Значение фаллоса

Без текстуальных изменений мы представляем вашему вниманию доклад, сделанный на немецком языке 9 мая 1958 г. в Институте Макса Планка в Мюнхене, на конференции, организованной профессором Полем Матюшеком.

Учитывая способ мышления, царивший в то время в среде далеко не неискушенных слушателей, можно попробовать себе представить, как могли быть тогда здесь восприняты термины, которые в первую очередь были взяты нами из Фрейда (например, приводимый в данной статье термин «другая сцена»).

Если задним числом [Nachtrag] (используем здесь другой такой термин, теперь распространенный в сфере блестящих умов) такая попытка окажется невоплотимой, то знайте: о данных терминах никто в этой среде тогда не имел ни малейшего понятия.

Известно, что бессознательный комплекс кастрации выполняет функцию узла:

1. в динамическом структурировании симптомов, понимаемых аналитически, т. е. того, что является анализируемым в неврозах, перверсиях и психозах;

2. в регулировании развития, которое придает свое ratioэтой первой роли — а именно, установлению в субъекте той или иной бессознательной позиции, без которой он не смог бы идентифицировать себя с идеальным типом своего пола, ни сколько-нибудь сносно отвечать потребностям партнера в сексуальных отношениях, ни верно воспринимать потребности родившегося в результате этих отношений ребенка.

Тут проявляется внутреннее противоречие в принятии на себя человеком (Mensch) своего пола: почему он должен принимать атрибуты пола только через угрозу, и даже угрозу лишения? Как известно, Фрейд в «Болезни цивилизации» приходит к мысли, что с человеческой сексуальностью связано не случайное, но основополагающее нарушение; а в одной из его последних статей говорится, что никакой завершенный (endliche) психоанализ не устраняет последствий комплекса кастрации в бессознательном мужчины и penisneid(зависти к пенису) в бессознательном женщины.

Это не единственная, но первая апория, которую опыт, открытый

Фрейдом, и вытекающая из него метапсихология внесли в наш опыт о человеке. Апория эта неразрешима на уровне биологической редукции: уже необходимость мифа, лежащего в основе структурирования комплекса Эдипа, выявляет эту апорию в достаточной мере.

Ссылаться в данном случае на наследственный стертый из памяти опыт было бы лишь уловкой не только потому, что таковой опыт сам по себе вызывает сомнения, но и потому, что он не затрагивает проблему: какова связь между убийством отца и пактом изначального закона, если он подразумевает, что кастрация есть наказание за инцест?

Плодотворной может быть лишь дискуссия, основанная на клинических данных. А клинический опыт показывает, что отношение субъекта к фаллосу устанавливается независимо от анатомических различий между полами, и, следовательно, его интерпретация особенно сложна у женщины и в связи с женщиной, а именно в следующих четырех пунктах:

1. в том, почему маленькая девочка, хотя бы на какое-то время, ощущает себя кастрированной, что значит: лишенной фаллоса, в результате действия кого-то — сначала, это важно, матери и затем — отца, — но таким образом, что здесь следует распознать перенос, каким его понимает психоанализ;

2. в том, почему еще раньше оба пола рассматривают мать как наделенную фаллосом, как фаллическую мать;

3. в том, соответственно, почему значение кастрации фактически (что отражается в клинике) дает эффект образования симптомов лишь после открытия ее как кастрации матери;

4. кульминация всех трех проблем связана с вопросом об основании в развитии фаллической фазы. Под этим термином Фрейд, как известно, выделяет первичное генитальное созревание, поскольку его можно было бы определить, с одной стороны, воображаемым доминированием фаллического атрибута и мастурба-торным наслаждением им; с другой стороны, тем, что у женщины Фрейд локализует это наслаждение на клиторе, возведенном таким образом в функцию фаллоса, и что тем самым вплоть до окончания этой фазы, т. е. до заката Эдипа, для обоих полов он, похоже, исключает всякую возможность инстинктивного определения влагалища как места проникновения гениталий.

