Глава первая

В начале 60-х годов по предложению издательской программы Вайкинг Эсален я писал книгу (изданную впоследствии под названием «Один поиск») на основе сообщения о ресурсах развития человечества, составленного для Исследовательского центра образовательной политики при SRI. В процессе работы над книгой мне понадобилось предварить само сообщение замечанием о происходящем в мире, а именно о смерти одной культуры и рождении другой.

Я писал под впечатлением того, что происходило вокруг меня. За несколько лет до этого я приехал в Калифорнию и обнаружил там подъем, для обозначения которого впоследствии стали употреблять выражения: «революция сознания», «Новый Век», «Движение за развитие человеческого потенциала» и т.д. В то время проблема рождения или возрождения культуры занимала меня больше, чем проблема смерти культуры (хотя последняя проблема приобрела зримые очертания после издания «Заката Европы» Шпенглера [11]).

Самым замечательным для человека, приехавшего в Калифорнию в начале 60-х годов, была своеобразная революция — «тихая революция» — прекратившая бунт против вещей. Революция была настолько глубокой, что некоторые ценности оказались преданы забвению; она носила скорее внутренний, чем внешний характер и вместе с тем отличалась такой радикальностью, что Теодор Рошак [12] вполне заслуженно охарактеризовал ее как возникновение «контркультуры». Она свела вместе людей, которые, покинув пределы традиционного разделения на правых и левых, обратили внимание на «свои личные проблемы». Они стали куда менее предвзято относиться к проблемам и вопросам, которые считались ранее заслуживающими внимания как в области общепринятых институтов, так ив сфере идеологий. После отказа от шаблонных ответов, которые с легкостью принимались ими в процессе так называемого «обучения», оставленные без ответов вопросы вновь возродились. Я имею в виду не интеллектуальные вопросы, а то невыразимое, что лежит в основе большинства вопросов: экзистенциальное стремление, поиск. Я бы сказал, что мы входим в эпоху поиска. В настоящее время происходит ренессанс, сердцевину которого образуют психология и новые религии подобно тому, как сердцевину итальянского ренессанса составляло искусство.

Как уже говорилось, самым очевидным для меня в 60-х годах было культурное возрождение. В настоящее время более явной стала проблема смерти культуры. Это объясняется тем, что с каждым днем кризис становится все очевиднее.

По моему мнению, Римский клуб первым затронул проблему кризиса. По крайней мере, он первым внес существенный вклад в дело осознания на мировом уровне надвигающейся опасности, связанной со всем тем, что называлось прогрессом. В США было опубликовано сообщение «Пределы роста», [13] в котором нас предупреждали о том, что человечество вымрет подобно динозаврам, если не прекратится дальнейший рост населения. Далее говорилось, что развитие промышленности, которое до сих пор рассматривалось как прогресс, приводит к неожиданному и разрушительному загрязнению окружающей среды, а также к истощению непроизводимых природных ресурсов.

Кризис принял разнообразные формы. В 1965 году, размышляя о мире 2000 года, известные футурологи Кан и Винер [14] еще не упоминают о проблемах экологии и загрязнения окружающей среды. Во время переработки этой главы в Бразилии закончилась конференция по экологии, на которой присутствовали представители более 140 стран, 76 глав государств, а также многочисленных неправительственных организаций. История многосторонней дипломатии не знает подобного случая.

Проблемы окружающей среды связаны в основном с нашим эксплуататорским, совершенно беспечным отношением к природе и проявляются в таких формах, как истощение невоспроизводимых ресурсов, исчезновение тысяч видов растений и животных, ухудшение атмосферы, земли и моря, вызванное загрязнением и эрозией. Так, например, в настоящее время происходит отравление океанического планктона, который, как полагают, составляет большую часть легких земли (благодаря его способности вырабатывать кислород на основе углекислого газа). Отходы атомной промышленности угрожают существованию будущих поколений. Кислотные дожди, которые начали уничтожать деревья в Европе, напоминают нам о зыбкости существования людей как млекопитающих, употребляющих в пищу растения. Положение с тропическими лесами производит глубокое впечатление как проявление бессилия человечества перед опустошением природы. Лет восемь тому назад я присутствовал на конференции по сохранению тропических лесов, которая проводилась в Малайзии. Помню, как ректор Пенангского университета, открывая наше заседание, заметил, что за те 10 минут, которые заняла его речь, пожары в Юго-Восточной Азии уничтожили леса, площадь которых сопоставима с площадью, ограниченной горизонтом. В Бразилии ситуация еще драматичнее. Тропические бразильские леса уникальны не только из- за своего древнего происхождения; они не имеют себе равных по разнообразию видов растений, большинство из которых до сих пор еще полностью не изучено. Наконец, существует проблема озоновой дыры и глобального потепления, которое может вызвать таяние ледяных шапок полюсов, повышение уровня океана и затопление крупных портов мира…

Похоже, что за всю нашу историю мы ни разу не задумались над тем, куда сваливать мусор. Всегда находилось место, расположенное чуть подальше от места нашего обитания. Теперь, когда вся земля заселена, таких мест не осталось, и мы начинаем задыхаться в собственных отходах.

Число бедствий растет. Естественно, что одна из главных проблем — кризисное положение с безопасностью. Не осталось мест для свалки нашего мусора. Не осталось и далеких неоткрытых земель. Не осталось чужих народов, которых мы могли бы завоевать. Вся земля открыта и завоевана. И подобно тому, как загрязнение окружающей среды оборачивается теперь против нас, так и наше стремление к завоеваниям обращается против нас самих. Войны и оружие, которые до недавнего времени рассматривались многими специалистами как неотъемлемая часть существования человечества, приобрели смертоносный характер, который раньше невозможно было себе и представить. Расчеты показывают, что на каждые семнадцать лет войны в истории человечества приходится один год мирной жизни. Характерная для человечества неспособность к мирному существованию, однако, стала неприемлемой, поскольку мы обладаем теперь возможностью самоуничтожения, которой прежде у нас не было. Зная людей и их недостатки, можно сказать, что эта неспособность приобретает небывало опасный характер. В 80-х годах мне довелось услышать слова одного из американских генералов, что, даже если уничтожить все вооружение на земле, в океанах останется шестьдесят атомных подводных лодок, каждая из которых способна уничтожить главные города мира. Не следует забывать и об экономическим аспекте этой ситуации: стоимость одной такой подводной лодки равна величине совокупного бюджета двадцати трех развивающихся стран, а стоимость одной межконтинентальной ракеты равна стоимости строительства тысяч школ в развивающихся странах.

Можно продолжать перечень проблем и далее. Например, в мире существует голод, связанный с перенаселением. Перенаселение, в свою очередь, является одним из факторов, лежащих в основе загрязнения окружающей среды и борьбы за территории и ресурсы. Перенаселение, разумеется, следует рассматривать как одну из главных проблем современности. Вместе с тем, проблема перенаселенности следует непосредственно из менее очевидной проблемы: нашей неспособности контролировать глобальную ситуацию (аналогом которой на уровне человека служит нарушение саморегуляции организма) в силу раздробленности, дегуманизации и многих других факторов. Далее, в связи с появлением насущных проблем экологии, перенаселенности и мира не следует терять из виду старую и тем не менее насущную проблему несправедливости во всем ее многообразии (в наши дни ее принято называть нарушением прав человека). Несправедливость по-прежнему служит причиной недовольства, социальных волнений и войн, оно постоянно оказывает травмирующее воздействие на человечество, калеча эмоциональную жизнь каждого поколения.

Таким образом, для нынешнего состояния человечества характерно нечто похожее на безумие. Последние десять лет в людях чувствуется чрезвычайная обеспокоенность. Эту тему повсюду обсуждают и ставят самые разные диагнозы. Многие авторы (Габриэль Марсель, Барбара Гарсон [15] и другие) считают технократическую форму проявления величайшим злом. Теодор Рошак предпочитал называть ее «технократическим тоталитаризмом». В своей книге «Краткий путеводитель по будущему» [16] Уиллис Гарман связывает все это с ментальностью промышленного человека. Он попытался показать, что, помимо технологии и современной капиталистической экономики, мы создали образ жизни, связанный с определенной ментальностью, которая, несмотря на свои благие намерения, в конечном счете несет ответственность за все трудноразрешимые последствия. В сравнительно недавно изданном «Поворотном пункте» [17] Капра придает большее значение нашему одностороннему рационализму и механистическому подходу к себе и миру, нежели индустриализму и связанному с ним образу жизни.

