Психологический смысл мотива искупления в волшебной сказке

Лекция 1

Слово искупление (redemption) не должно в данном случае ассоциироваться с христианским догматом и теологией, где оно является понятием, имеющим множество смысловых коннотаций. В волшебных сказках искупление достаточно однозначно относится к состоянию, характеризуемому тем, что некто оказывается проклят или заколдован, а затем спасен вследствие определенного развития событий или сцепления случайное гей. Ясно, что у такого состояния мало общего с тем, о котором говорит христианское учение.

Проклятие может быть разного рода. Обычно герой мифа или волшебной сказки осужден принять облик животного или безобразной старухи (старика). Однако в итоге претерпевший такую метаморфозу герой, пройдя через искупление, снова превращается в принца или принцессу. Существуют определенные виды холодно– и теплокровных животных, чей облик вынужден принять герой сказки: нередко это медведь, волк или лев, а также птицы — утка, ворон, голубь, лебедь или сова, иногда это может быть змея. В других случаях герой проклят и вследствие этого, сам того не желая, вынужден творить зло и нести в мир разрушение. Например, принцесса должна убивать всех своих поклонников, однако в конце сказки, когда с нее спадает лежавшее на ней заклятие, она объясняет, что поступала так против своей воли, подчиняясь злой силе, но теперь она свободна от этих злых чар. Таковы основные типы злой судьбы, выпадающей персонажам волшебной сказки, судьбы, от уз которой герой или героиня в конечном счете освобождаются.

Я решила не делать предметом своих лекций какую-либо отдельную волшебную сказку, но обсудить мотивы из разных сказок, для того, чтобы показать различные типы проклятий, поскольку я считаю, что они имеют важный психологический смысл, не говоря уже о том, что нередко выступают в качестве основной темы в сказках. По-видимому, есть все основания уподобить человека в невротическом состоянии заколдованному персонажу сказки, ибо люди, оказавшиеся в плену невроза, склонны к постоянному разладу с собой и разрушительным тенденциям как по отношению к себе, так и к другим. Какая-то сила заставляет их быть в своих речах и поступках гораздо хуже, чем они есть на самом деле, действуя и говоря как бы помимо и против своей воли. Волшебные сказки, в которых рассказывается о подобных существах, как правило, особенно не задерживаются на моменте проклятия (или, что то же, заклятия. – Прим. перев.), зато гораздо больше внимания уделяют способу освобождения от него (method of redemption). И здесь можно многому научиться, поскольку имеется много общего между способом освобождения от заклятия в волшебных сказках и психотерапевтическими процедурами, да и вообще самим процессом лечения.

В качестве самого общего примера напомню, что в сказочном мире нередко встречаются заколдованные персонажи, которые должны искупаться в воде или молоке, иногда подвергаясь при этом побоям. В другом случае подобные персонажи просят, чтобы их обезглавили, как это бывает, когда они превращены в животных и у них отсекают голову лисы или льва; порой необходимо, чтобы их полюбили или поцеловали, или же от них требуется съесть какие-либо цветы и т. п. Например, герою необходимо сбросить с себя то, что как бы стало его кожей, или, наоборот, надеть на себя животную шкуру. В другом варианте, ему должны быть заданы определенные вопросы или, напротив, не заданы. Эти типы мотивов нам и следует рассмотреть.

В терапевтической практике нередко приходится видеть, как врачи надеются найти рецепты и формулировки для каждого из типов заболеваний. В этом отношении последователи Юнга — в отличие от других школ в психологии — всегда говорят, что, как это ни печально, рецептов на все случаи не существует. Поэтому каждый случай заболевания — это единственный в своем роде процесс, присущий конкретному индивиду, а индивидуальный путь всегда чем-то не похож на другие пути. Учитывая эти мы имеем право сказать, что у нас нет готовых рецептов для лечения. Следовательно, нам вообще не стоит касаться данного предмета в своих лекциях, мы можем лишь посоветовать тем, кто имеет лечебную практику, как им следует вести себя по отношению к всегда конкретное и в чем-то неповторимому пациенту. В этой весьма затруднительной ситуации, когда у врача или аналитика нет каких-либо правил или указаний, которыми он мог бы руководствоваться при лечении пациента, имеется одно достаточно надежное средство — обратиться к его сновидениям, и я убеждена, что если мы будем интерпретировать их осторожно и объективно, не внося в них наших собственных теорий, то сможем таким образом получить намек относительно того, что нам делать.