Такое неведение слишком похоже на непризнание, в том смысле, в каком мы используем этот термин в нашей технике, тем более, что порой оно бывает выдумано. Не напоминает ли оно нам басню Лонга, где инициация Дафниса и Хлои проводится по разъяснениям старой женщины?

Именно таким путем некоторые авторы пришли к тому, что фаллическая фаза является эффектом вытеснения, и что функцию, которую получает в ней фаллический объект, нужно рассматривать как симптом. Сложно, правда, определить, какой это симптом: фобия — говорит один, перверсия — говорит другой, а иногда и тот же самый. В этом последнем случае ничто уже не годится: не потому, что здесь нет интересных превращений объекта фобии в фетиш, но как раз интересны эти превращения различием их места в структуре. Тщетно было бы просить этих авторов сформулировать подобное различие с точки зрения того, что сегодня любят называть объектным отношением. Пусть хотя бы так, за неимением другого основания, нежели весьма приблизительное понятие частичного объекта, которое было введено Карлом Абрагамом и никогда с тех пор не пересматривалось, к сожалению, — тем более что в наше время оно столь широко употребляется.

Как бы то ни было, оставленная ныне дискуссия о фаллической фазе, если судить о ней по текстам 1928-32 гг., дает нам отрезвляющий пример того доктринерского запала, к которому деградация психоанализа, последовавшая за переводом его на американскую почву, добавляет некоторый оттенок ностальгии.

Этот спор невозможно обобщить, не исказив реальную разнородность позиций Элен Дойч, Карен Хорни, Эрнста Джонса (ограничиваясь наиболее известными).

Последовательность трех статей Эрнста Джонса, посвященных этой теме, особенно показательна: хотя бы в том, что касается первоначальной основы его построения и на что указывает выдуманный им термин aphanisis. Ведь совершенно справедливо поставив проблему отношения кастрации к желанию, он с такой очевидностью проявляет свою неспособность осознать то, к чему подходит настолько близко, что термин, дающий нам вскоре ключ к пониманию, похоже, возникает здесь из самого этого отсутствия.

Особенно забавно то, что Джонсу удалось выразить словами самого Фрейда позицию прямо ему противоположную: вот истинный образец в сложном жанре.

Но нас сложно настолько одурачить, и все это звучит лишь насмешкой над речью Джонса в защиту восстановления равенства естественных прав (ему остается разве что закончить ее словами из Библии: «Бог сотворил их, мужчину и женщину»). Что же он действительно выиграл, нормализовав функцию фаллоса как частичного объекта, если ему тем не менее, необходимо ссылаться на присутствие фаллоса в теле матери как внутреннего объекта (а данный термин исходит из фантазмов, открытых Мелани Кляйн), и если он не может отделиться от доктрины по-

следней, соотнося эти фантазмы с возвратом к границам раннего детства, формирования Эдипова комплекса?

Мы не ошибемся, возобновив изучение проблемы с вопроса о том, что внушило Фрейду очевидный парадокс его позиции. Ведь приходится признать, что Фрейд лучше, чем кто-либо, распознавал порядок открытых им феноменов бессознательного и что отсутствие достаточно ясного понимания свойства этих феноменов обрекает его последователей на более или менее серьезные заблуждения.

Именно на этом основан наш принцип толкования творчества Фрейда, которому мы следуем уже семь лет, — и те результаты, к которым мы пришли: прежде всего то, что при всяком объяснении аналитического феномена необходимым представляется понятие означающего в той мере, как оно противостоит понятию означаемого в современном лингвистическом анализе. Фрейд не мог основываться на данных понятиях структурной лингвистики, появившейся после него, но, как мы считаем, открытие Фрейда приобретает свою рельефность в том, что ему пришлось предвосхитить эти ее формулировки, хотя исходит оно из той области, где нельзя было надеяться на ее главенство. Напротив, именно открытие Фрейда придает оппозиции означающего и означаемого действенную значимость, что подразумевает активность означающего в определении воздействий, в которых само означиваемое несет на себе его печать и преобразуется в результате такого захвата в означаемое. И тогда захват означающим становится новым измерением человеческого состояния, поскольку говорит не только человек, но в человеке и посредством человека говорит оно, и человеческая натура оказывается сотканной из взаимодействий структуры языка, для которой он становится материалом, и отношения речи, таким образом отражающимся в нем помимо всего того, что могла уловить психология идей.