Еще в конце прошлого столетия Ницше указал на существенную ограниченность рационализма. В последнее время этой теме было посвящено немало дискуссий, в которых (как мне кажется, несправедливо) осуждались Ньютон, Декарт и Аристотель. Аристотель обладал посвященным в мистерии. Декарт оставил нам в наследство аналитическую геометрию, но при этом был глубоко интуитивной и религиозной личностью. Что касается Ньютона, то он был алхимиком. Представляется нелепым, что эти высоко интуитивные личности, которым «линейность» свойственна в меньшей степени, чем большинству из нас, приводятся как примеры ограниченности линейного мышления. И, тем не менее, очень важно то, что мы сознаем и подвергаем сомнению наши попытки устроить мир и свои дела с помощью одного разума.

Какой бы важной ни была проблема изменения сознания, я не уверен, что нам удалось окончательно определить корень проблемы, указав на сверхрациональную ментальность, которая достигла высшего развития в наш технократический век. Я не склонен доверять оценке с преувеличением роли рационального начала, из которой следует односторонняя интерпретация различных эмоциональных склонностей (таких как алчность и стремление к господству) и политических недугов (таких как национализм и чрезмерное развитие бюрократии) как запутанности неправильного мышления. Вполне справедливо утверждение о том, что познавательная способность оказывает влияние на чувства и воззрения на мир (в форме религии, философии и мифов) содействовали не только нашему освобождению и изменению, но и рационализации и оправданию наших патологий. В то же время представляется справедливым данное Марксом определение мышления как «надстройки». Однако мы можем рассматривать рационализм как проявление алчности, ибо в антидуховном наукообразии и тирании линейного метода можно видеть своего рода замораживание познавательной способности в утилитарно-аналитической форме, которую, в свою очередь, можно рассматривать как алчную фиксацию на выживание в ущерб безвозмездной, питающей душу созерцательной деятельности. Разумеется, можно считать, что алчность (или мотивация недостаточности, или дополовое (орально-анальное) либидо) взаимосвязана с картезианским пороком эры технологии.

И все же я нахожу оправданным стремление исследовать наши познавательные, эмоциональные и социально-политические недуги с единых позиций.

Можно просто сказать (как я делал это в течение многих лет), что наше больное общество базируется на неспособности к человеческим взаимоотношениям, благодаря которой мы оказались в кризисной ситуации. Любой человек, разбирающийся в динамической психологии, способен прийти к заключению, что наша неспособность любить ближнего, самих себя и высшие ценности препятствует поддержанию подлинно братских отношений с окружающими и природой и приводит к появлению больного общества и массы второстепенных проблем. И, тем не менее, в постановке диагноза мы достигнем большей точности, если обратимся непосредственно к тому, что стоит между нами и потенциальной возможностью братства. Слово «патриархальный» наводит на мысль о том, что причиной нашего провала в установлении братских отношений являются патернально-филиальные узы зависимости от авторитета, которые опираются на тиранию отцовского компонента над материнским и детским и лишают нас способности к подлинной любви к самим себе и другим.

Я давно исследую точку зрения на «патриархальность», как единственную причину возникновения индустриальной ментальности, капитализма, эксплуатации, алчности, отчуждения, нашей неспособности к мирному существованию и уничтожению природы. Если современную ситуацию в целом можно назвать болезнью, тогда я могу поставить ей следующий диагноз: патриархальная структура сознания и общества.

Утверждение, что наша проблема заключается в «патриархальном укладе», равносильно утверждению, что проблема стара, как сама цивилизация. Это означает, что мы не избавимся от наших трудностей, не задав предварительно себе вопрос: чем мы так долго занимались? Ибо только в этом случае мы можем стремиться к изменению структуры, столь глубоко и прочно укоренившейся, что у нас возникла склонность принимать существующий образ нашей жизни — результат нашей обусловленности — за нашу существенную природу.

Тема патриархата была введена в рассмотрение более века назад Иоганном Якобом Бахофеном (1815-1887), [18] швейцарским историком права, чья работа по материнскому праву оказала влияние на антропологов, феминистское движение, Ницше, Энгельса и других.

Размышляя о скудных и разрозненных сообщениях Геродота и Фукидида о древних обычаях разных народов, Бахофен сделал удивительное открытие: цивилизациям, центрирующимся на отцовском принципе, предшествовало общество, в центре которого стоял материнский принцип. На основе сочетания замечательной интуиции и эрудиции он создал теорию о трех стадиях общественного развития. Первая стадия — «земная» («теллурическая»). Для нее характерны промискуитет и материнство без брака. Затем, как реакция на нее, возникает «лунная» стадия, на которой вводится институт брака, а женщины вступают в монопольное владение детьми и собственностью. Эта стадия совпадает с появлением оседлых общин и сельского хозяйства. И, наконец, «солнечная» («солярная»)стадия, которая характеризуется наличием супружеского отцовского права, разделением труда, частной собственностью и установлением государства.

В своем предисловии к английскому переводу книги «Миф, религия и материнское право» Джозеф Кемпбелл говорит, что для того, чтобы понимать мифологию так, как ее понимал Бахофен, необходимо «отбросить современный, исторически обусловленный способ мышления и даже образ жизни.» Он цитирует письмо зрелого Бахофена к своему наставнику (которое приводится в автобиографическом очерке, написанном по его просьбе): «Без полного преображения всего нашего существа, без возвращения к простоте древних и здоровью души невозможно даже приблизиться к пониманию величия древних эпох, их мышления и того времени, когда человечество "(в отличие от нашего времени) еще пребывало в гармонии с творением и трансцендентным творцом».

Бахофен был знатоком психологии архетипов (которые, между прочим, он назвал Grundgedanken — основными мыслями) еще до появления этого термина. Он оказал глубокое влияние на Джозефа Кемпбелла, который, при всей своей корректности университетского профессора, нанес сокрушительный удар патриархату, иронически описав центрирующийся на отцовском принципе ближневосточный фанатизм в общем контексте мировых религий и мифологии. Поскольку работы Джозефа Кемпбелла содержат предпосылку возникновения современной религии Богини в женском движении, будет справедливым, как мне кажется, считать Бахофена дедушкой этого движения в области культуры.

Влияние Бахофена на антропологию было огромным, хотя в наше время оно стало едва заметным. Это связано с тем, что после придания мощного импульса зарождающейся науке его идеи стали считаться несколько устаревшими.

После Моргана и его последователей, вдохновивших целое поколение антропологов на исследование проблемы развития культуры, ученые со временем сочли проблему неразрешимой. Их интерес к сравнительным исследованиям постепенно угас и появилась склонность рассматривать параметры культуры в смысловом контексте конкретного общества, в котором они существуют.

Антропология (в первую очередь работы Малиновского и Маргарет Мид) познакомили нас с живыми непатриархальными обществами. Вместе с тем, неизвестно, сколько мы можем узнать о нашей предыстории благодаря этим обществам. В 1927 году была издана монументальная робота Роберта Брифо «Матери» [19] — замечательное обобщение результатов исследований о народах, центрирующихся на материнском принципе, которые были получены еще до того, как специалисты утратили к данной теме интерес. Работа была написана как противодействие господствовавшей в то время точке зрения, согласно которой патриархальный уклад семьи считался проявлением естественного закона. Ученый справился с этой задачей. Благодаря ему центр исследований в области антропологии переместился с проблемы материнского правления (проблема наследования) через проблему матери к следующему вопросу: проживает или не проживает после заключения брака жена в доме мужа (патрилокия или матрилокия). Ему же мы обязаны мыслью о том, что первоначально брак представлял собой договор, согласно которому мужчине одной группы разрешалось вступать в половую связь со всеми женщинами другой группы, но запрещалось это с женщинами из своей собственной группы.

Этнологам не удалось найти живой пример «матриархата» в смысле женского доминирования, сопоставимого с мужским доминированием. И, однако, вполне возможно, что роль женщины в процессе доисторического развития человечества была более значимой.

Более впечатляющим, чем антропологические свидетельства, является подтверждение мнения Бахофена археологическими находками на Ближнем Востоке и в доарийской Европе. Это имеет особую важность в связи с сельскохозяйственной революцией в эпоху неолита и позднего палеолита. При раскопках были обнаружены буквально тысячи женских фигурок (их иногда называют Венерами), изображающих полных, беременных женщин с едва обозначенными ногами и руками. Они почти целиком состоят из чрева, и даже голова у них кажется не более, чем треугольником. Наводя на мысль об иконах, они, как полагают, косвенно указывают на созидательную мощь природы. Места находок разбросаны по всей Европе, что свидетельствует о широком распространении религиозного отношения к женскому божеству. Это — творческое, созидательное божество, связанное с плодородием. Мария Джамбутас посвятила много времени его исследованиям. [20]

Во время раскопок на территории современной Турции были обнаружены города, [*] датируемые 6000 годом до нашей эры. В отличие от более поздних патриархальных городов, в них отсутствуют признаки, свидетельствующие о ведении войн на их территории в течение 15 столетий. После этого периода они были уничтожены в результате индо-европейских миграций.

