Часть II. Мудрость шизофрении — премудрость психиатрии
Наука не сомневается, наука повелевает
Попробуем в море научной информации разглядеть эти инвалидизирующие ad hoc (лат.: на данный случай, или, попросту, на злобу дня) концепции. Это почти всё, с чем сталкиваются граждане России в больницах и поликлиниках. Возьмём всего несколько обоснованных примеров из практики: концепции лечения дефицита гемоглобина и иммунокомпетентных клеток у беременных, преимуществ кесарева сечения перед естественными родами, концепция лечения боли фармпрепаратами, преимущества инсулинового шока в лечении шизофрении.
Некогда величина мирового масштаба Рудольф Вирхов, патологоанатом, антрополог, основатель клеточной патологии, один из создателей современной антропологии и этнологии заявил: «Дарвинизм должен быть вычеркнут из ряда научных теорий!» — с чем я бы, пожалуй, весьма охотно согласился. (Любопытствующим рекомендую отыскать книгу М.В. Швецова «Химера и антихимера». — Пермь, 1992. Сегодня она уже есть на портале «Проза. ру»: http://www.proza.ru/2011/04/04/1492). Да вот беда! Вдруг самые агрессивные из коммунистов так рьяно поддержали Дарвина, а на основании его мальтузианских теорий даже построили государство-рай для рабочих и к ним примазавшихся. (Тот же Р. Вирхов практически уничтожил «спасителя венгерских матерей» И. Земмельвейса, обладая большим влиянием на умы конформистских, традиционно мыслящих учёных и не желая вникать в суть его открытия, предвосхитившего наступление эры асептики и антисептики). Но если советские учёные, надёжно опершись на солдатские штыки, признавали существование дарвиновской эволюции, почему они желали вмешиваться в процессы биологической эволюции при беременности, материальным носителем которой и могут выступать те самые иммунокомпетентные клетки? А какое настоящее слово надо подобрать к концепции лечения анемии при беременности, приведшей к гибели не одну женщину, не говоря уже и о числе умерших внутриутробно детей? Сегодня научные грани размыты весьма сильно! Чего стоит одна только реклама на транспортных средствах, обещающая избавление от боли фармпрепаратами… В этой рекламе, прежде всего, актуальность бизнеса, а результативность — как всегда: многократно меньше, чем общепринятые ожидания «пятьдесят на пятьдесят».
Концепция преимущества кесаревых сечений перед естественными родами гораздо больше, чем иные, подходит под определение социально опасной. При условии, что кесарево сечение, согласно мнению передовых учёных, не только меняет направление эволюции человека (если она вообще существует), но и может вести к вымиранию Homo sapiens как вида (Мишель Оден. Кесарево сечение: безопасный выход или угроза будущему? Москва, 2006. — 188с.), — сегодня частота кесарева сечения у беременных в Перми приближается к 30 %, в Москве — давно больше 30 %, а в Мексике достигает 80 %.
Концепция лечения шизофрении инсулиновым шоком, если и устраивала в прошлом научных политиков (им нравились и гипотезы о необходимости тотального удаления здорового червеобразного отростка, миндалин и крайней плоти — у мальчиков), то едва ли от неё умилялись больные. Подобное действо вполне соответствует эффективности стрельбы из пушки по воробьям, но… «рекомендовано учёными». Шоковая терапия отражает скорее беспомощность, чем учёность, касается это политических или прочих наук. Да и результаты, мягко говоря, весьма сомнительные (для кого-то — гибельные). На этом фоне едва ли хуже будет выглядеть концепция о пользе чтения Библии при шизофрении.
Есть сообщения психиатров, что это лучшая терапия (Josh McDowell. More than a carpenter. Tyndale House Publishers, Inc.: Slavic Gospel Press, 1990. — 128p.). Но ведь у наших психиатров сегодня мало времени на общение с больными, «вкалывают» на две ставки и более. Откуда ещё берутся силы на проведение платных приёмов вне служебного времени? Это их тайна… Каждый психиатр читал И. Ялома, (Ялом И. Мамочка и смысл жизни: психотерапевтические истории. — М.: ЭКСМО, 2005. — 384с.) и помнит его наставления: «Почему врачи не понимают важности своего присутствия? Они представить себе не могут, как они нужны именно в тот момент, когда им больше нечего предложить».
Однако применять на практике то, что положено делать согласно призванию или клятве Гиппократа…? По-прежнему остаётся актуальной концепция Б. Шоу: «Никто так не опасен, как нищий врач».
