VIII. Доводы в пользу одностороннего разоружения
Не приходится сомневаться в том, что предложение об одностороннем разоружении — в широком смысле как о расформировании военного комплекса страны без предварительных условий — в ближайшем будущем не будет приемлемо ни для Соединенных Штатов, ни для Советского Союза. Поэтому, поскольку данная статья касается практических соображений по сокращению вооружений, в ней содержится другое, очень ограниченное предложение по одностороннему разоружению, которое Чарльзом Осгудом было названо постепенной односторонней акцией (или выходом из боя) и могло бы быть названо односторонней инициативой в практических шагах к разоружению. Главная идея, лежащая в основе этой концепции, заключается в радикальной перемене метода переговоров по взаимному разоружению. Такая перемена предусматривает отказ от существующей практики заключения сделки, при которой каждая уступка, которую мы делаем, зависит от соответствующей гарантированной уступки со стороны русских; вместо этого мы могли бы в одностороннем порядке делать постепенные шаги к разоружению в ожидании, что русские поступят аналогично, и тем самым будет найден выход из тупика на переговорах по всеобщему разоружению.
Говоря о природе этой политики односторонних шагов, я не могу улучшить описание Ч. Осгуда, который, насколько мне известно, первым высказал такую идею в двух блестящих и глубоких статьях[16]. «Чтобы достичь максимальной эффективности, – пишет он, – в побуждении противника к встречным действиям, одностороннее разоружение (1) должно, имея в виду военную агрессию, состоять из шагов явно невыгодных, но не калечащих военный потенциал; (2) должно быть таким, чтобы противник отчетливо видел снижение внешней угрозы; (3) не усиливало угрозы нашей территории[17]; (4) должно быть таким, чтобы встречное действие противника было явно достижимым и отчетливо видимым; (5) должно быть объявлено заранее, а союзники, нейтральные страны и противник о нем проинформированы — в отношении характера действия, его цели как части последовательной политики и ожидаемых ответных действий, но (6) не требовало бы предварительного обязательства противника принять аналогичные меры как условия одностороннего разоружения»[18].
Что касается конкретных шагов, которые должны были бы быть сделаны в этом направлении, они требуют серьезного обдумывания с участием компетентных специалистов. Однако чтобы представить по крайней мере идею конкретных шагов, которые предполагала бы такая политика, хочу упомянуть следующее (отчасти в согласии с Осгудом): обмен научной информацией, прекращение ядерных испытаний, сокращение численности вооруженных сил (эвакуация одной или более военных баз, прекращение перевооружения Германии и т. д.). Можно ожидать, что русские так же хотят избежать войны, как и мы, поэтому они начнут делать ответные шаги, а как только курс на взаимную подозрительность окажется свернут, будут приняты более решительные меры, которые приведут к полному двухстороннему разоружению. Более того, я полагаю, что переговоры по разоружению должны идти параллельно с политическими переговорами, имеющими целью взаимное невмешательство на основе признания status quo. Здесь тоже (и опять в основном в согласии с позицией Осгуда) следовало бы сделать односторонние шаги, такие как признание линии Одер — Нейсе и принятие Китая в ООН, рассчитывая на ответные шаги русских (ограничение агрессивности Китая, невмешательство на Среднем и Дальнем Востоке).
Каковы же предпосылки для предлагаемых односторонних шагов по разоружению? На данном этапе я упомяну лишь некоторые фундаментальные условия, а остальные будут обсуждены во второй части статьи, где приводятся аргументы в пользу полного одностороннего разоружения. Они таковы: (1) как указывалось выше, применяющиеся методы переговоров не ведут к цели взаимного разоружения в силу глубоко укоренившихся взаимных подозрений и страхов; (2) без достижения полного разоружения гонка вооружений будет продолжаться и приведет к разрушению нашей цивилизации, как и цивилизации русских или, даже если война и не начнется, к медленному разрушению и уничтожению ценностей, ради защиты которых мы рискуем своим физическим существованием; (3) хотя односторонние шаги и представляют определенный риск (как и должно быть в силу самой природы идеи), риск на каждом этапе не является калечащим военный потенциал и представляет гораздо меньшую угрозу, чем продолжение гонки вооружений.