Поэтому единственное, на что мы можем рассчитывать в плане теоретической поддержки и руководства, – это на нашу способность к объективной и точной интерпретации мотивов сновидений, помогающую понять, какое средство для излечения нам предлагает использовать бессознательное. Тут мы вступаем в область, которая имеет отнюдь не только индивидуальный характер (при всей уникальности процесса исцеления), поскольку волшебные сказки и мифы дают нам в образной форме представление об инстинктивных процессах, общих для всех людей. Подобно тому как все человеческие существа — как бы ни различались они между собой — ходят на двух ногах, имеют только один рот и два глаза, так и человеческой психике при всех индивидуальных различиях, присущи определенные фундаментальные структурные свойства, встречаемые везде и всегда. Вот на этом-то уровне коллективного бессознательного и можно обнаружить образные представления типических процессов лечения типических заболеваний. Если вам, например, в общих чертах известно, что означает для заколдованного человека купание, а вашему пациенту снится сон, в котором анализ уподобляется купанию в ванне, то у вас уже имеется интуитивная догадка о возможном типе лечения. С другой стороны, если пациенту снится, что ему необходимо разрезать некое существо на части, у вас опять же имеется интуитивное понимание направления, в каком должен пойти процесс лечения, и некоторая информация о том, что предпринять в данном индивидуальном случае. Естественно, всегда существуют сомнения относительно того, кто должен искупаться в ванне или кто должен быть обезглавлен, но сведения об этом обычно предоставляются материалом самого сновидения.

Нам следует теперь взглянуть более пристально на наш предмет и отметить одну общую проблему, возникающую при работе с мифологическим материалом, особенно материалом волшебных сказок, и создающую определенные трудности для их понимания. Когда вы читаете такую сказку как бы глазами ребенка, воспринимая ее наивно и с чувством, вы неизбежно исходите из предположения, что центральное лицо рассказа — будь то принцесса, принц, мальчик или девочка — является обычным человеческим существом, и, соответственно, отождествляете себя с ним, разделяя все его страдания (обычно представительницы женского пола отождествляют себя с женскими персонажами, а представители мужского — с мужскими). Если вы читаете миф, например «Одиссею» или «Эпос о Гильгамеше», то идентификация облегчается благодаря тому, что герой ведет себя подобно человеческому существу: он испытывает страх, печалится, радуется и т. п. Он, например, спрашивает: «Что же мне делать?» или что-либо в том же духе, приближаясь, таким образом, к обычному для человека образу мышления и чувствования и создавая для читателя возможность идентификации с ним. В этом отношении в героях мифов гораздо более сказывается их земная, человеческая природа, нежели в героях волшебных сказок.

Учеными уже отмечалось, и их доводы выглядят убедительными, что герой или героиня волшебных сказок заметно отличаются от героев мифов. В волшебных сказках они гораздо менее человечны, иначе говоря, они лишены внутренней жизни. У них нет обращенной к себе внутренней речи, они не знают сомнений, не испытывают неуверенности, то есть им не свойственны чисто человеческие реакции на происходящее. Герой в сказках бесстрашен и никогда не теряет присутствия духа, продолжает сражаться до тех пор, пока не одолеет врага. Героиня безропотно идет на мучения и проходит через множество испытаний на своем пути, пока не достигнет своей цели. Но нам ничего не сообщается о каких-либо чисто человеческих реакциях, которые столь естественны в их положении. По этой причине один из исследователей сказки, д-р Макс Люти (Max Liithi), заходит настолько далеко в своих выводах, что утверждает, будто герои в фольклоре являются фигурами, выкрашенными в белый или в черный цвет, что они создаются по определенным шаблонам с характерной тенденцией к наделению их такими, например, чертами, как ловкость, верность, способность переносить страдания и т. д., и что они остаются неизменными на протяжении всего рассказа. В поведении героя волшебной сказки вы никогда не обнаружите никаких признаков психологической конверсии, т. е. перехода из одного психического состояния в другое, тогда как в мифе смена установки — явление достаточно обычное. Таким образом, несмотря на наличие у них ряда характерных человеческих качеств, герои волшебных сказок не являются людьми в полном смысле этого слова. Это происходит потому, что они представляют собой не просто типы человеческих существ, а архетипы, и, следовательно, бесполезно с помощью прямых аналогий отыскивать в них какие-то черты человеческого эго. Героя волшебных сказок нельзя воспринимать в качестве определенного мужчины, а героиню — в качестве определенной женщины.