Примеров, подобных этим, предостаточно. Смена одной теории на другую — естественный процесс в науке. А.Л. Никифоров писал: «Ценность философского результата определяется не соответствием его фактам и научным данным, а его потенциальной способностью придавать новый смысл понятиям, вещам, явлениям и показывать их в новом, необычном свете. Очень значительный результат даёт возможность по-новому взглянуть на всё, на весь мир» (А.Л. Никифоров. Философия как личный опыт/Заблуждающийся разум?. — М.:ИПЛ, 1990. — С. 317).
Настоящая беда в том, что конформисты или традиционно мыслящие учёные могут тормозить появление, а точнее доведение до сведения общества или специалистов новых концепций или гипотез. Это уже коррупция и связанные с нею человеческие трагедии. Снова процитирую И. Ялома: «Враг истины не ложь, а убеждения!» (Ялом Ирвин. Когда Ницше плакал // Психотерапевтические истории. — М.: Изд-во Эксмо, 2002. — С. 5 — 420.)
Давайте ещё раз погрузимся в места за высоким забором и железной решёткой. Для этого почитаем роман Льюиса Нормана «От руки брата его». Для чего-то он был нужен тогдашним советским идеологам, и его напечатал журнал «Иностранная литература». (Кстати, это было время, когда на Западе довольно мощно заявила о себе антипсихиатрия). Итак:
«Это он, ковёр, убедил доктора Джеддера, когда-то считавшего себя человеком широких взглядов, что психиатрия — это, в общем-то, жульничество. Это он, ковёр, внушил ему, что все сорок процентов психически ненормальных обитателей Хэйхерста — ловкие симулянты, и заставил поддерживать одного из тюремных чиновников, который требовал снова ввести наказание плетьми.
…Судьи почему-то предпочитают наказывать преступников, а не лечить душевнобольных. И так оно и будет до скончания века…
— Ты слишком долго жил один, тебе вечно что-нибудь мерещилось. Случись всё это теперь, а не полгода назад, ты бы там у рощи никакого Ивена Оуэна не увидел…
Нортфилдс считался не тюрьмой, а больницей для тех, кого к преступлению привела душевная болезнь, но Брон вскоре убедился, что даже и здесь плохо быть явно сумасшедшим. Оказалось, что и здесь существует своего рода иерархия, почти такая же, что была знакома пациентам и вне этих стен, одним на радость, другим на беду. На верху здешней общественной лестницы стояли люди сравнительно обеспеченные, спокойные, владеющие собой, внизу — немощные, бедные, безнадёжно слабоумные. И те, кто принадлежал к разным слоям, почти не общались между собой (выделено мной). Беспокойные, буйные, «трудные» пациенты жили в плохих условиях, без удобств, точно в казарме, тогда как у привилегированных пациентов были отдельные комнаты и им разрешалось иметь кое-какие домашние вещицы. Пролетарские низы смотрели наверх с завистью, аристократическая верхушка относилась к ним со страхом и отвращением. Но всех их судьба отдала здесь на милость Её Величества, и все были наказаны безбрачием. Мужчины и женщины встречались только на концертах, где были строго отделены друг от друга, а аристократы — ещё на бале по случаю рождества. Здесь постоянство выражалось взглядами и жестами, обращая их всегда к одному и тому же предмету любви, а непостоянство — обращая те же знаки то к одному, то к другому; этими кивками и улыбками и ограничивалась вся гамма отношений между полами. Во время танцев на рождество, к которым допускались сравнительно нормальные пациенты, можно было осторожно прижаться друг к другу, обменяться записками. Так мотылька любви здесь неукоснительно заталкивали обратно в кокон…
— Не поддавайтесь, — сказал Даллас. — Не опускайте руки. Как бы вас снова не затянуло.
— Пока держусь, — сказал Брон. Хотя это не так-то просто, и сам не заметишь, как тебя засосёт. Похоже, больше пяти лет тут не пробарахтаешься, начнёшь понемногу терять разум (выделено мною). Знаете, что мне помогает держаться? Стараюсь понять, что волнует людей. Не верьте, будто стоит исключить из жизни деньги и секс — и всё становится легко и просто. Это всё пустые разговоры. Даже те, которые вроде совсем уже ничего не смыслят, всё равно тревожатся о своих ребятишках….
Со служителем у него были самые добрые отношения, и тот не стал напоминать о правиле, запрещающем физические контакты с посетителями (выделено мной)….
— Я знаю, Кэти. И у меня как раз есть к тебе просьба. Один мой друг получил сегодня дурные вести, и мне хотелось бы что-нибудь ему подарить. У нас в киоске можно купить для него баночку варенья или там масло для волос.
— Дурные вести…а какие?
— Жена больше не будет его навещать. Директору пришлось сказать ему об этом. Если ты на выходе оставишь десять шиллингов, я смогу что-нибудь купить…
— Она ждала три года. Это, пожалуй, предел. Поначалу женщина может быть исполнена самых благих намерений, но муж в Нортфилдсе — это тяжкий крест. Женатому здесь худо, он всё время ждёт, что на него обрушится удар.