Хотя даже более широкая концепция полного, а не постепенного одностороннего разоружения, как уже говорилось, не является практической возможностью близкого будущего в отношении Соединенных Штатов и Советского Союза, я считаю полезным привести аргументы в ее пользу, не потому, что редактор этого журнала попросил меня, и не потому, что я разделяю взгляды незначительного меньшинства, полагающего, что риск, связанный с продолжением гонки вооружений, значительно превышает риск, тоже весьма серьезный, одностороннего разоружения. Хотя обе эти причины могут показаться недостаточным оправданием последующего изложения, я уверен: оно полностью оправдано, поскольку обдумывание аргументов в пользу радикальной — пусть и практически недостижимой — позиции помогает преодолеть мысленный барьер, не дающий нам разорвать порочный круг взаимных угроз в попытках достижения мира. Рассмотрение доводов в пользу непопулярной концепции полного одностороннего разоружения может открыть новые подходы, важные, даже если наша практическая цель — постепенное одностороннее разоружение или всего лишь переговоры по двухстороннему разоружению. Я полагаю, что трудность достижения полного разоружения в значительной мере связана с консервативными стереотипами чувств и привычками мышления у обеих сторон, с тем, что любая попытка сдвинуть их с места и иначе взглянуть на проблему в целом может оказаться важной для нахождения выхода из существующего опасного тупика.
Предложение о полном одностороннем разоружении поддержано с религиозных, моральных или пацифистских позиций такими людьми, как Виктор Голланц, Льюис Мамфорд и некоторые квакеры. Оно также поддержано Бертраном Расселом, Стивеном Кинг-Холлом и Чарльзом Миллсом[19], которые не отвергают использования силы при любых обстоятельствах, но которые бескомпромиссно против термоядерной войны и любых к ней приготовлений. Ч. Миллс занимает промежуточную позицию между строгим пацифизмом и взглядами таких людей, как Б. Рассел и С. Кинг-Холл[20].
Различия между этими двумя группами не столь фундаментальны, как может показаться. Их объединяет критическое отношение к иррациональным аспектам международной политики и глубочайшее уважение к жизни. Они разделяют убеждение в единстве человечества и веру в духовный и интеллектуальный потенциал человека. Они следуют велениям своей совести, отказываясь принимать какое-либо участие в том, чтобы «делать миллионы женщин и детей, мирное население заложниками их собственных правительств[21]». Что бы они ни думали, придерживаясь теизма или нетеистического гуманизма (в смысле философии от стоиков до Просвещения XVIII века), все они разделяют духовную традицию и не желают поступаться ее принципами. Они едины в своем бескомпромиссном отрицании любого вида обожествления, включая преклонение перед государством. Хотя их противостояние советской системе как раз и коренится в оппозиции идолопоклонству, они столь же критически относятся к идолопоклонству в западном мире, касается ли это Бога или демократии.
Хотя среди сторонников одностороннего разоружения нет ни одного, кто не считал бы, что индивид должен быть готов отдать жизнь за высшие ценности, если возникнет такая необходимость, они столь же убеждены, что риск для существования человечества и даже его усилия на протяжении последних пяти тысяч лет аморальны и безответственны. Поскольку военные действия становятся одновременно и бессмысленными, и все более разрушительными, растет единство между религиозными пацифистами, гуманистами и прагматичными противниками ядерных вооружений.