В настоящее время исторический этап, последовавший за вышеуказанным периодом, исследован достаточно полно. Патриархальные индоевропейские завоеватели имели преобладающее влияние на матристические культуры [†] благодаря превосходству, основанному на овладении двумя технологиями: приручением лошадей и железной металлургии. Можно считать, что мужские культуры «железного века» соответствуют второй стадии патриархальной организации общества. Согласно описанию, приведенному в Илиаде, эта стадия по степени концентрации власти — дальнейшее ухудшение по сравнению с патриархатом бронзового века.

И все же термин «патриархат» получил наибольшую известность вовсе не в специальных областях археологии и этнологии, а в его тесной связи с женским движением. Первоначально это слово имело значение «главный или заклятый враг», но впоследствии стало употребляться исключительно для обозначения врага женщин. Так, например, в 1970 году Ева Фиджес написала книгу «Патриархальные отношения», [21] в которой выносится обвинительный приговор мужской несправедливости. В какой-то мере это политическая книга, поскольку в ней проводится сравнение между мужским шовинизмом и антисемитизмом и защищаются интересы угнетенных и эксплуатируемых.

Со временем, однако, феминистки пришли к выводу, что в главном враге женщин следует видеть еще и врага детей, а поскольку все мы были детьми, то и врага человечества. Так, в «Гинекологии» [22] Мери Дэйли я нашел ссылку на книгу Франсуазы Дюбоне «Феминизм или смерть», [23] в которой автор вводит в обращение слово «экофеминизм» и уверяет, что «под угрозу поставлена судьба человечества и всей планеты, и никакая «революция», осуществляемая под руководством мужчин, не в состоянии устранить ужасы перенаселения и уничтожения природных ресурсов». Далее, в своем эссе, посвященном «Метаэтике радикального феминизма», она замечает: «Я разделяю основную предпосылку, но придерживаюсь иного подхода и расставляю иные акценты. Уделяя внимание всем видам загрязнения в фал- лотехническом обществе, я рассматриваю в этой книге, главным образом, загрязнение ума, духа и тела, вызываемое патриархальным мифом и языком на всех уровнях: от грамматических стилей до типов волшебства, от религиозного мифа до неприличных анекдотов, от церковных гимнов с почитанием «реального присутствия» Христа до коммерческой вкрадчивости в рекламах кока-колы как «настоящем лакомстве», от догматических доктрин о «Господе Боге» до поддельных рецептов пирогов для домохозяек, от рекламы, воздействующей на подсознание, до «высокого» искусства. Фаллический миф и язык порождают, узаконивают и маскируют материальное загрязнение, угрожает уничтожением всему живому на этой планете».

Мери Дейли утверждает, что восемь смертных грехов, исходя из которых отцы церкви разъясняли греховность человеческого ума, существуют в контексте фаллократии (как они называют патриархальное помрачение общественного сознания).

Рут Эйслер в «Чаше и клинке» [24] более определенно указала на патриархат как на главную проблему человечества. Резюмируя основные результаты специальных исследований, Эйслер напоминает нам, что патриархальный образ жизни, отнюдь не присущий человечеству, представляет собой падение из «рая» допатриархального состояния в эпоху неолита. Она утверждает, что говорить о патриархальном укладе, значит говорить об обществе, основанном на господстве, и что такое общество, основанное на господстве мужского начала (санкционированного силой), является центральной аберрацией нашей культуры. Благодаря важности даже этой одной мысли работа Эйслер «Чаша и клинок» имеет гораздо большее значение, чем обычная популяризация антропологических и исторических исследований. Возможно, эта ее мысль вполне оправдывает утверждение Эшли Монтегю, что ни одну книгу он не рекомендовал бы так, как эту, и она «достойна стать самой важной работой со времени появления «Происхождения видов» Дарвина».

И все же не Эйслер я обязан своим пониманием патриархата, как корня нашей макропроблемы. Впервые я заинтересовался этой темой в середине 50-х годов, а вдохновение черпал при этом из более старого и менее известного источника. Таким источником послужил один чилиец, который более пятидесяти лет назад осознал критическое состояние мира. Назвав эту книгу «Агонией патриархального уклада», я посвятил остальную ее часть видению Тотилой Альбертой триединого общества.

Тотила Альберт родился в Чили и после первой' мировой войны стал известным скульптором. В Берлине современники называли его «немецким Роденом». По-видимому, он лучший из скульпторов, которых подарила миру Чили. В силу различных обстоятельств он не приобрел мировой известности, и большая часть его работ (первоначально выполненных в гипсе) погибла от разрушительного действия времени.

После смерти отца Тотила пережил в возрасте 38 лет смерть при жизни, которая оказалась для него переходом к возрождению или, как он сам называл, «саморождению», после чего, оставив скульптуру, стал писать стихи на немецком языке. К счастью, друзья в предвоенном Берлине оказали ему поддержку, и он смог целиком посвятить себя сочинению поэтических произведений. Поэзия стала для него центром врастания в новую жизнь. Накануне объявления второй мировой войны (и закрытия границ Германии) он вернулся на родину, в Чили.

Здесь в возрасте 48 лет он женился и, продолжая сочинять поэтические произведения, вновь занялся скульптурой, чтобы зарабатывать средства к существованию. Что касается скульптуры, то у него было несколько учеников, которые ценили главным образом целительную близость с ним. Уверен, что в то время он стремился встряхнуть всех, с кем ему приходилось соприкасаться, и пробудить от «патриархальной спячки».

Он не был философом в строгом смысле слова и приобрел политическую интуицию не с помощью дискурсивного мышления, а в результате длительного и драматического процесса внутреннего развития, благодаря которому в зрелые годы превратился из скульптура в поэта и мистика.

Начальный этап этого процесса напоминает внутреннюю алхимическую лабораторию, в которой после мифического и все же вполне реального «нисхождения в ад» (после смерти своего отца) интернализированные образы его родителей вступили с ним в диалог, причем взаимоотношение между его «внутренними тремя» образами оказывало целительное воздействие вне рамок структуры полученного им в детстве воспитания. Мы можем стать косвенными свидетелями этого процесса, читая его эпическую поэму, написанную в Берлине на немецком языке в 30-х годах. В ней, в частности, изображен переход от родителей мира сего к «космическим родителям», чтобы в конечном счете родиться (в качестве сына неба и земли) в новом измерении сознания, которое он называл Die Musische Raum (пространством муз).

В поздний период своей жизни он говорил, что биологические родители — это одновременно и препятствие, и потенциальное средство для установления связи с нашими всеобщими родителями. Поскольку его отец умер так же внезапно, как молния ударяет в дерево (внутренняя смерть, которая привела его к новой жизни), он пришел к мысли, что смерть людей, которых мы любим больше всего на свете, — это путь, при- уготованный самой жизнью для нашего одухотворения. У историков культуры есть все основания полагать, что дело обстоит именно таким образом: смерть, по-видимому, является источником всех религий человечества.

В 1938 году, потрясенный событиями в предвоенном Берлине, Тотила покидает «башню из слоновой кости» своей поэтической алхимической лаборатории. В этом году он написал три «письма». Помню, как он говорил, что ему хотелось, чтобы какой-нибудь добросердечный покровитель напечатал их и сбросил с небес на Европу. Два письма адресованы соответственно «матери» и «отцу», а в третьем содержится обращение матери к сыну. Письма адресованы, однако, не его личным родителям, ибо «отец» символизирует «абсолютного отца» или империалистический «принцип отца». Лучше всего эту концепцию передает поэтический язык первого письма.

Спасаясь от надвигающейся войны, Тотила покидает Германию с последним судном и направляется в Чили. В Чили он возвращается к занятиям скульптурой, чтобы заработать средства к существованию. [‡]

В 1943 году Тотила освоился с новой обстановкой и, оправившись от горя, вновь приступил к сочинению стихов, полагаясь на интуицию, которая в 1938 году вдохновила его написать письма. Он написал на немецком языке серию из 66 гимнов под общим заглавием «наша Троица» («Ди Драймаль Унзер» или просто «Троица»). Это сборник политической или, точнее говоря, мистико-политической поэзии. Он вспоминал эти стихи как «словесные плакаты», которые должны привлечь внимание народа к опасной устарелости патриархального уклада, в который мы погружены.