Если люди понахватались кое-каких сведений из юнговской психологии, то это, наверно, хуже, чем если бы они вообще не были с ней знакомы, ибо в результате такого поверхностного знакомства они выбирают какую-нибудь волшебную сказку и начинают накалывать на образы персонажей несколько юнговских понятий: например, такой-то воплощает собой эго, такой-то — аниму, а еще один — Самость. Такой подход хуже, чем вообще отказ от интерпретации, потому что он ненаучен, необъективен, инфантилен и, прямо скажем, недобросовестен, поскольку, пока вы не проанализировали выбранную вами историю до конца, вы не вправе использовать юнговские понятия применительно к такого рода персонажам. Предположим, например, что некто, оказавшись жертвой элементарного заблуждения, устанавливает, что один из персонажей данной волшебной сказки обладает качествами тени, а затем обнаруживает, что столь удачно подмеченная особенность дает о себе знать далеко не на всем протяжении сюжета. Подобные горе-аналитики начинают тогда говорить, что они, должно быть, допустили ошибку вначале, или что они сами себя не очень хорошо поняли, или, наконец, что в самом тексте сказки имеются определенные изъяны, так как в своем бытовании она подверглась искажениям и не соответствует первоначальному виду. Бывает и так, что они просто перескакивают через неудобное для них место в сюжете, пускаясь в общие рассуждения, чтобы достичь хотя бы видимости соответствия между своими понятиями и содержанием сказки. Однако, если вы внимательно посмотрите, то увидите, что использование понятий юнговской психологии при интерпретации волшебных сказок допустимо только с определенными ограничениями. Когда я в свое время открыла это для себя, то вдруг осознала, что иначе и быть не может, потому что волшебная сказка создается не индивидуальным психическим и не из индивидуального материала.

Понятия, которые созданы Юнгом, сформировались отчасти посредством наблюдения им собственных психических процессов отчасти через наблюдение сходных процессов у других людей. Когда мы говорим об аниме, то имеем в виду какого-то конкретного мужчину, с присущей только ему определенной анимой, точно так же как, говоря об эго, мы представляем себе эго определенного лица а под тенью подразумеваем худшую сторону определенной личности. Однако не следует проделывать махинации такими терминами в историях, к которым они не имеют никакого отношения. Даже если они зарождались в ходе наблюдения над многими индивидами, то из этого вовсе не следует, что образованные таким образом понятия приложимы к материалу наподобие волшебных сказок, материалу, который, вероятно, создавался в процессе творчества многих людей или даже определенной группы. Следовательно, нам необходимо вернуться к основной проблеме волшебных сказок. Не существует, как известно, единого мнения в вопросе об их происхождении, и мы поэтому рискнем предложить еще одну гипотезу, но построенную уже с психологической точки зрения.

Среди простых людей, например крестьян и лесорубов, то есть того круга, в котором в наше время по преимуществу и создаются волшебные сказки, обычно бытует два вида сказки: местное предание (local saga) и собственно волшебная сказка. Первое зачастую не так-то просто отличить от волшебной сказки, однако у него имеется одна характерная черта: в большинстве случаев речь в нем идет о какой-нибудь фантастической истории, случившейся в определенной местности или определенном замке. Рассказывается, например, что жители такой-то деревни стали свидетелями довольно необычного для этих мест происшествия и т. д. Рассказ лаконичен и привязан к определенному месту, его герой приобретает черты определенного человека, а случившаяся с ним история рассказывается так, как если бы речь шла о дополнительном происшествии, хотя эта история обладает всеми характерными особенностями волшебной сказки. В волшебных сказках вы часто будете сталкиваться с различного рода парапсихологическими явлениями, тогда как в местных преданиях гораздо чаще приходится иметь дело с основными элементами того — живучего жанра, который можно назвать «рассказами о приведениях». Что касается легенд, то они обыкновенно имеют под собой историческое, или лишь до некоторой степени историческое, основание. Их героями могут быть святые или исторические личности.