С точки зрения сторонников одностороннего разоружения продолжение гонки вооружений катастрофично, срабатывает устрашение или нет. В первую очередь они не верят, что средства устрашения воспрепятствуют развязыванию термоядерной войны[22]. Они полагают, что результаты термоядерной войны будут таковы, что даже в «лучшем» случае опровергнут идею о том, что мы должны сражаться в такой войне, чтобы спасти свой демократический образ жизни. Нет нужды гадать о том, будет ли уничтожена одна треть или две трети населения противоборствующих стран и какая часть нейтрального мира (зависит от направления ветра) будет уничтожена. Это гадание на грани безумия, поскольку рассматривать возможность истребления 30, 60 или 90 % собственного и вражеского населения как допустимый (хотя, конечно, и весьма нежелательный) исход, несомненно, значит проводить патологическую политику. Все возрастающий разрыв между интеллектом и аффектом, такой характерный для развития Запада в последние столетия, достиг опасного, шизоидного пика, раз мы спокойно и вроде бы разумно можем обсуждать возможное уничтожение мира в результате наших собственных действий. Не требуется большого воображения, чтобы представить себе, что неожиданное разрушение и угроза медленной смерти для значительной части жителей Америки, России и всего мира вызовет панику, ярость и отчаяние, которые можно сравнить только с психозом, вызванным Черной Смертью в Средние века. Травматические последствия подобной катастрофы привели бы к возникновению новой формы примитивного варварства, возрождению наиболее архаичных элементов, которые как потенциал сохраняются в каждом человеке, чему мы имели достаточно свидетельств на примере террора, проводившегося Гитлером и Сталиным. Любой, кто изучает человеческую природу и психопатологию, сочтет весьма маловероятным, что люди станут лелеять свободу, уважение к жизни и любовь, после того как станут свидетелями и участниками беспредельной жестокости, которую означает термоядерная война. То, что акты зверства ожесточают их участников и ведут к еще большим зверствам, – психологический факт.
Но что будет, если устрашение сработает?
Каково вероятное будущее социального характера человека в односторонне или многосторонне вооруженном мире, где, какими бы сложными ни были проблемы и каких бы своих целей ни достигло определенное общество, главной, все определяющей реальностью в жизни любого человека станет нацеленная ракета, гудящий компьютер, ею управляющий, ожидающие счетчики радиации и сейсмографы, – всеобъемлющее технократическое совершенство (скрывающее мучительный беспомощный страх перед возможным несовершенством) механизма холокоста? Сколько-нибудь долгая жизнь под постоянной угрозой уничтожения у большинства людей вызывает определенный психический эффект: страх, враждебность, бесчувственность, бессердечность, – и как результат безразличие ко всем ценностям, которые мы лелеем. Такие условия превратят нас в варваров — но варваров, вооруженных самой современной техникой. Если мы всерьез утверждаем, что наша цель — сохранение свободы (т. е. предотвращение подчинения индивида всесильному государству), мы должны признать, что эта свобода будет потеряна, сработает устрашение или нет.
Независимо от этих психологических фактов, продолжение гонки вооружений создает особую угрозу западной культуре[23]. В процессе победы над природой главным занятием и целью жизни западного человека стало производство и потребление. Мы превратили средство в цель. Мы создаем машины, похожие на человека, и человека, похожего на машину. Индивидом в рабочие часы управляют как частью производственной команды. В свободное время он подвергается манипуляциям как потребитель, который любит то, что ему велят любить, однако сохраняет иллюзию, будто следует собственному вкусу. Сделав центром своей жизни производство вещей, человек сам подвергается опасности превратиться в вещь, поклоняться идолам выпускающей продукцию машины и государства, сохраняя иллюзию поклонения Богу. «Вещи в седле и погоняют человека», – как сказал Эмерсон. Обстоятельства, которые нами созданы, превратились в силу, которая нами управляет. Техническая и бюрократическая система, которую мы построили, говорит нам, что следует делать, все за нас решает. Может быть, нам и не грозит опасность превратиться в рабов, но существует угроза превращения в роботов; традиционные человеческие ценности — целостность, индивидуальность, ответственность, разум, любовь — под угрозой. Бесконечное говорение об этих ценностях превращается в пустой ритуал.