Первый стих начинается следующим образом: «Нам больше не нужны правительства и отчизны» (1) [§]. И далее: «Земля дарит нам пропитание и ткет нашу одежду» (2) [**]. Первые две строки (сжатые в одну строку) отражают мечту, аналогичную мечте Маркса об идеальном обществе без государственной машины, опирающейся на силу, в котором будут удовлетворены потребности человека. Сходным образом последние две строки напоминают проповедь Иисуса о полевых лилиях и птицах, которым не надо беспокоиться о пище. Они проникнуты оптимизмом в том смысле, что подобно природе, которая выполняет свои функции, не взимая за это платы, интегрированное в природный порядок человечество (в гармонии со своей глубинной сущностью) составит благородное и любящее продолжение природы, так что никто не будет лишен «удовольствия быть полезным». «Нам больше не нужны тюрьмы» (3) [††], — говорит он дальше о скрытом состоянии рабства человека в условиях патриархального уклада в обществе и сознании. «Отец! Нам не нужны таможни и бойни» (4) [‡‡] Упоминание о таможнях равносильно упоминанию о границах: основным аспектом нашей проблемы, по мнению Тотилы, является не только торговля товарами, но и разделение мира на «родины». «Бойни», естественно, указывают на обязательный характер войн, то есть на игнорирование возражений им человека независимо от того, проявляется ли «абсолютный отец», которому мы все служим, в форме старомодного тирана или современного и якобы демократического правительства. В последних двух строках этой строфы Тотила обращается к отцу с просьбой вернуться в виде «бескорыстного божественного советника» (5), каким он был до наступления патриархального умопомешательства. [§§]

Различие во взглядах между Тотилой и политическими анархистами состоит в том, что общество, которое, по его мнению, должно существовать без правительства, нуждается в управлении. Вместе с тем он разделял веру наиболее здравомыслящих анархистов, что свобода личности расцветает в проникнутых любовью проявлениях и совместима с общим благом: «Свобода — это прямой путь, по которому шествуют наши обязанности» (6) [***], — говорит он. И далее, в пятой строфе первого гимна, он восклицает: «Долой

деньги! Долой порабощение женщин и детей! Вы хотите навсегда лишить пробуждения грезящего сновидца». (7) [†††]

Роботизированное человечество не подозревает о своем рабстве подобно муравью, который не сознает ограниченности своей свободы. И тем не менее для человека, в котором пробудилось сознание реального состояния общества и человеческих отношений, становится совершенно очевидной рабская подчиненность женских сторон психики и внутреннего ребенка диктату навязанного авторитета. Тотила называл «вырожденным патриархатом» состояние общества, при котором люди придавлены авторитетом (pater familias) (отца семейства), папы римского или императора. Он следующим образом заканчивает свой первый гимн, выбранный мною для разбора потому, что он символизирует его творчество в целом: «И тем не менее таков смысл этого сновидения: необходимо по пробуждении воплотить его в жизнь! Земля уже покорена. Так превратим же ее в дом!» (8) [‡‡‡].

По возвращении в Чили из страны, куда в возрасте одиннадцати лет его отправили родители, он вновь стал писать стихи на немецком языке, затем издал сборник поэзии на испанском языке. Очевидно, что владел испанским не столь совершенно, как немецким. Можно предположить, что чувство разочарования и безысходности нашло выражение в виде нескольких страниц прозы под общим заглавием «Пролог». Мне хотелось бы привести несколько вступительных строк из него, поскольку это не только пролог к «Гимнам» и политическим поэмам на испанском языке, но и своего рода манифест:

Ка-к уже говорилось, Тотила обладал мышлением не профессионального философа, а провидца. Его политические воззрения проистекали из духовного опыта. «Идея троицы» (как он называл свое представление об обществе) — результат восприятия того, что было известно практически любой духовной традиции и рассматривалось как таинство. Назовем это «таинством триединства», хотя и в более широком смысле, чем предлагает нам догматическое понимание христианской троицы.

Триединство — одна из великих истин о мире и человеке, получивших признание практически во всех культурах. Оно является таинством в том

смысле, что не может быть постигнуто посредством только дискурсивного мышления. Ее постижение возможно благодаря практическому опыту, доступному некоторым людям (ибо такой опыт связан с предшествующей продолжительной одиссеей).

Разные традиции по-разному формулируют триединство. Всем нам известна христианская Троица, а некоторым, возможно, и индуистская Тримурти: Божество как творец, хранитель и разрушитель. Другой вариант триединства возник в Индии в философии Санкхья. В ней говорится о трех гунах или нитях, которые переплетаются во всем, что пребывает в процессе становления, и олицетворяют: первая — активность, вторая — пассивность, третья — равновесие. Еще один вариант триединства имеется в Даосизме, где человек представлен как сын «неба» и «земли» — космических принципов, которые называются ян и инь и интерпретируются как свет и тьма, творческое и воспринимающее начало, мужское и женское начало.

Упоминая о трех «принципах», Тотила предпочитал называть их отцом, матерью и ребенком, ибо, по его мнению, эти понятия «лучше других соответствуют тому естественному явлению, что в жизни то, что вверху, то и внизу», то есть самые трудные для понимания истины находят отражение в зримых воплощениях. Он имел в виду воплощение универсальных принципов отца, матери и ребенка не только в биологических и социальных существах, обозначаемых этими терминами, но и в структуре тела человека.

У Тотилы было свое понимание истории, согласно которому мы живем в патриархальной эпохе. До патриархата мы пережили эпоху матриархата, которой предшествовала «филиархальная» эпоха (я не нашел упоминаний о ней у историков культуры, хотя концепция «филиархальной» эпохи не противоречит данным, которыми мы располагаем).

В отличие от традиционного мифа о земном рае точка зрения Альберта предусматривает целостность человека как потенциальное, еще не реализованное состояние. В его понимании необходимости равновесия между тремя внутренними принципами содержится решение проблемы не только отсутствия здорового партнерства между полами, но авторитаризма поколений, характерного для патриархального общества не меньше, чем мужское доминирование. Вместе с тем, наряду с серьезными общественно-политическими проблемами авторитаризма, необходимо подчеркнуть важность проблемы интрапсихического измерения, то есть внутреннего равновесия между «Отцом», «Матерью» и «Ребенком», которое, по мнению Тотилы, свидетельствует о зрелости человечества и служит необходимой опорой триединого общества.

Я склоняюсь к мысли, что мнение об ухудшении общества после допатриархального, эгалитарного рая связано с идеализацией матристической эпохи, сопоставимой с идеализацией патриархального уклада, которую недавно предложил нам Кен Уилбер в книге «Восстань из Эдема». [25] Оптимальное представление об эпохе неолита можно получить на основе сведений о современных матрилинеальных обществах. Наблюдения за этими обществами не позволяют утверждать, что перед нами — эпоха расцвета человечества. На память приходят слова Эриха Фромма об этой стадии развития человечества: «кровосмесительный союз с землей».

Термин «матриархат» представляется не совсем верным, так как господство является мужской особенностью и, с исторической точки зрения, мужским изобретением. Употребляя термин Бахофена «матриархат», Альбер переносит смысловой акцент на социальное положение дел как результатом доминирования материнского принципа. В сообществах, основанных на материнском принципе, сила проявляется не в индивидуальном господстве, а в групповой тирании — менталитете, при котором личность поглощается данным сообществом благодаря существующим между ними узами. Есть люди, которые с ностальгией думают о неолите как идеале демократии (а почему бы и не назвать неолитом эту прекрасную мечту?). Подавляющее большинство антропологов, тем не менее, считают, что это утверждение не согласуется с данными о сообществах поселенцев, центрирующихся на материнском принципе, в которых интересы личности подчинены интересам группы и ее пониманию естественных запросов. Установление человеческого жертвоприношения, которое можно понимать как наглядный пример капитуляции человека перед обществом и, вероятно, равновесием в природе (во имя бога), раскрывает перед нами тайну нарушения равновесия на данной стадии развития человечества. Только при условии неоптимальности эпохи матриархата мы можем понять, почему те, кто осуществлял патриархальную революцию, символически изобразили ее как победу света над тьмой. Сходный пример: подвиг Персея, отрубившего голову Горгоне, от взгляда которой люди превращались в камень.