У нас, в Швейцарии, примером такой легенды может служить история о Вильгельме Теллс. И характерно, что историки до сих пор пререкаются относительно нее: одни считают, что это подлинная история, другие — что это волшебная сказка, а третьи склоняются к тому, что в ней воспроизводится мотив героической саги, поскольку в скандинавских сказаниях тоже встречается такой герой. Тем не менее она до сих пор в глазах многих претендует на историческую реальность, а соответственно, и события, о которых в ней повествуется, прикрепляются к определенному месту и времени. С психологической точки зрения эту легенду можно прокомментировать следующим образом. Действительно, случается время от времени, что в самой обыкновенной человеческой жизни происходят настолько фантастические события, что если у вас нет возможности в них хорошенько разобраться, то может показаться, что вам рассказывают волшебную сказку. Мне часто приходилось испытывать подобное ощущение, и здесь мы вплотную подходим к проблеме синхронности. Можно только изумляться тому, насколько часто события, подобные тем, что происходят в волшебной сказке, случаются в реальной жизни, и происходит это в том случае, если констеллируется архстипическая ситуация. Если такого рода мифологический мотив налицо, то вполне вероятно, что он может разбухнуть и обрасти подробностями и обстоятельствами, которых в действительности не было. Нет ничего удивительного, если будет добавлено какое-нибудь незначительное обстоятельство, делающее этот мотив гораздо более интересным, и необходимо понять, что подобное происходит не раз и не два, в результате чего и выкристаллизовывается целостное мифологическое событие. Таким образом, я хочу сказать, что и местное предание, и историческая легенда основываются на действительно имевших место событиях, которые в свое время были глубоко пережиты, а затем обросли новыми подробностями, расширившись до пространного рассказа, и уже в таком виде передавались от поколения к поколению на протяжении длительного периода времени. Мне удалось обнаружить факты, служащие подтверждением этой теории уже в наше время В Швейцарских Альпах, неподалеку от Кура, находится деревня, где некогда жила семья мельника, у которой имелась особая книга для записи событий, происходивших в семье. Некоторые из потомков этой семьи живут теперь в Куре и являются обладателями этой старинной семейной книги, в которую записывались события, случивши сея с их предками 150 лет назад. В одной из записей рассказываете: о мельнике, который, встретив по дороге домой лису-оборотня, зато верившую с ним человеческим голосом, вскоре после этого умирает.

Так вот, в данном случае мы имеем дело с широко распространенным во всем мире мотивом: если вам повстречалась ваша лесная душа (buch soul), т. е. животное, говорящее человеческим голосом, то это знак того, что смерть стучится в вашу дверь.

В 1937 году один исследователь фольклора расспрашивал деревенских стариков об этой мельнице, и ему сказали, что на ней водятся привидения, и рассказали ту же самую, уже знакомую нам историю, которая отчасти что-то потеряла, но и что-то приобрела в новом пересказе — историю о том, как мельник встретил лису, которая проскочила у него между ног, от чего он вскоре умер. В этой области Швейцарии почти все верят в то, что ведьмы могут оборачиваться лисами и вызывать воспаление кожи (красная лиса — красная кожа). Ну, а мы с вами становимся свидетелями того, как к первоисточнику — семейной хронике — присоединяется широко распространенное народное поверье. Сообщается также, что в лису, о которой идет речь в этой истории, вошла душа родной тетки мельника и что смерть мельника была вызвана ведьмовской душой его тетки. Похоже, что деревенская жизнь настолько однообразна и скучна, что приходится придумывать подобные, волнующие воображение, истории.

Благодаря таким случаям мы можем лучше понять, как вследствие вторжения индивидуального сознания разрастается архетипический образ, а именно местное предание. Далее, если такое местное предание имеет достаточно общий характер, оно, расставшись с местом своего возникновения, начинает странствовать по окрестным деревням и теряет в процессе этой миграции свое узкое, местное значение. Например, на первоначальной стадии мельник имел определенное имя и жил в определенном месте, но это изменилось, когда предание, мигрируя, утратило свои локальные особенности, закреплявшие его за определенным местом и временем, и приобрело более обобщенный характер, потеряв тем самым местный колорит, но получив взамен более широкое признание и аудиторию.