Итак, мы можем сказать, что последствия открытия бессознательного не были даже предугаданы в теории, когда его сотрясающие эффекты уже дали себя почувствовать в гораздо более широкой области праксиса, чем это пока оценивают, — даже в их виде отступлений.

Уточним, что само выделение связи человека с означающим не имеет ничего общего с «культуралистской» точкой зрения, в обычном смысле этого слова. Такую точку зрения в спорах о фаллосе предвосхитила, например, Карен Хорни своей позицией, расцененной Фрейдом как феминистская. Не идет здесь речи и об отношении человека к языку как социальному феномену, ни о чем-либо подобном пресловутому идеологическому психоге-

незу, вовсе еще не преодоленному категоричным использованием понятия совершенно метафизического, хотя и скрывающегося за принципом апелляции к конкретному, и носящего нелепое название аффекта.

Речь здесь идет о необходимости обнаружить в законах, правящих на той другой сцене (eineandereSchauplatz), которую Фрейд в связи со снами относит к сфере бессознательного, воздействия, обнаруживающиеся на уровне цепи материально изменчивых элементов, которые составляют язык: воздействия, детерминированные двойной игрой комбинации и субституции в означающем, соответственно двум образующим означаемого — метонимии и метафоры; воздействия, детерминирующие установление субъекта. Такая попытка намечает топологию, в математическом смысле слова, без которой, как вскоре оказывается, невозможно даже обозначить структуру симптома, понимаемого аналитически.

Оно говорит в Другом, сказали бы мы, обозначив Другим само место, всплывающее при всяком использовании речи в любом отношении, в которое он вступает. Если оно говорит в Другом, слышит ли это ухо субъекта или нет, но именно здесь субъект, в силу логического предшествования всякому появлению означаемого, занимает отведенное ему означающее место. Открыв то, что выражает субъект на этом месте, то есть в бессознательном, мы сможем понять, ценой какого раскола (Spaltung) он себя так-то конституировал.

Здесь фаллос высвечивается в его функции. В теории Фрейда фаллос не фантазм, если видеть в этом воображаемый эффект. Как таковой не является он и объектом (частичным, внутренним, хорошим, плохим и т. д…), в той мере как данным термином стараются определить реальность, на которую направлен интерес в отношении. Еще меньше является он символизируемым им органом, пенисом или клитором. И не без оснований Фрейд ссылается здесь на призрачность (simulacre), которой он был для Древности.

Ведь фаллос — означающее, функция которого в интрасубъек-тивном хозяйстве анализа, приподнимает завесу над его функцией в мистериях. Ведь это означающее, призванное обозначить всю совокупность эффектов означаемого, в той мере как означающее их обуславливает своим присутствием означающего.

Изучим теперь эффекты такого присутствия. Прежде всего они вытекают из искажения потребностей человека фактом того, что он говорит, а именно, чем больше его потребности подчиняются запросу, тем более отчужденными они к нему возвращаются. Это не следствие его реальной зависимости (не ищите здесь ту паразитическую концепцию, которая представлена понятием зависимости в теории невроза), — но эффект претворения в означающую форму как таковую и эффект того, что передается сообщение с места Другого.