Специалисты в области социальной философии обычно подчеркивают эволюционный аспект перехода от матриархального к патриархальному укладу. Вместе с тем необходимо признать существование и эволюционного аспекта — падение, избыточную патологию, вырождение. Джозеф Кемпбелл, например, предложил понимать указанную патологию как «мифическую инфляцию». [26] Это выражение было введено им при обсуждении проблемы египетских царей, уносивших с собой в могилу членов своей семьи и слуг (предшественник более позднего обычая самосожжения вдовы над трупом своего мужа). Из письменных свидетельств о духовной жизни известно, что патологическая претенциозность возникает на определенном уровне незрелости как препятствие на пути духовного опыта. Аналогичным образом можно предположить, что наряду с важнейшим прорывом в сознании совершаются преступления во имя такого прорыва. Поэтому Уилбер имел право воспевать победу Зевса над Тифоном — независимость человеческого духа от природы — трансцендентность вопреки матери Природе, космическую индифферентность наперекор Эросу, высшую отрешенность Аполлона после капитуляции Диониса.

Родились небесные боги — Дьяус Питар, Юпитер, Индра, Иегова. Можно ли сомневаться в том, что первая форма патриархального уклада (отголоском которого были классические цивилизации) была выражением эволюционного прорыва в сознании человека? И все же посмотрим, какую цену пришлось заплатить за этот перл и какая борьба разгорелась вокруг него.

Критикуя «солярный» [§§§] патриархальный строй, Уилбер в первую очередь обращает внимание на человеческие жертвоприношения. Однако известно, что жертвоприношения — наследие предыдущей эпохи, центрировавшейся на материнском принципе. Он ни слова не упоминает ни о военных жертвоприношениях, ни о таком постоянном жертвоприношении, как бедность — еще об одном проявлении господства сильного над слабым. Это господство началось (как указала Герда Лернер) с порабощения женщин, получило продолжение в виде всеобщего порабощения, а затем приобрело всевозможные формы социального неравенства, которые, по мнению Маркса, внутренне присущи нашему недугу. Стремясь представить коллективную и индивидуальную трансформацию в виде линейной прогрессии (лестницы, ведущей к небесам), Уилбер, как мне кажется, прибегает к излишним упрощениям.

До появления трудов Дарвина история в классическом понимании представляла собой процесс непрерывного падения. В эзотерических кругах, в традициях, дошедших до нас, например, благодаря Овидию и Книге Даниила, а также в индийском учении о югах упоминается о ниспадении из «века золотого в век серебряный». Далее упоминается бронзовый век, предшествовавший наступлению нашего, «железного века» или «Кали-Юги». Индусы описывают железный век или «век волчицы» как период, когда, ударившись о дно, мы поднимаемся вверх. На этом этапе (как указано в Откровении Святого Иоанн Богослова) мы должны преодолеть самые худшие испытания, чтобы родился Новый Век.

Представление о всеобщем упадке просуществовало до тех пор, пока исследование эволюции видов не привело Спенсера и других ученых к пониманию эволюции общества. Безусловно, популярности идеи прогресса способствовали такие формы, как эйфория открытий и научного прогресса, а также интенсивный рост знаний и завоевание природы. Как следствие. Бахофен,

позже Гебсер (сегодня ему вторит Уилбер) больше говорят о восхождении, чем нисхождении. Как мне кажется, развертывание исторического процесса уместнее представлять по аналогии с растением, которое, возникнув из семени, заразилось вирусным заболеванием. В этом случае одновременно с ростом растения возрастает и его болезнь («паразитический» или «злокачественный» рост).

С точки зрения Тотилы (в которой нашла отражение теория всех стадий Бахофена), падение в патриархальный уклад — лишь последнее из трех падений на протяжении истории человечества. Сколь бы идиллическим ни казалось нам во времена патриархальных тираний и войн общество, основанное на материнском принципе, центрирование на материнском начале не привело к появлению идеального общества. Уместно напомнить, что этому падению предшествовало падение (или патология), происшедшее в эпоху возникновения раннего общества, центрированного на начале ребенка. Для этого общества характерно доминирование сверхиндивидуалистического принципа ребенка, который связан с доминированием агрессии над любовью и действия над чувством и интеллектом. Примером такого общества до недавних пор могли служить эскимосы, которые покидали своих родителей в полярных льдах, чтобы продолжить свою ежегодную миграцию.

Вместо приглашения к восстановлению прошлого партнерства между полами Тотила предлагает (используя удачное выражение Сальвадора Паникера27 [27]) ретропрогрессивное решение проблемы: ретрогрессивное в смысле реинтеграции условий и ценностей допатриархальных эпох, и прогрессивное в том смысле, что мы до сих пор не знали гармонии между вышеупомянутыми тремя элементами — ни в эпоху матриархата, ни в варварскую эпоху анималистического индивидуализма, в которую мы вступили, когда наши предки выработали воззрения на общество, соответствующие суровой борьбе за выживание в ледниковый период. Далекий от того, чтобы призывать к возвращению к обществу, основанному на материнском принципе, или к состоянию потерянного рая, Тотила предлагает нам сделать нечто совершенно иное: построить общество, которого у нас не было за всю нашу историю последовательных дисбалансов (каждый из которых являлся функциональной реакцией на травматические условия жизни на этой планете).

Подобно древним пророкам (и подобно Марксу), Тотила Альберт верил в возможность исцеления и расцвета человечества. Но еще важнее — его мечта о том, что в иудео-христианской традиции называется Царством Божьим. В этой мечте земля принадлежит троим (то есть нам), и эти трое, озаренные познанием божественного триединства, любят друг друга.

Патриархальное общество — это иерархическое общество, для которого характерно институирование государства, то есть установление контроля над отдельными людьми и группами со

стороны (в лучшем случае) немногих одаренных и сведущих людей. Матриархальное общество характеризуется установлением контроля над отдельным человеком со стороны большинства (клана). В «филиархальном», или основанном на принципе ребенка, обществе преобладает контроль человека над собой при игнорировании групповых связей и без чрезмерного контроля со стороны харизматической личности. Идеальное общество можно представить себе как такое общество, в котором существует гетероархаическое отношение между тремя элементами на индивидуальном, семейном и культурном уровне. В политической сфере это общество предполагает наличие равновесия между решениями об исключительном повиновении самому себе, обществу и центральному правительству. Такое равновесие сводится к равновесию между различными формами правления, крайними проявлениями которого являются тирания, диктатура (пролетариата, общественного мнения или рынка), а также анархия.

Если справедливо утверждение о целесообразности стремления к гармонизации принципов отца, матери и ребенка (в нашем внутреннем мире и обществе), мы праве с оптимизмом смотреть на мир, ибо можно утверждать, что восстание ребенка против отца началось очень давно, а реинтеграция женского принципа является важнейшей характеристикой современной культурной революции.

Действительно, можно интерпретировать как возвращение к материнскому принципу не только феминизм, но и всеобщее проявление любви к земле, рост экологического сознания, стремление к демократии с более широким участием людей, а также возрастающий интерес к эмоциональному исцелению и новое открытие тела и его ценности.

Современные мыслители, начиная с теологов (Мэттью Фокс) и кончая феминистками (Барбара Мор [28]), уже предложили такую интерпретацию нашей последней революции. В частности, упоминая об экологической проблеме (и предлагая ее в качестве парадигмы современной, ретропрогрессивной ориентации), Сальвадор Паникер24 [29] отмечает, что в этом случае мы наблюдаем возрождение матери и духа неолита. В одном эссе он говорит следующее:

Сходным образом можно утверждать, что на протяжении долгих веков происходит желанное освобождение принципа ребенка. Дело не столько в том, что пережитые после Ренессанса революции, как говорил Тотила, «поставили ребенка на место отца», а в том, что с воцарением гуманизма Ренессанса идет несомненное освобождение, основные этапы которого — протестантизм, упразднение монархии, романтизм, движение за независимость и гражданские права, студенческие и молодежные движения (в том числе движение за сексуальную свободу) и т.д. Важнейшие этапы в указанном освободительном движении — контркультура и движение за развитие человеческого потенциала, ибо возникшая в 60-х годах в Калифорнии контркультура получает в Западном мире все большее распространение.

Несмотря на глубокую скорбь по поводу злободневных событий и стремление пробудить современников от самодовольства, Тотила не раз называл себя оптимистом. Его оптимизм проистекал не из реалистического отношения к критическому положению человечества, а из убеждения, что мы наделены достаточными ресурсами и возможностями для того, чтобы покинуть «патриархальный корабль», прежде чем он пойдет ко дну.

Ему понравился бы анализ, получивший известность благодаря трудам Бакминстера Фуллера. По мнению Фуллера, имеющиеся в нашем распоряжении природные ресурсы позволят обеспечить население всего мира жильем, едой и энергией при условии рационального использования существующей технологии. Вселяют надежду и сведения о том, что мы сумеем решить проблему материальных ресурсов, если положим конец их нерациональному использованию и поймем, как преодолеть инерцию системы. Такие сведения важны, по-моему, еще и потому, что наше представление о дефиците, согласно которому земных благ на всех не хватит, способствовало превозношению эгоцентризма, который создавал искусственный дефицит и тем самым порождал порочный круг.

