К тому же у нас здесь мастерская, значит, для мастеров. А мастера — они делают то, что им нравится, и то, что красиво выходит.
Шаг от двери. Значит, шаг ко мне.
— Посмотри там, в кладовке, и выбери себе, что хочешь.
В кладовке чего только нет, и заманчиво туда проникнуть.
Дети лепят, наше единоборство с Ютой их, кажется, мало занимает. И все-таки занимает. К тому же почему ей можно в кладовку, аим нет? Дети, хоть и маленькие, требуют справедливости и равноправия.
Выстраивается очередь в кладовку. Юта решительно никого туда не пускает. Приходится вызывать на помощь гнома — здоровенную тряпичную куклу. Гном разгуливает по столу и смотрит, что же ребята налепили. Ох, и нравится ему всё — и листья, и в то же время чудеса. Не бывает же листьев с цветными крапинками и с точками-закорючками, значит, это волшебные. Кто это все сделал?
Кладовка пустеет вмиг. Дети дарят гному всё, что слепили, и просто листья дарят, если не успели украсить, кто-то и гриб ему сладил, и вообще гнома надо угостить. Забыли про листья — катают яблоки. Урок выровнялся, стал тем, чем он должен был быть с самого начала.
И с Ютой обошлось. Она простила фальшивую ноту, которую уловила в моем наставлении, — «Вот вы сядете за стол и будете делать такую красоту».
Она нашла фантик в кладовке, завернула в него пластилин — поднесла гному настоящую конфету. Бунт был подавлен гномом. Без него я бы не справилась. В течение первого года занятий Юта «делала красоту». Ничего больше. Как выглядела ее красота? Если свести все воедино, то вот совокупный образ красоты четырехлетней Юты Дмитриади: некое пространство, скажем прямоугольник картона, облеплено кусочками мелко нарванных фантиков. Филоновская дробная витражная поверхность — из нее произрастают пластилиновые стволы. На стволах, как шляпки от грибов, пластилиновые диски, облепленные бисером, пуговицами, цветными квадратиками. Мозаичная поверхность дала свои плоды — они не имеют названия, они если и отличаются друг от друга, то только набором бусинок или бисеринок.
Все это сопровождается возгласами: «Посмотрите, какая у меня красота, все посмотрите!» Красота возносится ввысь на маленькой крепкой ладошке. Поначалу дети восхищались, потом привыкли — всё, в общем, одно и то же, а некоторые хозяйственные девочки даже стали коритьЮту — зря переводит драгоценности.
За год дети научились многому: гнуть из проволоки, делать коллажи, аппликации, лепить людей, зверей, цветы. Юта же застопорилась на «прелестях» и «красотах».
Каждую неделю она регулярно приносила мне пакеты из-под молока, туго набитые «прелестями». Что же это были за изделия? Всевозможные вырезки, наклейки, этикетки, разрезанные на мелкие кусочки. Каждый кусочек разрисован фломастерами. Десятки девочек с длинными косами, в платьях, под ними едва различимы нарисованные карандашом остовы фигур. Видимо, сначала она рисовала «скелет» с «головой», а затем одевала девочек в платья. Цветы, перерисованные с открыток и самым невероятным образом раскрашенные. Просто полоски бумаги, поделенные на мелкие отрезки, и каждый расцвечен. Но самое потрясающее — ее абстракции, гениальные по причудливости форм, композиции и цветовому подбору.
«Красота», впервые увиденная в нашем классе, натолкнула Юту на создание своей модели. Спектральное счастье жило на картоне, облепленном крошечными кусочками фантиков; счастье дало ростки — грибовидные создания с искрящимися от бусинок и бисера шляпками на серебряных ножках. Дальше можно было наклеивать новые фантики, заменять бусинки на пуговицы — модель, созданная Ютой, была универсальна.
Скульптуре (если можно назвать скульптурой Ютину красоту) отвечала живопись. Спектральная гуашевая поверхность с разрывами ярких, исходящих из нескольких точек пучков света. Будь у нас практика подмастерьев, я бы отдала Юту учиться витражному искусству. Прямо с пяти лет.
Бравым шагом Юта входила в класс. В одной руке — пакет с «прелестями», в другой — мешок с фартуком и музыкальными принадлежностями. Коротко остриженная, в комбинезоне и клетчатом фартуке, она выглядела мастером своего дела.
С рождением сестрички Юта разительно переменилась. Стала резкой, даже грубой.