То, что отчуждается таким образом от потребности, составляет Urverdrangung(правытеснение) из предполагаемой невозможности выразиться в запросе, но появляется в своего рода выбросе — в том, что наличествует у человека в качестве желания (dasBegehren). Феноменологии, развивающейся на базе аналитического опыта, свойственно вскрывать в желании парадоксальный, девиантныи, неустойчивый, эксцентрический, даже скандальный характер, отличающий желание от потребности. И этот факт слишком убедителен, чтобы не быть вечно навязываемым моралистам, в высшем смысле этого слова. Казалось бы, фрейдизм изначально должен придавать этому факту соответствующий статус. Но, как это ни парадоксально, психоанализ оказался во главе полного обскурантизма, совершенно отрицающего факты в идеале теоретического и практического сведения желания к потребности.

Вот почему нам необходимо четко определить этот статус, исходя из запроса, характерные свойства которого по сути ускользают в понятии фрустрации (термин, никогда не употреблявшийся Фрейдом).

По своей природе, запрос относится не к удовлетворениям, к которым он апеллирует. Он является запросом присутствия или отсутствия. Первоначальное отношение к матери, неся в себе Другого, это прекрасно выявляет — и поместить его следует по эту сторону потребностей, которые он может пресытить. Уже в этом отношении Другой конституируется как имеющий «привилегию» удовлетворять потребности, т. е. он наделяется властью лишить потребности того единственного, посредством чего они могут быть удовлетворены. Эта привилегия Другого очерчивает, таким образом, радикальную форму дара того, чем он не обладает и что можно назвать его любовью.

Таким образом запрос снимает (aufiebt) своеобразие всего, что может быть допущено как воплощение его в доказательство любви, а удовлетворения, получаемые запросом для потребности, унижаются {sichemiedrigt) до того, чтобы стать лишь крахом запроса любви (все это прекрасно выявляет психология ухода за новорожденным, которой придерживаются наши аналитики-няньки).

Тогда возникает необходимость, чтобы упраздненное здесь своеобразие вновь появилось по ту сторону запроса. Там оно вновь,

действительно, и появляется, но сохраняя структуру, которую таит в себе безусловность запроса любви. В результате оборачивания, которое не есть простое отрицание отрицания, мощь полной утраты возникает из осадка от изглаживания. Безусловность запроса желание замещает «абсолютным» условием: в такое условие разрешается то, что в доказательстве любви не признавало удовлетворения потребности. И поэтому желание не аппетит к удовлетворению, не запрос любви, но разность от вычитания первого из второго, собственно, феномен их раскола (Spaltung).

Понятно, как сексуальное отношение занимает такое замкнутое поле желания и исполнит там свою судьбу. Это поле создано для того, чтобы в нем возникала загадка, которую это отношение вызывает в человеке, «означая» для него ее двояко: возвращением порожденного таким отношением запроса в виде запроса по поводу потребности; двусмысленностью, презентифицированной на Другом, которого имеет в виду запрошенное доказательство любви. Зияние такой загадки удостоверяет то, что ее определяет и что может предстать очевидным в следующей наиболее простой формулировке: субъект как и Другой, для каждого из партнеров отношения не могут ограничиться ни ролью субъекта потребности, ни объекта любви, но они должны занять место причины желания.

В сексуальной жизни эта истина лежит в основе каких бы то ни было неполадок, попадающих в поле зрения психоанализа. Она также составляет условие счастья человека, и камуфлировать ее зияние, полагаясь на свойства «генитального», чтобы решать ее как проблему развития чувственности (т. е. используя Другого исключительно в качестве реальности), — представляет собой простое жульничество, какими бы благими ни были намерения. Уместно здесь отметить, что введя лицемерное понятие «oblativite genitale» (жертвование генитальным), французские аналитики стали на стезю морализма, и при поддержке хора Армии спасения этот взгляд распространился теперь всюду.

В любом случае, человек не может рассчитывать быть цельным («целостная личность» — еще одна ложная посылка современной психотерапии), с тех пор как игра смещения и сгущения, на которую он обречен в осуществлении своих функций, отмечает его отношение субъекта к означающему.

Фаллос является привилегированным означающим этой отметины, где участие логоса сочетается с воцарением желания.