Мессианским духом проникнуты не только иудейский и христианский мир — индуисты, например, веряыт в наступление золотого века, древние мексиканцы предсказывали возвращение Кетцалькоатля, а буддисты ожидают пришествия грядущего Будды любви. Лично я не усматриваю в мессианстве только иррациональную идею или успокоительное средство от страдания и смерти. Можно видеть в нем интуитивное знание о наших потенциальных возможностях. Мысль о развертывании и актуализации нашего потенциала представляется сознанию в виде множества научных истин, в то время как мессианская идея проста и эстетически привлекательна.

Не следует, однако, позволять энтузиасту оптимистического предвкушения доводить нас до состояния самодовольной пассивности. Мы не должны «почивать на лаврах», поздравляя друг друга с наступлением Эры Водолея, когда все само собой образуется. Не следует уповать и на то, что мы уже совершили великое социальное преобразование или находимся накануне такого преобразования, благодаря которому все со временем уладится.

Выходом из патриарального уклада Тотила считал не Эдипов бунт против абсолютного отца, а отказ ему повиноваться. Вместе с тем он прекрасно понимал, что для реализации «гражданского неповиновения» технократии необходимо опираться на внутреннее изменение и освобождение.

Способность повиноваться душой небесам достигается только отдельным человеком на протяжении длительного психологического и духовного процесса. Тотила, конечно же, не верил, что внешние изменения, которые нам необходимы, могут произойти без внутреннего преображения. Он так сильно стремился подчеркнуть эту мысль, что в своем «Прологе» сказал: «Принципы Отца, Матери и Ребёнка не зависят от пола и возраста».

Он подробно рассматривает эти принципы в функциональном аспекте. Функция отцовского принципа заключается в «оплодотворении, производстве, придании формы дару жизни, начиная с хлеба и кончая искусством». Материнские функции заключаются в «восприятии, питании, обучении и передаче законченного существа жизни». Функция ребенка заключается в том, чтобы «развиваться, учиться, желать и быть свободным».

На начальном этапе, я полагаю, женское движение было поглощено соперничеством за мужские прерогативы, которые в неясном виде содержали «неверную оценку женщин» (термин принадлежит Кэрол Таврис [30]). Благодаря такому подходу, патриархальные стандарты оставались бесспорными при заниженной оценке функций (или качеств), связанных с женским началом. В условиях эгалитаризма, который требовал во всем единообразия, само существование половых различий оказывалось под запретом. Теперь нам известно, что нервные системы мужчины и женщины отличаются друг от друга не в меньшей степени, чем их тела. Уже при рождении женщины (с точки зрения статистики) характеризуются большей зависимостью и меньшей агрессивностью, тогда как для мужчин характерна высокая степень специализации полушарий головного мозга (более развитый у женщин coprus callosum обеспечивает лучшую координацию полушарий). В связи с этими особенностями очень важно, чтобы женщины не были исключены из процесса принятий решений по важным для всех нас вопросам. К счастью, неофеминизм правильно оценивает различия и ориентируется на взаимодополняемость и улучшение качества общения между представителями противоположного пола (см. увлекательную книгу Деборы Таннен «Вы просто не понимаете».31 [31] Вместе с тем необходимо остерегаться абсолютизации различий. Утверждение Тотилы о том, что принципы Отца, Матери и Ребенка не зависят от пола и возраста, напоминают нам, что, независимо от своей общей соотнесенности, они могут быть по-разному связаны на индивидуальном уровне. Каждого из нас необходимо оценивать по его конкретному комплексу характерных черт. Наша задача заключается не только в выравнивании силового равновесия между полами, но и в гуманизации внутренних элементов.

Что же мы можем сделать для ускорения перехода от иерархической, патриархальной структуры сознания к гетерархальной структуре, основанной на трех принципах — отца, матери и ребенка?

По-моему, всем нам необходимо взвесить последствия триединого видения (внутреннего и внешнего) Царства. Особо можно порекомендовать опробовать это видение в области политики, ибо в той критической ситуации, в которой мы оказались, нам надлежит спросить себя, что мы способны сделать, и тогда, возможно, наше коллективное творчество изменит ситуацию.

Обсуждая этот вопрос, я не буду задерживаться на таких широко известных проблемах, как пороки технологии, патриархальный национализм и цена разобщенности сверхпатриотических суверенных государств.

Национализм и патриотизм можно сравнивать с заблуждением эгоцентрического индивидуализма, вознесенным до коллективного уровня. Эрик Фромм определил эти явления как «вознесение своего народа выше человечества, выше принципов правды и справедливости», в котором совершенно отсутствует любящее понимание своего народа. Далее Фромм замечает: «Любовь к своей стране, которая является частью любви к человечеству, — это не любовь, а идолопоклонство». Нам, конечно же, необходима политически и экономически объединенная планета, и вовсе не обязательно быть марксистом, чтобы видеть устарелость суверенного государства. Несомненно и то, что мы движемся к установлению равновесия между полами и поколениями и, можно надеяться, придем к обществу, которое не знает стремления к выгоде. Мотивы для деятельности в таком обществе будут исходить из интуиции и любви, и жизнь в нем не будет омрачена чувством опасности, невротической алчностью, беспокойством о выживании и ложными ценностями.

И все же я не буду останавливаться на этих проблемах, ибо совершенно ясно, что даже движимая наилучшими побуждениями революция терпит неудачу, если она не опирается на внутреннее изменение человека, и общество, к которому мы стремимся, может состоять из преображенных личностей.

Начну с самого очевидного: для того, чтобы «гармонизация трех» наших внутренних элементов начала изменять общества, необходимо, чтобы процесс внутренней трансформации получил коллективную поддержку.

К счастью, на протяжении истории по крайней мере некоторые люди постигли возможность трансформации для отдельного человека, а в настоящее время происходит дальнейшее постижение и углубление этого процесса. На индивиду-

альном уровне, как мне кажется, вселяют надежду понимание его как смерти патриархального эго и возникновение сбалансированного триединства, о котором говорил нам Тотила Альберт.

В наше время, характеризуемое как время вопрошания, терапевтическая и духовная деятельность вряд ли нуждаются в пропаганде. И тем не менее очень желательно, чтобы процесс трансформации был всеми понят как наша насущная потребность, нуждающаяся в глубоком изучении и поддержке. Естественно, что мудрое правительство, чья мудрость состоит не только в знании того, что надо делать, но и в умении это сделать (то есть правительство, способное преодолеть инерцию системы), должно исходить в своей практике из признания политической важности индивидуальной трансформации.

Каким образом правительство может его поддержать? Какую поддержку можно оказать процессу индивидуального развития, который приобретает все большее значение для совершения количественного скачка и преодоления нашего кризиса?

Движение за развитие человеческого потенциала подвергали критике за то, что оно доступно только элите (или немногочисленным счастливцам). Вообще говоря, эта критика справедлива в отношении терапевтического движения в целом, в той степени, в какой здравоохранение сосредоточило свою деятельность преимущественно на физических аспектах медицины, а в области психотерапии занято скорее симптоматикой и корректировкой, чем процессом развития, и пренебрегает иными возможностями современной медицины. Первые ростки будущего здравоохранения можно увидеть в деятельности групп развития сознания (не политических, а психологических групп), ориентированных на выполнение конкретных задач в деле улучшения психологического состояния бедноты, а также в группах, возникших в рамках феминистического движения или занятых избавлением людей от пагубных наклонностей.

В области психологии проведен ряд исследований, имеющих непосредственное отношение к проблеме нашей внутренней фрагментированности. Работа психологов стала более продуктивной и в деле реинтеграции личности. Так, уже фрейдовский подход к психологическому расколу между супер-эго, «интроектированному» из культуры, и подсознанием относится к проблеме, которой занимался Тотила: тирания мужского принципа над женским принципом. Трансакциональный анализ, развитию которого способствовали работы психологов фрейдовской школы, приступил к освоению предложенного им языка, рассматривая Фрейдовскую триаду в альтернативных терминах: родитель, ребенок и взрослый.

Вообще говоря, постфрейдовская психология дает ряд альтернативных описаний патриархальной структуры сознания. Согласно одному из таких описаний здоровая любовь к себе превратилась в самоотторжение от внутреннего тирана («top-dog», сильная собака, на языке Фрица Пер-лса) наших влечений. В более общем виде упоминается внутреннее отторжение между интрапсихическими элементами.