Из всего этого можно заключить, что, исследуя тот или иной сказочный мотив, мы занимаемся чем-то вроде создания сравнительной анатомии человеческой психики (psyche); все, что носит индивидуальный или местный характер, в основном отбрасывается, поскольку не представляет интереса для такого исследования. Несмотря на это, я все же буду вынуждена в дальнейшем не согласиться с подобной теорией и видоизменить се, либо волшебные сказки не вполне застрахованы от воздействия на них специфических факторов. Если вы начнете сравнивать сказки, то увидите, что, несмотря на определенные черты сходства (например, присутствие в них таких персонажей, как ведьмы, оказывающие помощь животные и т. д.), структура волшебной сказки североамериканских индейцев заметно отличается от структуры европейской волшебной сказки, даже если абстрагироваться от имен и прочего местного колорита. Изучать миф — это все равно что изучать «тело» народа в целом. Тогда изучение волшебной сказки, если продолжить эту аналогию, можно уподобить изучению скелета, но я думаю, что такое изучение демонстрирует фундаментальные свойства в их наиболее чистом виде, и если вы хотите исследовать базисные структуры человеческой психики, то для этой цели гораздо лучше изучать волшебную сказку, чем миф. Если мы применяем эту гипотезу на практике, то снова приходим к тому, о чем я уже говорила, а именно: и герой и героиня в волшебной сказке — это не отдельные человеческие существа, но архетипические фигуры.

Когда я впервые стала развивать эту теорию перед своими слушателями, стараясь убедить их в ее правильности, то натолкнулась на значительное эмоциональное сопротивление. В результате я поняла, что мне и самой не очень нравится эта теория. Еще раз напоминаю, что я была уверена в том, что герой волшебной сказки — это не субъект в обычном его понимании, но в то же время должна признать, что невозможно избавиться от соблазна рассматривать его в качестве человеческого существа. Такая раздвоенность долго мешала мне, пока я не пришла к выводу, что должна существовать общая инстинктивная основа для эго и что следует допустить наличие в человеческой психике некой врожденной тенденции, которую мы обычно называем эго-формирующим фактором (the ego building factor) и которая, по-видимому, является одним из характерных свойств человеческого существа.

Так вот, если вы занимаетесь психологией ребенка, то я бы хотела отослать вас к статьям Майкла Фордхэма (Michael Fordham) на эту тему, где вы увидите, что эго способно проявляться спроецированным, как если бы это было «не мое эго». Многие дети рассказывают о себе в третьем лице, называя себя по имени, и не произносят слова «я», поскольку их «я» проецируется на их имя. Назвать точное имя виновника порой немаловажно для малыша: «Джонни пролил молоко». Ощущение идентичности с эго в данном случае отсутствует. Если вы продолжите наблюдение, то довольно часто будете обнаруживать, что на следующей стадии своего развития личностное эго проецируется на одно какое-нибудь существо, которое приводит в восхищение. Это может быть, например, школьный товарищ, которому ребенок рабски во всем подражает. Вы вправе говорить, что та форма, которую примет в будущем эго у этого ребенка, проецируется на его товарища. В данном случае вообще можно сказать, что качества, которые в дальнейшем будут характеризовать эго такого мальчика, еще не отождествились с ним, но пребывают в состоянии проекции на другое существо.

На этом примере видно, как эго-формирующий фактор опирается на восхищение, побуждающее человека подражать тому, кем он восхищается. С другой стороны, если вы занимаетесь изучением первобытных обществ, то сталкиваетесь с тем же самым явлением, хотя и в несколько иной форме, ибо в этих обществах только король, вождь или знахарь обладают достоинством индивидуального лица. Если, например, в таком обществе совершается преступление, в котором, как выясняется, виновен вполне определенный человек, то вина тем не менее может быть приписана другому, который и примет наказание безропотно. Разумеется, это не может не огорчать миссионеров! Психологическое объяснение этой странности заключается в том, что преступление, совершенное в племени, должно повлечь за собой наказание, при этом, однако, понести наказание может любой член племени, на которого упадет выбор, а вовсе не обязательно действительный виновник, что считается вполне в порядке вещей. С другой стороны, оскорби, допустим, белый человек чувства одно из своих черных слуг, и последний способен повеситься, будучи убежденным, что этим нанесет ответный удар своему хозяину! То, что, нанося подобный удар, сам мстящий умирает, не имеет значения, главное — ответный удар обидчику нанесен. Эго в данном случае настолько слабо развито, что индивид как таковой, собственно, и не представляет ценности, главное — это месть. Что касается лечебной практики, то нетрудно заметить, что пациент со слабым эго находится в аналогичном положении.