Можно сказать, что это означающее выбрано, с одной стороны, как наиболее заметное в реальном сексуальной связи; с другой стороны, как наиболее символичное, в буквенном смысле (типографически), потому что он равноценен связке (логически). До-

бавим, что его свойство напряженности составляет основу образа витального флюида, передающего жизнь из поколения в поколение.

Все эти замечания пока лишь затмевают собою факт, что фаллос может лишь в скрытом виде исполнять свою роль, т. е. как сам знак латентности, которая характеризует все означиваемое с момента его снятия (aufgehoben) функцией означающего.

Фаллос является означающим самого того снятия (Aufhebung), которое он вводит (инициирует) своим исчезновением. Вот почему демон Стыда (Scham) возникает в тот момент, когда в античной мистерии обнажался фаллос (см. знаменитые росписи Villa de Pompei).

И тогда он становится дубинкой, которой рука этого демона забивает означаемое, заклеймив его как внебрачного потомка соединения означающих [concatenationsignifiante].

Вот как возникает условие дополнительности в учреждении субъекта означающим: оно и объясняет раскол (Spaltung) субъекта и движение вмешательства, этот раскол завершающее.

А именно:

1. что субъект обозначает свое бытие только зачеркивая все, что он означает, как это проявляется в том, что он хочет быть любимым сам по себе — мираж, разоблачение которого не сводится лишь к грамматическому (поскольку он упраздняет дискурс);

2. то живое, что есть от этого бытия в urverdrangt(пра-вытесненном), находит свое означающее, чтобы получить метку Verdran-gungфаллоса (благодаря чему бессознательное является языком).

Фаллос как означающее служит основанием желания, в том смысле, в каком говорят о «среднем и крайнем основаниях» в гармоническом делении,

Не получили ли мы своего рода алгоритм, который мне теперь и следует применить, причем чтобы не раздувать до бесконечности свой доклад, не остается ничего другого, как довериться эху объединяющего нас опыта, чтобы дать вам почувствовать, каково его применение.

То, что фаллос — означающее, предполагает, что субъект имеет к нему доступ лишь на месте Другого. Но само это означающее присутствует лишь в скрытом виде и в качестве основания желания Другого, и поэтому именно это желание Другого, как таковое, полагается субъекту признать, т. е. другого, поскольку он также является субъектом, разделенным расколом {Spaltung) означающего.

Такая функция фаллоса как означающего подтверждается резкими проявлениями в психологическом генезе.

Прежде всего, более точную формулировку получает кляйновский факт, что изначально ребенок считает, что мать «содержит» фаллос.

Однако упорядочивается развитие лишь в диалектике запроса любви и испытания желания.

Запрос любви может лишь чахнуть от желания, означающее которого ему чуждо. Если желанием матери является фаллос, то ребенок хочет быть фаллосом, чтобы удовлетворять этому желанию. Так разделение, присущее желанию, уже дает о себе знать, будучи испытанным в желании Другого, где это разделение противостоит удовлетворению субъекта тем, что он может представить Другому имеющееся у него нечто реальное, соответствующее этому фаллосу, поскольку для запроса любви, требующего, чтобы субъект им был, безразлично, что он имеет, а что нет.

Как показывает клиника, это испытание желания Другого имеет решающее значение не в том, что субъект узнает, имеет ли он реальный фаллос, — а в том, что он обнаруживает его отсутствие у матери. Вот момент опыта, без которого не может стать действенным никакое последствие, относящееся к комплексу кастрации, будь оно симптоматическим (фобия) или структуральным (Penisneid). Здесь обозначается сопряжение желания, поскольку меткой его является фаллическое означающее, с угрозой или ностальгией иметь недостающее.

Конечно, будущее такого ряда зависит от закона, введенного в него отцом.

Однако руководствуясь функцией фаллоса, можно наметить структуры, которым будут подчинены отношения между полами.