С точки зрения гештальт-психологии, которая косвенным образом уже упоминалась, основная проблема заключается в интегративной схватке между угнетателем и угнетенным, («top-dog», сильная собака, и «under-dog», слабая собака) ради достижения состояния, которое Перлс назвал «саморегуляцией организма».

Нет нужды учить тело дышать, оно и само знает, как это делать. Точно так же в области человеческих отношений существует множество вещей, которые вполне можно доверить природе. Уже Роджерс пришел к выводу о справедливости этой мысли не только для отдельного человека, но и для группы людей. Он пришел к выводу, что при наличии достаточного времени группа начинает функционировать в режиме саморегулирования. В таком случае патриархальная структура сознания, (которую Фрейд охарактеризовал как универсальную ситуацию) — это такая структура, в которой супер-эго говорит нам: «Я буду относится к вам благосклонно, я буду любить вас, если вы не будете делать то-то и то-то, так- то и так-то», что напоминает жизнь в полицейском государстве. Супер-эго считает нас потенциально преступными, виновными и недостойными того, чтобы доверить нам свободу. Такое состояние сознания склонно к нравоучениям. Эту мысль прекрасно выразил Лao-Цзы (говоря о добродетели глубинной спонтанности): «Когда утрачивается первоначальная гармония, возникают законы».

Утверждение о том, что ключ к нашему освобождению — как психодуховному, так и социокультурному и политическому — в нашей способности интегрировать в своей душе элементы отца, матери и ребенка, непосредственно вытекает из мысли о настоятельной необходимости сформировать некий фактор, способный синтезировать и примирить наши внутрипсихические и биосоциальные элементы. Для перехода от патриархального уклада к гетерархальному, трицентрическому укладу (на который уповал Гурджиев, создавая несколько десятилетий назад Институт гармонического развития человека) при условии наличия потребности в обществе (в котором, по словам Тотилы Альберта, отец, мать и ребенок в нашей душе и семье любят друг друга) необходимо придать особое значение самой любви, способности сказать «да» другому, а также, как подчеркивал Бубер, способности сказать «ты», признать в другом человеке личность. Для осуществления интеграции необходимо, чтобы отец, мать и ребенок могли не только общаться на разных уровнях друг с другом, но и преклонялись друг перед другом, и признавали в другом личность, обладающую своей глубинной сущностью. Здесь можно провести аналогию с даоским изображением принципов ян и инь: одна фигура белая с черной точкой, а другая — черная с белой точкой.

Тотила Альберт придавал особое значение различным качествам или предвечным формам любви. Любовь отца ориентирована на «небо», мир принципов, идей и идеалов. Любовь матери ориентирована на природу, индивидуальность и предназначена для тех, кто нуждается в ней, а не тех, кто ее заслужил. С другой стороны, любовь ребенка, при всей ее патологизации в нашем мире из-за разрыва любовной связи с родителями и замены ее связью обиды и идеализированной зависимости, характеризуется благородной восприимчивостью и благоговением.

Развивая эту мысль дальше, можно сказать, что существование интрапсихической любви между принципами отца, матери и ребенка необходимо для существования гармонии в семье и между патернальными, материальными и филиальными ценностями. Тотила запечатлел эту мысль на барельефе, который находился на общественном здании в Сантьяго, пока не был уничтожен в 80-годах на закате военной диктатуры. Патернальные и материальные ценности на барельефе уподоблены двум крыльям, которые за счет своей полярности позволяют человеку лететь.

Тотила Альберт. Возвращение птицы

Символику барельефа можно конкретизировать следующим образом: над крыльями кондора, который несет сына, указывающего вперед, слева помещается мать, указывающая вниз (на землю и сына), а справа — отец, указывающий на небо. Если наше обычное состояние характеризуется инфантильной фиксированностью, благодаря которой мы сохраняем регрессивное отношение потребности и амбивалентности к родителям нашего детства, [****] тогда потенциально заключенный в нас здоровый ребенок может, опираясь на свою любовь к внутреннему отцу и матери, овладеть качествами отцовской и материнской любви и таким образом объединить в одно целое любовь к небу и любовь к земле, любовь к мудрости и любовь к природе, любовь к божественной трансцендентности и любовь к божественной имманентности.

Хотя христианство и называют «религией любви», которая на протяжении всей истории служила для многих источником вдохновения и привела некоторых к святости, следует признать, что в дошедшем до нас после периода патриархального и инквизиторского искажения виде, христианство как средство спасения обладает низкой эффективностью. Историческое христианство потерпело неудачу в деле построения общества, в котором правит любовь.

В своем первом прологе к «Андроклу и льву» [32] (с подзаголовком «Почему бы не дать христианству возможность?») Бернанд Шоу заметил, что «Предложение Христа считать любовь основной нормой кажется нам вполне приемлемым после двадцати веков, на протяжении которых предполагаемое христианство проводило политику в духе Вараввы». Далее он пишет:

Бернард Шоу добавляет:

Тотила Альберт критически относился к любой форме организованной религии. Но даже если институционные церкви, уступающие патриархальному духу различных культур, остаются бессильными перед войной и другими бедами, я полагаю, что нельзя отрицать неотделимость духовного начала от терапевтического и процесса развертывания человеческого потенциала. Независимо от справедливости утверждения, что решением наших проблем является любовь, о центральной проблеме можно сказать то же, что было сказано о золоте алхимиков: чтобы изготовить золото, нужно его иметь. Поэтому мы, вероятно,

сможем извлечь значительную пользу из восточных традиций, открытых нами столетие назад. Трансперсональная психология уже осваивает эту область. Для того, чтобы возникла любовь, необходимо узнать, как остановить механизм нашего эго и успокоить «наши страсти», практикуя непривязанность или,точнее говоря, медитацию.

В зависимости от акцента на том или ином элементе медитации мы можем давать ей разные определения, причем каждое определение справедливо лишь в той мере, в какой устанавливается различие между набожностью и непривязанностью. Это различие, по-моему, состоит в следующем: набожность связана с культивированием любви, жертвенности и сакрализирующего отношения, а медитация — с культивированием ментальной диеты, ведения и непривязанности. Если правомерно говорить о любви как синтезирующем или интегративном принципе (как Платон говорит в «Пире» об Эросе), тогда мы сможем узнать примиряющий принцип в совершенно другом облике. Подобно тому, как в эмбрионе человека мезодерма состоит из двух слоев, один из которых обращен к эктодерме, а другой к эндодерме, так и в области психологии примиряющий принцип имеет два лица: одно — «материальное», другое — «патернальное». Можно сказать, что любовь входит в состав биполярного феномена. Тибетский буддизм придает столь важное значение биполярности, что ставит в центр своей духовной педагогики равновесие между мудростью и состраданием (то есть между любовью и той непривязанностью, которая возникает перед «постижением пустоты»).

Итак, любовь существует в ситуации полярности любви и непривязанности, которая при поверхностном рассмотрении представляется противоречием, но при более глубоком рассмотрении оказывается взаимодополняемостью. Подлинная любовь может возникать только из самопожертвования и самоотдачи. Обратное утверждение тоже справедливо. Чтобы достичь непривязанности, иного пути, кроме любви, нет. Говорить о полярности любви и непривязанности — значит говорить о той полярности, которая в мифологии иногда представлена в виде соединения любви и смерти или метафизического брака между жизнью и смертью.

Среди всех мировых религий христианство определяют как религию любви, в то время как буддизм является религией непривязанности. В буддизме имеются наставления о следовании глубинным, малоизвестным путем, который состоит не в том, чтобы совершенствовать те или иные действия, а в том, чтобы развить в себе способность недеяния. В процессе медитации созерцатель определенным образом прекращает то или иное делание и, приобретя навык в успокоении ума и подлинного недеяния, обретает панацею, то есть может делать все что угодно. Это, конечно, нелегко, но возможно. Возможность достижения такого состояния подтверждается многовековой духовной практикой индийских, даосских и буддийских йогов.

Нортроп [33] полагает, что один из важнейших этапов нашей эпохи заключается в объединении ценностей Востока и Запада и интеграции Северного и Южного полушарий. Приход буддизма на Запад, как мне кажется, следует рассматривать в свете первого утверждения. Духовные отцы христианской церкви признали ценность буддийской медитации как дополнения к традиционным видам духовной практики. Точно так же психотерапевты признали огромную важность буддийского метода как дополнения к интерперсональной психологии. Благодаря резонансу с современным научным языком этот духовный нетеистический подход может оказаться не только бесценным источником вдохновения, но и мостом между иудео-христианским и греко-римским наследиями.