Когда мы начинаем размышлять об эго-комплексе, то обнаруживаем, что это очень сложный феномен, и должны уяснить себе, что мы очень мало знаем о нем, хотя ему, казалось бы, присущи некоторые весьма распространенные свойства. Почему бы не допустить в качестве рабочей гипотезы, что герою волшебной сказки соответствует психологический образ, который является наглядным выражением эго-формирующей тенденции и служит для нее своего рода моделью. Само слово «герой» наводит на мысль об этом, ибо герой — личность образцовая. Желание подражать ему является непроизвольным для большинства людей. Чуть позже я подробнее остановлюсь на этом.

Исследование мифологического материала посредством сравнительного анализа образов героев и героинь показывает, что им свойственны некоторые характерные общие черты, которые в значительной степени сближают образ героя с тем, что Юнг называет архетипом Самости. Напомню, что под Самостью Юнг подразумевает нечто принципиально отличное от эго. В человеческой личности как целом эго — это только одна ее часть. Большая часть психического (psyche) не отождествляется с данной конкретной личностью. Саморегулирующую деятельность психического как целого Юнг определяет как архетипическую Самость. Он подчеркивает, что идентификация с Самостью может иметь катастрофические последствия для личности и поэтому крайне важно разграничивать понятия Самости и эго.

В своей работе «Mysterium Conjunctionis» Юнг указывает, что скрытая от нас сила, формирующая эго-комплекс и заставляющая его функционировать, – это не что иное, как архетип Самости. Для эго-комплскса в высшей степени характерна непрерывность. Например, если я наткнулся на какую-то вещь сегодня, то буду помнить о ней и на следующий день. С помощью силы воли человек способен сохранять воспоминания о чем-либо или отношение к чему-либо в течение очень больших промежутков времени, и это является единственным способом измерения силы эго-комплекса. Непрерывность мышления характерна для хорошо развитого эго-комплекса, и в этом можно убедиться на практике. Вообще говоря, непрерывность эго в психологическом отношении — вещь довольно загадочная. Наверное, можно утверждать, что это свойство непрерывности, обладающее значительной силой (я имею в виду целостность, непрерывность личности во времени), обязанное, по всей видимости, своим развитием эго-комплексу, на самом деле имеет опору в архетипе Самости.

Вот почему при интерпретации волшебных сказок постоянно возникают затруднения, как только дело доходит до главных фигур. И если персонаж ведет себя подобно эго или Самости, вы легко можете стать на ложный путь. Поэтому я буду иметь в виду только ту часть архетипа Самости, которая служит моделью для эго-комплекса и его общей структуры. Одна из главных функций архетипической Самости состоит в том, чтобы поддерживать самосознание эго и столь существенную для него непрерывность во времени. Если представить человеческую личность в виде сферы (где Самость охватывает собой всю сферу, а также выполняет роль саморегулирующей силы в центре), то любое отклонение при таком порядке вещей будет получать ту или иную компенсацию. Мы можем наблюдать действие этого принципа на материале сновидений. Если вы находитесь во власти разрушительного аффекта, направленного против другого лица, то вам может присниться сон, в котором вы что-нибудь бросаете в этого человека, и это становится для вас предостережением, потому что сны как бы комментируют наши действия и намерения. Вы можете длительное время не видеть никаких снов, но если вам угрожает опасность отклонения от собственной целостности (totality), они снова начнут вам сниться. Здоровье индивида в полном порядке, когда эго-комплекс функционирует в гармонии с Самостью, поскольку тогда возможность появления невротических расстройств минимальна.

В волшебных сказках тот или иной персонаж иногда проклинается, вследствие чего его поведение вынужденно приобретает разрушительный, негативный характер, и задача героя в том и состоит, чтобы освободить заколдованного человека от лежащего на нем проклятия. Можно утверждать, что всякий архетипический комплекс, всякое структурное единство коллективного бессознательного может подвергнуться проклятию или оказаться заколдованным; то есть для этого не обязательно быть героем и воплощать собой архетип героя, поскольку это может произойти и с любым другим комплексом. Мы всегда должны быть предельно внимательно, чтобы понять, какой фактор, ответственный за состояние психики у данного лица, оказался заколдован или стал объектом проклятия. Вообще, есть основание для сравнения подобного состояния с состоянием невротика. Если верить сказкам, то проклятие зачастую навлекают на себя без какой-либо особой причины. Это то состояние, в которое мы погружаемся вопреки своей воле, обыкновенно при отсутствии какой-либо нашей вины или же тогда, когда вина, если и есть, то незначительная, сак в истории с вкушением плода с яблони в райском саду.