— Я бы ждала тебя до скончания века, Брон.
Он не понял.
— Ты-то наверно ждала бы, Кэти. Но таких, как ты, одна на тысячу.
…- Всё это очень сложно. Но надежда — яд. От неё тут столько народу гибнет. Всё равно мы до самой смерти отсюда не выйдем, но кто сумеет избавиться от надежды, тому умирать легче. Вот почему мне лучше с тобой больше не видеться…
— Брону грозит распад личности, — сказал Даллас.
— Как и всем здесь.
— Выходит, эта лечебница губит своих пациентов, так (выделено мною)?
— Неминуемо, Нортфилдс тоже кара, только под другим названием. Унаследованный от прошлого предрассудок…
В Нортфилдсе жизнь пациентов и служащих равно определялась и охранялась всевозможными правилами. В своде здешних законов был готовый ответ на все вопросы, сомнения, непредвиденные случаи. Здесь жили, словно в пещере, где всё окаменело, и вода, сочась по капле, изменяла эти застывшие формы так медленно, что перемены невозможно было заметить. Раз в десять, двадцать, тридцать лет вот так же случалось что-нибудь из ряда вон выходящее, и тогда с трудом, с мучениями что-то придумывали, и вновь придуманное со временем тоже окаменевало….
Быть включённым в группу, оправляющуюся в город за покупками, означало высшую награду за вновь обретённый рассудок — главное преимущество горстки пациентов блока «А» в последние годы их официального выздоровления. Они прошли все испытания на нормальную психику, и их энцефалограммы внушали куда меньше опасений, чем у любых девяти из десяти первых встречных (выделено мной). Однажды, передавая директору список кандидатов на поездку в город, доктор Симпсон сказал:
— Эти люди душевно здоровее меня. — Ему очень хотелось прибавить: «И вас тоже, сэр»…
Вот ещё одна энциклопедия больничной жизни. Различия по сравнению с тюрьмой лишь в степени выраженности негативных этиологических (причинных) и патогенетических факторов возникновения шизофрении: изоляция от внешнего мира, жестокость, внутрибольничная изоляция (кастовость), равнодушие чиновников от психиатрии, отсутствие физических контактов, — да разве что в месте действия — это Европа. Особенно хочется обратить внимание на отсутствие у больных (да и заключённых в тюрьме) физического контакта с прочими пациентами и здоровыми. Мак-Нили Д. в работе с интересным названием пишет: «Психотерапевты стремятся пробудить жизнь. Они стремятся оживить омертвелые души, воздействуя на тело, и оживить омертвелые части тела, воздействуя на душу…Художественные изображения объятий и прикосновений распространены повсеместно, доказывая, что физический контакт — это архетипическая необходимость. Я считаю, что современные люди могли бы больше прикасаться друг к другу; моя практика подтверждает, что и дети и взрослые страдают от недостатка прикосновений. Однажды на меня произвела глубокое впечатление незнакомая женщина лет шестидесяти. Мы сидели рядом в церкви, и я держала на руках своего ребёнка. Она образовалась, когда моя дочка вдруг крепко обняла её за шею. «Ко мне давно никто не прикасался, — прошептала она. — Когда становишься старой, никто к тебе больше не прикасается»» (Прикосновение. — М.: Ин-т общегуманитарных исследований Алетейа, 1999. — 144с.).
Вспоминается семинар в институте психотерапии в Москве, когда ведущая сказала, что у итальянцев супруги совершают до 200 несексуальных контактов в течение одного часа!
Задумывался ли когда-нибудь читатель, почему тоталитарные режимы питали ненависть к телу как таковому? Почему они так любили изображать женщину с мужеподобными качествами? К чему такие извращения вкуса и общечеловеческой морали? Даже в потрясающем для середины прошлого века романе Ивана Ефремова (Лезвие бритвы. Йошкар-Ола: Марийское кн. издательство, 1991. — 640с.) есть несколько интересных и для данного повествования строк:
«Стр.58. Художница:
— Женщина в новой жизни будет похожей на мужчину, тонкой, стройной, как юноша, чтобы быть повсюду товарищем и спутником мужчины, чтобы выполнять любую работу».
Вы уже догадались откуда происходит источник ненависти к телу?
Конечно, потому что тело обладает собственной мудростью, и потому что нет лучшего советчика, если ты хочешь избежать всеобщего сумасшествия.
Теперь позволю себе отойти от основной темы повествования и рассказать о вещах, которые, казалось бы, так далеки от вопросов шизофрении у взрослых, а от концлагерей — тем более. Однако…психотерапевт редко говорит что-то просто так, чего бы не могло быть полезным для страждущего.