«Уходите отсюда вон!» — шепнула она мне, когда я зашла в класс к Борису Никитичу во время мультфильмов.
Я спросила у Ютиной мамы, не обидела ли я чем девочку.
— Что вы! Она целую неделю готовится к лепке, все вам мешки с «вырезками» собирает.
На детском празднике мы с детьми танцевали. Дети вились вокруг меня, а Юта подошла со спины и прошептала: «Вы очень некрасиво танцуете».
После праздника я приводила в порядок класс. И вдруг слышу дикие крики из коридора. Это кричала Юта. Дежурная увещевала ее как могла.
— Ударьте меня, ударьте побольней, только папе не говорите! — захлебывалась в истерике Юта, катаясь по полу.
— Встань! — велела дежурная.
Юта послушалась, поднялась и уткнулась носом в угол, продолжая твердить: «Ударьте меня пресильно, только папе не говорите!»
Ютин папа ни разу со мной не поздоровался. Ни разу не зашел в наш класс, хотя Юта подолгу задерживалась после уроков. Он ждал ее в коридоре, укрывшись за газетой.
Работы же девочки никоим образом не отражали душевных бурь, как бывает обычно. Что это были за работы теперь?
Квадраты, нарезанные из машинописных листов (на оборотной стороне — формулы и научные тексты), ярко раскрашенные, расчерченные на множество разновидных прямоугольников. Десятки «витражных стеклышек» — и ни одного дубля! Затем все те же девочки с косичками в разных платьях, но — с абсолютно одинаковыми лицами. Какое-то упорное нежелание вдумываться, вглядываться в разность, непохожесть людей друг на друга. То же проделывалось и со скульптурами — голый человек, непременно безликий, одевался в пластилиновую одежду. А поскольку она не умела еще лепить «тонко», то обернутый в пластилиновые лепешки человек превращался в капусту. Как ни билась я, объясняя, что можно лепить сразу одетого, представляя, каков он под одеждой, Юта стояла на своем.
И третий, самый примечательный вид приносимых из дому изделий — формулы, написанные папиной рукой, длинные, в строку, и раскрашенные Ютой в разные цвета. Из этих формул можно было бы сделать десяток ожерелий, протянув сквозь них нить, ими можно было, как флажками, украсить всю школу. А перекрашенные надписи «детское питание», «молоко»? Сколько она их вырезала, откуда только не брала, и все из уродских превращала в красивые!
Что это — бунт против штампов, желание изменить устоявшееся? Преобразить все вокруг, подчинить своему представлению о красоте и назло, из упрямства, отвергать чужое? (Не забудьте, мы говорим о пятилетнем ребенке, не о подростке, негативные реакции которого психологически оправданы, — о маленькой девочке, живущей по собственным законам красоты и поднявшей голос против взрослой эстетики.) Тогда все выстраивается в ряд: взрослые сделали уродливые надписи, они учат нас, а сами плохие, они танцуют, как будто маленькие, но мы им не верим, они хотят, чтобы мы стали, как они, а мы не станем. Их неодушевленные значки-червячки отвратительные нужно немедленно переделать. Взрослые девочки все одинаковые, воображалы с косами (Юта коротко острижена), пусть платья у них красивые, зато лиц нет.
Легко ли ребенку бунтовать? Легко ли жить в одиноком заговоре против взрослых, олицетворение которых, теперь это ясно («Ударьте меня, ударьте, только папе не говорите!»), — надменный отец, выводящий закорючки на бумаге?
У Юты свой мир, куда взрослым хода нет. Просто нет хода, и всё. И нечего биться головой о стену. Надо перетерпеть, переждать. Приспеет время.
Педагогами часто становятся те, у кого было трудное, конфликтное детство. Может, прав Борис Никитич?
Сейчас Юте шесть лет. Она обожает свою сестренку. Любовь к малышке преобразила ее. Так преображает материнство, а Юта обращается с сестренкой, как заправская мамаша. Она приводит ее, полуторагодовалую, в наш класс, водружает пухлую, щекастую сестру к себе на колени, учит скатывать шарики и налеплять на картонку.
«Да вы только полюбуйтесь, какая это красота, это же настоящая красота!» — вот что читается в ее потеплевшем, любящем взгляде, когда она смотрит на сестру, привлекая к ней наше внимание.
Юта переболела ревностью и злобой. Это не было сущностью ее натуры. И именно потому не нашло отражения в «прелестях» и «красотах». Именно красота спасла Ютину душу от разрушения.