Скажем, что такие отношения станут вращаться вокруг «быть» и «иметь», относящихся к означающему, фаллосу, и поэтому приводящих к противоречивому эффекту, с одной стороны, придавая реальность субъекту в этом означающем, а с другой — ирреа-лизуя отношения, подлежащие означиванию.

Это происходит благодаря вмешательству кажимости, которая замещает «иметь», чтобы защитить его, с одной стороны, и — чтобы скрыть его нехватку в другом, и которая, как следствие, целиком проецирует в комедию идеальные или типичные проявления в поведении каждого из полов вплоть до завершающего акта совокупления.

Такие идеалы черпают мощь из запроса, который они властны удовлетворить и который всегда есть запрос любви с его дополнением сведения желания к запросу.

Какой бы парадоксальной ни казалась эта формулировка, мы скажем, что женщина, именно для того, чтобы быть фаллосом,

т. е. означающим желания Другого, отбрасывает главную часть своей женственности, а именно, все ее атрибуты в маскараде. Потому, что она не есть, как она это понимает, существо желаемое и в то же время любимое. Но, что касается ее собственного желания, она находит его означающее в теле того, кому адресован ее запрос любви. Конечно, не следует забывать, что благодаря функции означающего орган, в нее облаченный, приобретает ценность фетиша. Но результат для женщины остается тот же: на одном объекте сходятся опыт любви, который как таковой (см. выше) в идеале лишает ее того, что дает, — и желание, обретающее здесь свое означающее. Поэтому можно видеть, что отсутствие удовлетворения, свойственного сексуальной потребности, т. е. фригидность, у нее относительно более терпимо, a Verdran-gung, присущее желанию, меньше, чем у мужчины.

У мужчины, напротив, диалектика запроса и желания порождает эффекты, которые Фрейд с лишний раз восхищающей нас точностью поместил на тех самых стыках, к которым они принадлежат, под рубрикой специфического унижения [Erniedrigung] любовной жизни.

Если мужчине действительно удается удовлетворить в отношении к женщине свой запрос любви настолько, насколько означающее фаллоса конституирует ее как дающую в любви то, чего она не имеет, — наоборот, его собственное желание фаллоса заставит появиться его означающее в остающейся склонности к «другой женщине», которая может означать этот фаллос в различных планах, будь то девственница или проститутка. Отсюда вытекает центробежная тенденция полового влечения в любовной жизни, благодаря которой у него гораздо хуже выносима импотенция, и в то же время гораздо более значительно присущее желанию Verdrangung.

Вовсе не следует, однако, делать вывод, будто судьба неверности, которая могла бы показаться здесь конституирующей для мужской функции, есть его особенность. Ведь если приглядеться, точно такое же раздвоение можно обнаружить и у женщины, с тем лишь отличием, что Другой Любви как таковой, поскольку он лишен того, что дает, бывает плохо заметен в обратном движении, где он заменяется бытием того же мужчины, атрибутами которого она дорожит.

Можно к тому же добавить, что мужская гомосексуальность, соответствуя фаллической метке, конституирующей желание, сама конституируется на его обороте, — а женская гомосексуальность, напротив, как показывает наблюдение, ориентирована разочарованием, усиливающим обратную сторону запроса любви. Такие замечания стоило бы изложить более подробно, вернувшись к функции маски, поскольку она главенствует в идентификациях,

в которые разрешаются отвержения запроса.

Факт, что женственность находит себе убежище под такой маской благодаря факту Verdrangung, присущего фаллической метке желания, приводит к тому интересному следствию, что у человека само мужское щегольство кажется женственным.

Соответственно, угадывается основание той никогда не разъяснявшейся детали, в которой лишний раз отражается глубина интуиции Фрейда: а именно, почему он считает, что есть лишь одно libido, причем, как можно судить по его тексту, понимается оно как мужское по природе. Функция фаллического означающего ведет здесь к его наиболее глубокому отношению: тому, посредством которого воплощали в нем в Древности Νοΰς Λόγος.