Часть 2. Не пугайте меня, я еще ничего вам не сказал
152-я сессия
Она была очень краткой, так как пациентка опоздала и обсуждение опоздания, в данном случае незначимое, можно опустить без ущерба для основного материала.
Я.:…Какая все-таки хорошая погода! И снег, и дождь одновременно. Я люблю такую… Прихожу— и не хочется говорить о том, что до этого хотела сказать…
А.: Почему так происходит?
Я.: Когда хочешь заранее что-то рассказать, это вначале… м-м… всегда неприятно… Хочется, чтобы это уже было рассказано…
А.: О чем вы хотели рассказать?
Я.: Когда я вчера говорила, что умерла мама (пациентка привстает и, поворачиваясь ко мне, добавляет очень выразительно) — ПАПИНА! — мама папина… (вновь ложится и около минуты молчит, морщит лоб и теребит край пледа, которым она укрыта, что-то напряженно обдумывая)… Я помню свою маму в этот день. Мне очень хотелось, чтобы бабушка выздоровела. Для папы. Чтобы ему было лучше… У нас, знаете, такая семья… очень плохая… Мама никогда не ходила к бабушке в больницу. Ходили я и папа. И мы сами все покупали…
А: Да?
Я.: Я знаю, что невестка может не любить свекровь. Но ведь смерть — это важнее… Пришел папа и сказал, что умерла бабушка… Было лето… А мама была в таком сарафане (презрительно)…
А.: Почему это запомнилось?
Я.: В ней было что-то такое отвратительное…
А.: Что?
Я.: Что-то очень естественное и… отвратительное…
А.: Как это связано с сарафаном?
Я.: Это был такой отвратительно открытый сарафан… Я ее и его разглядывала. Я вообще не любила… я избегала на нее смотреть… Она, конечно, была рада этой смерти… Может быть, и я хотела ее смерти… Я как будто все время сравнивала что-то с чем-то?…
А.: Что?
Я.: Ее с собой… Но этот сарафан… такой открытый… И что она хотела смерти свекрови… И ее сарафан… Ей не надо было прикрывать ее желание смерти… Ей не надо было прикрывать даже свою радость перед папой…
А.: Что это значит?
Я.: Она не прикрывалась, так как она знала, что ОН— конечно, ее! Умирает
королева, какое-то время— борьба за власть, какое-то смятение, или, как в истории, смутное время… А здесь — смутное чувство…
А.: Смутное чувство.
Я.: Соотношение каких-то сил, борьба, какая-то «перестройка»… Чувство отвращения к ней. Тоска. Злость… У меня не было чувства, что лучше бы она умерла, но вот сейчас… И этот сарафан… Она небольшого роста, полная, и очень большая грудь… Я еще думала: зачем ей такое декольте, такой вырез?… Я все время смотрела на папу. А папа на меня не смотрел… И еще помню, когда ее похоронили, прошли поминки, папа сказал: «Пойдем погуляем». Мама ответила: «Это неприлично!» А папа: «Какая ерунда!». Мы пошли гулять. Но без мамы… Он никогда не рассказывал мне о своей матери. И это не случайно…
А.: Что — не случайно?
Я.: Не хотел. Может быть, ему было больно… Когда он сказал, что я похожа на его мать, я очень удивилась… Именно тому, что он это сказал…
А.: Что здесь удивительного? — Внучка похожа на бабушку.
Я.: Именно, что он сказал!..
А.: Что это значило?
Я.: Что он меня любит. И мать свою тоже любил…
А.: А маму?
Я.: Она здесь не участвует! Ее здесь нет! Это хорошо… Мы без нее устроились…
А.: Как это?
Я.: А вот так! Устроились. Хорошо, уютненько. Такая замечательная троица… По крайней мере, бабушка не носила таких сарафанов…
А.: Вы сказали «троица», но ведь бабушки там уже не было…
Я.: Да, идея другая: вот, если бы не мама… Это как бы невинно прикрывает идею, что папе было бы лучше… лучше…
А.: С вами?
Я.: Да…
А.: Разве это возможно?
Я.: Невозможно, конечно…
А.: Мне кажется, что вы до сих пор не принимаете то, что это невозможно…
Я.: Да, как идея — это есть… Я не хочу смириться с тем, что это невозможно…
А.: Я понимаю, как дорого вам это чувство и мечта, но это — невозможно.
Я.: С этим связано… связано…
А.: Что?
Я.: Страх изменения чего-то…
А.: Изменения или — измены?
Я.: Отцу?… Да…
А.: К сожалению, наше время истекло.
Остановимся на этом.
* * *
Думаю, что эдипальная природа конфликта пациентки для любого психодинамически ориентированного специалиста была предельно ясна уже из материала предварительного интервью. Но мы немногого бы достигли, сделав такую интерпретацию не только в процессе первых сессий, но даже в процессе первых двух лет терапии. В этом случае она бы, скорее всего, просто ушла. Напомню, что пациентка сразу обозначила, еще в процессе первой встречи, что есть вещи, которых она «не принимает в психоанализе, в частности, всякую ерунду о сексе, Эдиповом комплексе и т. д.». Но как раз эти «вещи» составляли ее основную проблему, отравлявшую все ее межличностные отношения, в том числе с мужем и детьми.