Если я не ошибаюсь, придавая особое значение ассимиляции буддийского видения европейской культурой (главным образом, на уровне специалистов и первопроходцев в области внутреннего поиска), значит, нам необходимо понять огромную важность сравнительно недавнего события: исход тибетцев из своей страны после китайского вторжения в 1958 году. Из всех народов земного шара тибетцы более других продвинулись в области воспитания сознания. Уже очень давно они закрыли свои границы для остального мира и превратили свою страну в своеобразную оранжерею высшего духовного развития, которое продолжалось вплоть до вторжения китайских коммунистов, принесших с собой геноцид и разрушение храмов. Многим тибетцам пришлось расстаться со своей уединеной жизнью и, подобно семенам некоторых растений, разлетающихся после того, как зрелые плоды лопнут, они отправились в Индию, а затем и в другие страны. Современная тибетская диаспора, как мне кажется, потенциальный дар огромной ценности для тех, кто знает, как извлечь из него пользу, и просвещенные руководители общества поступили бы мудро, приняв это к сведению. [††††]

Впрочем, поддержка развития духовности не тождественна поддержке церквей и выходит за ее рамки. Куда важнее ясное осознание того факта, что религиозность в глубочайшем смысле этого слова есть неотъемлемая пища души в здоровом обществе. Независимо от верности утверждения, что наша религия является, говоря словами Маркса, «опиумом для народа», которое следует из4 смысла евангельского «отдай кесарю кесарево» (Тотила, кстати, никогда не верил, что Иисус действительно сказал эти слова), верным представляется и утверждение религиозных людей: «Не хлебом единым жив человек».

Тотила определил марксизм как «религию v желудка». Это определение в равной мере применимо к нашим технократам и марксистам как левого, так и правого толка. Исходя из этого, нам надлежит научиться различать религию и духовность и по достоинству оценивать все здоровое и конструктивное в разных традициях прошлого, которые сходятся теперь в нашей нарождающейся культуре.

В связи с этим мне кажется уместным привести здесь анализ современной ситуации, сделанный Уиллисом Харманом в его новой книге «Глобальное изменение сознания». [34] Рассматривая проблему безработицы, он отмечает, что она будет продолжать расти, но это не должно нас беспокоить, ибо у нас есть все основания полагать, что в век информации и роботизации, в который мы вступаем, большая часть работы, связанной с добыванием средств к существованию, может быть выполнена за людей. Растущая незанятость способна привести к недомоганиям тех, кто не знает, как ей воспользоваться, и потому Харман полагает, что свободное время в будущем даст нам бесценную возможность вернуться к жизни, сфокусированной на реализации высших ценностей и развития сознания. В связи с этим необходимо упомянуть и Джозефа Пипера, [35] по мнению которого принудительный досуг стал насущной потребностью в технократическом мире. Разумеется, нам необходимы пища и кров, но нам необходим и досуг как таковой, ибо он обладает очень важным достоинством — возвращает нам способность к самоанализу и духовности.

Я сделал обзор того, на что мы способны в свете идеала, названного Тотилой «нашей Троицей». В своих рассуждениях я уделял особое внимание не только политической важности индивидуальной трансформации, но и ее необходимости. Кроме того, я указал меры, которые может принять сильное и благоразумное правительство, чтобы стимулировать пробуждение сознания путем реализации как терапевтических, так и духовных ценностей в культуре. Однако я не упомянул о такой перспективной области деятельности сильного и благоразумного правительства, как целесообразное холистическое образование.

В настоящее время образование в Америке находится в состоянии кризиса. Реакция Истеблишмента на этот кризис обнаруживает поразительное непонимание сущности проблемы, которая заключается в устарелости патриархального образования и его эмоционального неприятия лишенными выбора потребителями. Настойчивое требование повысить качество преподавания чтения, письма и арифметики и приклеивание ярлыков психопатов тем, кто отказывается от такой диеты, отражает решимость поставить образование на службу Маммоне, а не человеку, то есть развитию национальной экономики, а не личности. Надеюсь, что наши специалисты стали достаточно благоразумными, чтобы понять, почему учащиеся не в состоянии «переварить» современное образование, даже если они не способны доступно объяснить причину этого.

Интеллектуальные и академические программы в современных университетах могут стать одним из элементов образования, в котором мы так остро нуждаемся: образования, которое не только передает информацию, но и ставит своей целью развитие всесторонней личности, уделяя особое внимание глубинным аспектам человека. Можно спросить: но кто же в силах решить задачу, столь отличную от задач современных учебных заведений? В последней главе этой кциги упоминается наш самый ценный ресурс — новые шаманы. Наши окаменевшие учебные заведения, полагаю, можно преобразовать, нанимая на работу тех людей, которые выбрали в качестве своей профессии преображение личности и достигли высокого мастерства в оказании помощи другим людям. Букминстер Фуллер считал, что у нас нет недостатка необходимых природных ресурсов. Точно так же можно утверждать, что мы не испытываем недостатка в необходимых людских ресурсах.

Прежде чем перейти к следующей теме, мне хотелось бы упомянуть явление, которому мы способны сообща оказать поддержку. В настоящее время это явление получило широкую известность, благодаря совместным усилиям небольших групп — терапевтических и духовных общин. (При рассмотрении их целей эти два аспекта трудно различить. По причине воспитательного потенциала и значения для политического экспериментирования это явление выходит за рамки терапии и духовности).

Действительно, было бы слишком большой роскошью в разгар кризиса наших патриархальных заведений предаваться грезам о всевозможном устройстве общества без активного экспериментирования. Учитывая крах социалистического эксперимента как эффективного способа построения общества без правительства, денег и злоупотребления властью, нам необходимо научиться понимать ценность каждого эксперимента, поставленного «утопическими» общинами. Многие «коммуны», возникшие в период расцвета контркультуры в 60-е и 70-е годы, со временем по различным причинам распались (начиная с разочарования слишком оптимистических членов коммун и кончая «качанием маятника» от идеализма к реализму, пережитого членами коммун, включая возродившийся интерес к «приземленным» проблемам выживания и исследованию внутренней деятельности передовых обществ). Вместе с тем, как мне кажется, трудности, с которыми столкнулись многие участники коммун, объясняются не только отсутствием сильной веры, но и выбором неверного пути и серьезностью психических расстройств, ибо гнет окружающего патриархального мира был бы гораздо меньше в обществе, способном оценить бесценный вклад исследований жизни творческих групп в развитие данного общества, а также при наличии правительства, заинтересованного в поддержке развития таких групп.

Надеюсь, что у читателей не возникло впечатления, что я исчерпал свою тему. Напротив, я предлагаю им выявить дополнительные следствия вышеуказанной идеи, возводя мосты понимания между видимой поверхностью нашего комплекса проблем и указанной здесь коренной проблемой патриархального уклада, а также между идеалом триединого общества и средствами, которыми мы располагаем, как, например, методы разрешения конфликтных ситуаций (см. «Великий поворот» [36]), которые в настоящее время применяются в «образовании ради мира», или политические возможности системной терапии семей. Мне хотелось бы отметить, что при составлении планов и размышлении о том, каким станет мир, следует иметь в виду, что мир, конечно же, будет отличаться от наших замыслов. Иными словами, куда важнее, чем наши мысли и интуиции, — необходимость открыть себя для зарождающейся творческой способности. Чтобы пояснить эту мысль, воспользуемся двумя библейскими образами. Вавилонская башня — символ Нимрода — олицетворяет всепобеждающее стремление человека осуществить «титаническое» строительство от основания до крыши, от известного к неизвестному. В Апокалипсисе имеется другой, противоположный по смыслу образ. Святой Иоанн Богослов описывает, как после переломной катастрофы с неба на землю нисходит святой город Иерусалим в форме куба. Идея святого города в виде куба, образ кристаллической по своей точности и божественной организации

структуры, передает интуитивное и опытное постижение структуры, присущей природе, которая появляется, когда мы, уступив ей дорогу, оказываемся готовы к ее восприятию. Человек может воспринять благодать, но не вызвать ее появление. Сходным образом на коллективном уровне мы должны быть открыты и проницаемы для того, что находится за пределами нашего планирования. Но становясь открытыми, мы должны опасаться проявления догматизма и напыщенности по отношению к нашим идеям и интеллекту.

В заключение я хотел бы подчеркнуть, что, подобно тому как в древних духовных традициях на первое место выдвигалась этика работы над собой во имя достижения личного спасения, так современная этика саморазвития требует от нас коллективного признания ее значения. Возникает впечатление, что обстоятельства потребовали пробуждения и развития в каждом из нас того, что в буддизме называется «бодхичиттой» и рассматривается как первая ступень на лестнице озарения: намерение реализовать абсолют на благо всего мира.

Фома Аквинский

Александр Кинг и Бертранд Шнейдер [37]

Г. Дж. Уэллс [38]