Непосредственность

– естественность; следование своему внутреннему влечению.

Все мы не похожи друг на друга. Но у каждого в детстве есть один, общий для всех талант — это непосредственность. Умение говорить то, что вздумается, смеяться, когда захочется засмеяться, быть самим собой.

Проходит время, и это умение исчезает. Нам делается неловко говорить что вздумается и смеяться где попало. Становясь старше, мы стараемся не «выставлять» всех своих чувств и мыслей — а вдруг они кому-то покажутся неинтересными? Боимся задавать, как в детстве, разные вопросы — а вдруг кто-то сочтет их глупыми? Перестаем видеть удивительное там, где его не видят другие. Не только плохие, но, к сожалению, и хорошие чувства мы начинаем прятать.

Мир теряет свои веселые краски, люди больше не кажутся добродушными, жизнь становится прозаичной, да и сам делаешься каким-то менее значительным, особенно в малознакомом обществе.

Стесняешься быть самим собой, стремишься выглядеть умнее, а в результате выглядишь глупее и банальнее, чем ты есть. Чрезмерная оглядка на то, что скажут другие, словно одевает нас в скучную униформу, и пережить это бывает нелегко, особенно в юности. Чувствуешь себя неловким, неестественным и не знаешь, как из этого выбраться — иногда принимаешься вдруг грубить, иногда, наоборот, превращаешься в тихоню. Но ни то ни другое не помогают оставаться, как прежде, в ладу с самим собой.

Винишь себя, винишь других, а дело в том, что ушло детство, а с ним ушла непосредственность. Постепенно ее место заняла привычка следовать заведенным обычаям, правилам — подчиняться какому-то среднему опыту поведения.

До некоторой степени это неизбежно, и в этом нет ничего ужасного. В самом деле, нехорошо ведь, имея метр семьдесят роста, чувствовать себя, как ребенок, центром мира, приставать ко всем со своими переживаниями, задавать нелепые вопросы, веселиться, когда другим грустно. Сдержанность красит человека.

Принято считать, да так оно, в общем, и бывает, что непосредственность вытесняется образованием. Оно — как увеличительное стекло между миром и человеком. Ум пользуется мыслями, обдуманными до тебя, глаза вооружаются тем, что уже заметили другие, а это совсем не то ощущение, когда они у тебя ничем не оснащены и свободно, беспечно щурятся себе, словно спросонья. Детская свежесть восприятия теряется под напором уже сделанных без тебя открытий... Но вот что интересно! Это отрицательное последствие образования (не все же последствия положительны, плюсов без минусов не бывает) преодолеть можно не чем иным, как образованием же, только более обширным и глубоким — чтобы возродилась способность удивляться, без которой нет непосредственности, надо или не знать почти ничего, или знать очень много.

Думать своим умом (следовательно, видеть своими глазами, чувствовать своими чувствами) человек может, когда он или не знаком с плодами чужого ума, или знаком так глубоко, что ответы на возникающие у него новые вопросы приходится искать самому — готовых просто нет.

Это значит стать творческой личностью. Такие люди всегда выделяются непосредственностью, они не боятся быть самими собой.

Тут нечто вроде закономерности: как только у человека появляется столько знаний в какой-либо области, чтобы на их основе приобретать новые (неизвестные), он снова начинает видеть удивительное там, где его не видят другие. Дети мало знают и потому всему удивляются. Но и человек, вкусивший творческую радость познания, чем больше знает, тем больше способен удивляться.

Итак, глубокие знания открывают путь к непосредственному, живому, не стесненному «задним умом» восприятию жизни. Но путь этот непростой, и, чтобы не сбиться с него, надо с юных лет правильно, разумно относиться ко всему нестандартному, необщепринятому. Стандарты придают существованию людей необходимую устойчивость, но без отступлений от стандартов не было бы движения, развития науки, производства и культуры, человечество было бы подобно замшелому камню.