Образ отца был всегда инцестуозно окрашенным, но пациентка на протяжении длительного (почти двухлетнего) периода ни разу не озвучила это чувство. Естественно, что не говорил об этом и я, предоставляя ей продвигаться в терапии с той скоростью, которая была для нее приемлемой. Несколько раз она задавалась вопросом: «А зачем я вообще к вам хожу?». Я возвращал ей вопрос: «Действительно, зачем?». Ответом, как правило, было: «Я не знаю. Но зачем- то мне это нужно». Напомню, что еще при первой встрече она сообщила, что пришла, чтобы «найти истину», а это всегда процесс чрезвычайно индивидуальный и далеко не простой.
В ее переносе я, естественно, был ее отцом, и периодически она вела себя соблазняюще, но гораздо чаще в ее отношении ко мне была заметна тщательно скрываемая агрессия. Ее короткие фразы и молчание — это тоже агрессия, которую было очень непросто переносить. Амбивалентность ее чувств к матери была достаточно очевидной и в данном случае естественной.
Можно предположить, что инфантильные фантазии пациентки о желании быть «соблазненной» отцом приобрели характер фиксации вследствие того, что со стороны последнего ни разу не была четко обозначена невозможность этого, при этом отец был «почти явно соблазняющим» и неосознанно демонстрировал подрастающей дочери свою особую привязанность к ней. Сразу отмечу, что в этой констатации нет даже намека на какие-либо его притязания к дочери. Он действительно был хорошим человеком, искренне любил ее и, наблюдая конкурентные отношения девочки с недостаточно хорошей матерью, пытался, как мог, компенсировать ей недостаток тепла и заботы. Это нередкая ошибка воспитания дочерей в подобных не очень счастливых семьях, и, возможно, отец в последующем мог бы осознать и исправить ее, но ранняя смерть лишила его такой возможности. В связи с этим перенос пациентки и тщательно завуалированные попытки соблазнения меня в процессе трехлетней работы многократно и чрезвычайно деликатно обсуждались, при этом — всегда с полным принятием этой темы как возможной для обсуждения, но одновременно с позиций, исключающих какую бы то ни было двусмысленность в отношении ее реализации. Достаточно типично, что первые два года эти обсуждения сопровождались чувством вины пациентки и страхом отвержения ее уже в самой аналитической ситуации. Этот страх присутствовал и в последующем, но уже гораздо меньше.
В этой же бессознательной вине, как мне представляется, были скрыты корни самопораженчески-мазохистических стереотипов ее отношений с мужчинами вообще (впрочем, как и с женщинами), постоянный эдипальный страх и желание отдалиться от детей (особенно — сына, по ее определению в предварительном интервью: «чтобы не навредить»), а также ее неспособность к глубоким объектным отношениям. Отыгрывание эдипальной вины вовне продолжалось на протяжении всей терапии, но после этих двух ключевых сессий у него была уже немного другая окраска. Пациентка приняла то, что об этом можно говорить и что это доступно для обсуждения. Иногда она делала это даже с оттенком юмора («Я-то всегда думала, что я, в отличие от мамы, хорошая, а оказалась — «стерва»»). Эта вина периодически проецировалась и на меня. На одной из сессий она достаточно четко сформулировала свой перенос: «Вот и вы, как папа: «Я тебя люблю, я тебя люблю»… — А потом объясняете, что это просто ваша работа…», — и мы это также обсудили.
Постепенно от символизации своих переживаний (например, под маской «девочки, которая не умеет кататься на велосипеде») она смогла перейти к их более откровенному обсуждению. Бессознательное вначале стало предсознательным и затем просто осознаваемым. Но, вопреки распространенному мнению, это всегда является только началом следующего этапа аналитической работы.
Период проработки ее эдипального конфликта и ее амбивалентности отношений с обоими родителей был не очень продолжительным — около 8 месяцев. Самым большим вознаграждением за все эти годы было одно из заключительных признаний пациентки: «Я стала как будто более счастлива, хотя не знаю— почему?». Я немного догадывался, почему, но все равно ждал, пока она сама мне об этом расскажет. Незадолго до этого мне был преподнесен еще один подарок: пациентка впервые пришла на сессию в юбке и с красивой прической. На одной из последних сессий она мне сказала, что в процессе нашей работы у нее не раз возникало ощущение, что я умышленно демонстрировал свое полное непонимание того, о чем она говорила. Это было правдой, но лишь отчасти. Я действительно многого не понимал — я не знал ни ее отца, ни ее матери, ни ее бабушки, я никогда не был женщиной, а кроме того для меня было куда важнее, чтобы она сама осознала содержание своих проблем и самостоятельно прожила их преодоление в терапии. Иногда полезно быть предельно тупым аналитиком.