Когда вина в волшебной сказке действительно имеет место, то она оказывается незначительной, если принять во внимание то, какого рода проклятие обрушивается на данного персонажа. Вот, например, сказка братьев Гримм «Семь воронов». В ней рассказывается, как отец посылает семерых сыновей за водой, срочно понадобившейся для Крещения их сестры, а те в спешке разбивают у колодца кувшин, в котором должны были принести воду. Раздосадованный этим отец в сердцах восклицает: «А чтоб вас всех в воронов обратило!», – и сыновья действительно превращаются в воронов, а их сестра в дальнейшем должна спасти своих братьев. Вина, вроде той, за которую были наказаны мальчики, иногда упоминается в сказках, но в большинстве случаев никакого объяснения проклятию, тяготеющему над героем или героиней, не дается. Рассказ обычно начинается просто с сообщения о существовании заколдованной принцессы, без какого-либо объяснения причины, за что же она была проклята. Другой мотив состоит в том, что безобразная колдунья домогается любви прекрасного принца, но тот не отвечает ей взаимностью. Раздраженная колдунья обрушивает на героя проклятие, последствия которого различны, вплоть до того, что тот может превратиться в животное.

Люди в примитивных обществах живут в постоянном страхе оказаться жертвой колдовства. Произойти это может с любым человеком и в любой момент, причем без какой-либо провинности с его стороны. У коров, например, может исчезнуть молоко, и от этого не застрахован ни один хозяин коровы. Если перевести состояние заколдованности на язык психологии, то можно было бы сказать, что некое непреодолимое побуждение заставляет нас принять неверную установку, вследствие чего мы отчуждаемся от своих инстинктов и теряем душевное равновесие. Мы можем оказаться ввергнутыми в такие ситуации вследствие унаследованного нами характера. Вы можете любить приключения, но будете не способны жить жизнью, наполненной приключениями, если у вас слишком чувствительные нервы. Приходится констатировать, что человек рождается в мир наделенным побуждениями, которые противоречат друг другу.

Психология bookap

С психологической точки зрения заколдованного героя волшебной сказки можно было бы сравнить с человеком, единой структурной организации психики которого нанесено повреждение и поэтому она не в состоянии функционировать нормально. Все комплексы воздействуют друг на друга. Если, например, анима какого-нибудь мужчины характеризуется невротическими свойствами, то, даже если сам этот мужчина и не является невротиком, он все равно будет ощущать себя в какой-то степени заколдованным. Вы сможете это лучше понять, обратившись к материалам сновидений. Однажды утром я проснулась и мысленно сказала нашему миру: «Прощай!», потому что меня пронзила мысль, что я скоро умру. Вместе с тем я не почувствовала себя подавленной. Это странное настроение не оставляло меня в течение всего дня. С нежностью я смотрела на цветы, была добра со всеми, и все вокруг казалось мне гораздо более волнующим и романтичным, чем прежде. На следующую ночь мне приснился сон, в котором некий, в высшей степени романтичный, юноша действительно умер. Следовательно, то, что умерло во мне, было своего рода инфантильной частью анимуса, и юноша, воплощавший ее, скончался как бы вовремя, но его предсмертное томление, вылившееся в этом «Прощай!», подчинило себе на какое-то время всю мою душу. Этот случай я считаю типичным.

Вы можете говорить людям, что они не являются полностью подверженными неврозу, но что у них болен какой-нибудь один комплекс, и поэтому, в известной мере, болезнью затронута вся личность. Невротический комплекс иногда наблюдается у вполне нормальной в других отношениях личности. Какой-нибудь один комплекс поражен болезнью, а оказывает невротическое воздействие на всю остальную личность. Именно этим объясняются различные степени выраженности невроза у людей. С другой стороны, там, где болезнью затронуто сразу несколько комплексов, нормальный в других отношениях индивид может быть совершенно сумасшедшим. В общем, быть заколдованным означает, что какая-то отдельная структура психического комплекса повреждена или стала непригодной для функционирования, а от этого страдает вся психика, поскольку комплексы живут, если так можно выразиться, внутри определенного социального порядка, заданного целостностью психического, и это — причина того, почему нас интересует мотив заколдованности и средства для излечения от нее.