Хорошие стихи писали и до Пушкина, он учился у Державина, Жуковского, Батюшкова. Но никто в то время не смог так решительно, как Пушкин, посягнуть на искусственный, риторический книжный язык и, нарушая все правила (стандарты!) пиитики, писать:

...Веселым треском
Трещит затопленная печь.
Приятно думать у лежанки.
Но знаешь: не велеть ли в санки
Кобылку бурую запрячь?


Такие строки были бы невозможны без непосредственного, естественного, наперекор всем стандартам, желания Пушкина писать, как говорили вокруг него: крестьянка — няня, друзья — гусары, московские купцы и уездные барыни. Без его умения радоваться, удивляться и восхищаться тем, что еще не замечено, не понято и не признано другими.

Это было нелегко. «Наиболее зрелые, глубокие, и прекраснейшие создания Пушкина были приняты публикой холодно, а критиками оскорбительно», — писал Белинский. Но прошло время, все стало на свои места, и язык Пушкина сделался языком русской литературы.

Непосредственность сильна и красива, потому что чужда всему надуманному, фальшивому. Но она и беззащитна, слаба, легко исчезает, если человек не хочет или не умеет быть самостоятельным.

В «Мертвых душах» Гоголь писал о девушке, только что вышедшей из института: «Она теперь, как дитя, все в ней просто: она скажет, что ей вздумается, засмеется, где захочет смеяться». Но, писал он дальше, «пусть-ка только за нее примутся теперь маменьки и тетушки. В один год ее наполнят всяким бабьем, что сам родной отец не узнает. Откуда возьмется и надутость, и чопорность, станет ворочаться по вытверженным наставлениям, станет ломать голову и придумывать, с кем, и как, и сколько нужно говорить, как на кого смотреть; всякую минуту будет бояться, чтобы не сказать больше, чем нужно; запутается наконец сама, и кончится тем, что станет наконец врать всю жизнь, и выйдет просто черт знает что!»

Надо уметь охранять себя от надутости, чопорности и той «житейской мудрости», которая старается сделать из тебя «черт знает что». Чтобы на всю жизнь сохранить детский талант непосредственности, совсем ни к чему стараться быть наивным и нераздумывающим. Это будет выглядеть искусственным. Нужно другое: не стесняться сомнений, не бояться говорить правду, высказывать мысли и идеи, даже если многие их не признают, высмеивают, называют чудачеством.

Как бы это ни казалось трудно, надо доверять своим чувствам и не робеть говорить и делать то, в чем убежден. Чацкому было невыносимо оставаться в обществе Фамусовых, и он бросил ему вызов:

Бегу, не оглянусь, пойду искать по свету,
Где оскорбленному есть чувству уголок!..
Карету мне, карету!


Непосредственность помогает без раздумий и сомнений поступать так, как велит совесть. А это очень важно, особенно в те требующие быстрых решений моменты, когда для длительных размышлений просто не остается времени.

Мужество, решительность, чистосердечие — эти качества часто бывают свойственны непосредственным людям. Но грустно бывает видеть человека, когда он, не разобравшись, по собственному недомыслию искренне помогает тем, кто творит зло.

Ребенок не ведает, что творит, потому что у него нет опыта, а взрослый должен ведать, что он творит, и потому плохо, если он с детской непосредственностью совершает дурные поступки. Зло остается злом, по какой бы причине его ни совершали, и никакая непосредственность не может облагородить темноту и душевную неразвитость.

Тот, кто, нисколько не смущаясь, демонстрирует свое бездушие, кто слеп и глух к бедам другого, не найдет оправдания в том, что он «от души» глух и слеп. Искренний в своем невежестве или эгоизме, остается все тем же невеждой или эгоистом, а его «непосредственность» часто имеет своей причиной самоуверенность и неуважение к людям.

Психология bookap

«Человеческая природа, — писал семнадцатилетний Маркс, — устроена так, что человек может достичь своего усовершенствования, только работая для усовершенствования своих современников, во имя их благ». А чтобы действовать «во имя блага», надо уметь определять, в чем оно состоит, а для этого так же важны знания, как и чуткость ко всякой несправедливости.

Стесняться плохого и не стесняться хорошего — это первый и главный шаг к той непосредственности, которая помогает всегда быть простым, открытым и отзывчивым человеком.