Введение в семинар Имена-Отца

3.

Если в центр своего учения Фрейд ставит миф об отце, то именно потому, что вопроса этого избежать он не может.

Не менее ясно и другое — если вся теория и практика психоанализа терпят ныне, судя по всему, крушение, то лишь оттого, что в вопросе этом они не осмелились пойти дальше Фрейда.

Вот почему один из психоаналитиков, которых я, в меру сил своих, воспитал, в опубликованной им, не лишенной достоинств, работе, говорит о вопросе отца. Формула эта была негодная, даже противная смыслу, хотя упрекнуть его в этом так никто и не смог. Вопрос о вопросе отца стоять не может просто-напросто потому, что мы находимся по ту сторону того, что может в качестве вопроса быть сформулировано.

Все, что я хочу, это прикинуть в общих чертах, с какой стороны мы могли бы к обрисованной здесь проблеме приблизиться.

Ясно, что Другого нельзя спутать с говорящим в месте — вместо — Другого субъектом иначе, как по его голосу. Если Другой представляет собой, согласно моему утверждению, место, где говорится, то в связи с ним у нас возникает одна-единственная проблема — проблема субъекта прежде вопроса. И Фрейд это чувствовал превосходно.

Поскольку начиная с сегодняшнего дня мне придется на некоторое время умолкнуть, я не премину теперь же сообщить вам, что нашелся один не принадлежащий к числу моих учеников человек, по имени Конрад Штайн, который проложил-таки в эту область путь. Если бы мне не пришлось ограничиться одной лекцией, я непременно попросил бы вас с работой этого ученого ознакомиться. Она достаточно основательна, чтобы избавить меня от необходимости показывать вам, каким образом Фрейду, несмотря на типичные для его времени заблуждения и путаницу, удалось верно отметить то самое, что после критики, с точки зрения специалиста вполне оправданной, которой подверг представления о функции тотема мой друг Леви-Стросс, останется для таких авторов, как Робертсон Смит или Эндрю Ланг, заслуживающим внимания.

Так или иначе, Фрейд остается живым образцом того, как человек, озабоченный разысканием истины, может далеко опередить взгляды специалиста. Ведь если речь должна идти о субъекте прежде вопроса, что от него осталось бы, не останься от него ничего, кроме а?

В мифе — a мифы, как видно из этого слова, лгут² — отец может быть только животным. Первобытный отец — это отец прежде запрета на кровосмешение, прежде появления закона и каких бы то ни было структур родства и союза, другими словами — прежде рождения культуры. Вот почему он предстает у Фрейда вождем первобытной орды, удовлетворение которого, как и положено в животном мифе, ничем не обуздано. То, что Фрейд называет такого отца тотемом, получает свой смысл в свете достижений структуралистского метода Леви-Стросса, который выявил, как вы знаете, классификационное значение тотема.

² «мифы, как видно из этого слова, лгут» — игра слов: mythiquement / mythique ment.

Мы видим, таким образом, что на уровне отца необходимо, после тотема, поместить еще одну, вторую инстанцию — я говорю о той функции, которую я исследовал в одном из своих семинаров полнее, по-моему, чем сделал это до сих пор кто-либо другой, функцию имени собственного.

Имя, как я показал вам, представляет собой метку, заранее открытую для прочтения, почему и читается она на всех языках одинаково. Метка эта нанесена на что-то такое, что может, в принципе, оказаться субъектом, который в дальнейшем заговорит — хотя последнее вовсе не обязательно. Доказательством этому служит ошибка Бертрана Рассела, заявившего, что Джоном можно назвать геометрическую точку на классной доске. Мы знаем за Бертраном Расселом немало интеллектуальных кульбитов, порою весьма удачных, но обратиться к нанесенной на доске мелом точке с вопросом в надежде получить от нее ответ ему в голову наверняка не придет.

Мне уже приходилось ссылаться в этой связи на финикийские и другие письмена, обнаруженные сэром Флиндерсом Петри на керамических изделиях, изготовленных в Верхнем Египте на несколько столетий раньше, чем эти же письмена появились в семитском ареале в качестве букв алфавита. Это служит прекрасной иллюстрацией того факта, что шанса взять слово и объяснить, что письмена эти являются клеймом их изготовителя, у керамических изделий никогда не было. Именно на этом уровне и функционирует имя.

Прошу извинить меня, но мне приходится продвигаться вперед быстрее, чем в иных обстоятельствах я счел бы нужным. Я обозначаю лишь направление, которым можно далее следовать — обратите внимание на преимущества, которые мы, вступая на этот путь, получаем.

Не попробовать ли нам проникнуть по ту сторону имени и голоса, воспользовавшись в качестве ориентира тем, что содержит миф в открытом нами регистре — регистре, границами которого служат три термина: наслаждение, желание, объект?

Ясно, что в мифе своем Фрейд достигает между Законом и желанием редкого равновесия, своего рода — я позволю себе удвоить приставку — со-соответствия. Происходит же это благодаря тому, что оба они, сопряженные и взаимообусловленные законом инцеста, порождены — чем, собственно? — Да не чем иным, как предположением о чистом наслаждении отца как первобытной фигуры.

Но если перед нами описание нормального процесса формирования желания у ребенка, то естественно спросить, почему в результате дело кончается скорее всего неврозом. Вопрос этот я настойчиво задавал в течение многих лет.

Здесь-то и получает свой смысл особое внимание, которое я позволил себе уделить функции извращения в связи с желанием Другого как таковым. Дело в том, что извращение представляет собой не что иное, как загнанную в угол, понятую буквально функцию Отца, Верховного Существа. Превечный Бог, чье — не наслаждение, нет, ибо наслаждение всегда остается неисследимым и скрытым — чье желание, заинтересованное в устроении мира, взято буквально — вот то начало, в котором извращенец, заставляя свою тревогу застыть, накрепко утверждается.

Перед нами, таким образом, две большие арочные конструкции. В первой из них сочетаются и сопрягаются между собой нормальное желание, с одной стороны, и располагающееся на том же уровне так называемое извращенное желание, с другой. Только возведя эту арку можно было развернуть веером ряд феноменов, от невроза до мистицизма, и увидеть в них затем единое целое.

Невроз неотделим в наших глазах от бегства перед желанием отца, которое субъект подменяет его требованием.

Психология bookap

Что касается мистицизма, то во всех традициях, кроме той, с которой я собираюсь вас познакомить и где люди, говоря об этом, испытывают неловкость, он может представлять собой все что угодно — исследование, построение, аскетическую практику, восхищение на небо — лишь бы это погружало субъекта в наслаждение Бога.

В иудейском же мистицизме, вплоть до христианской любви, а тем более в неврозе, запечатлены, напротив, следы, оставленные желанием Бога — именно оно является в данном случае стержнем.