Это движение к миру бессильных людей, направляемых властными машинами (как в Соединенных Штатах, так и в Советском Союзе), порожденное технологическими и демографическими факторами, а также растущей централизацией и бюрократизацией больших корпораций и правительств, достигнет точки невозврата, если мы продолжим гонку вооружений. Как бы ни была опасна существующая ситуация, мы все еще имеем шанс посадить человека в седло, добиться возрождения духовных ценностей великой гуманистической традиции. Если такого возрождения не произойдет, если мы не сумеем достичь радикального духовного воскресения, на котором основывается наша культура, мы утратим жизненную силу, необходимую для выживания, и угаснем, как угасли многие мощные цивилизации в истории. Настоящей угрозой нашему существованию является не коммунистическая идеология, даже не коммунистическая военная сила, а пустота наших верований, тот факт, что свобода, личность, вера стали пустыми формулами, что Бог превратился в идола, что наша жизненная сила иссякает, потому что мы хотим только все больше и больше того же самого. Представляется, что ненависть к коммунизму в конечном счете основывается на глубоком неверии в духовные ценности демократии. Поэтому вместо того чтобы любить то, за что мы стоим, мы ненавидим то, против чего выступаем. Если мы будем продолжать жить в страхе перед гибелью и планировать массовое уничтожение других, последний шанс на возрождение гуманистической духовной традиции будет утрачен.
Преимущества и опасности одностороннего разоружения
Если политика устрашения сопряжена с опасностями, то что же сторонники одностороннего разоружения рассматривают как преимущества и опасности собственной политики?
Наиболее вероятным результатом одностороннего разоружения является то, что оно предотвратит войну. Главной причиной, которая может толкнуть Советский Союз или Соединенные Штаты на атомную войну, служит постоянный страх перед нападением и уничтожением противником. Эта позиция хорошо показана Германом Каном, который вовсе не является сторонником одностороннего разоружения. Г. Кан пишет: «Помимо идеологических разногласий и самой проблемы безопасности, между Соединенными Штатами и Россией нет объективных противоречий, которые оправдывали бы риски и расходы, к которым мы вынуждаем друг друга. Главное, чего Советский Союз и Соединенные Штаты должны бояться, – это сам страх[24]». Если действительно главная причина войны кроется во взаимном страхе, то разоружение Советского Союза или Соединенных Штатов наверняка эту главную причину устранит, а значит, уничтожит и вероятность войны. Однако не существует ли других мотивов, кроме страха, которые могли бы подвигнуть Советский Союз на попытку завоевать мир? Одним таким мотивом мог бы быть экономический интерес в экспансии, который играл главную роль в начале войн XIX столетия, а также первой и второй мировых войн. Именно в этом мы видим различие между природой конфликтов 1914 и 1939 годов и современной ситуацией. Во время первой мировой войны Германия угрожала английским рынкам и французским залежам угля и железной руды; в 1939 году Гитлер желал территориальных приобретений ради экономической экспансии. Сегодня ни Советский Союз, ни Соединенные Штаты не имеют жизненных экономических интересов в завоевании рынков и источников полезных ископаемых, поскольку подъем национального продукта на 2 или 3 процента принесет больше выгоды, чем любое военное завоевание, и более того, каждая сторона обладает капиталом, сырьем, ресурсами и населением для постоянного подъема общего уровня производства[25].
Более серьезный возможный мотив может быть найден в страхе, широко распространенном в Соединенных Штатах: Советский Союз собирается завоевать весь мир для коммунизма; если Соединенные Штаты разоружатся, то Россия еще больше будет стремиться к мировому господству. Такое представление о намерениях русских основывается на ошибочной оценке современного Советского Союза. Несомненно, под руководством Ленина и Троцкого русская революция имела целью завоевание капиталистического мира (по крайней мере, Европы), отчасти потому, что коммунистические вожди были убеждены: успех революционной России невозможен, если к ней не присоединятся промышленно развитые страны Европы (как минимум, Германия), отчасти в силу веры в то, что победа коммунистической революции во всем мире приведет к исполнению их светски-мессианских надежд.
Отказ от этих надежд и связанная с ним победа Сталина привела к полному изменению природы советского коммунизма. Уничтожение почти всех старых большевиков явилось лишь символическим актом разрушения старой революционной идеи. Сталинский лозунг «Социализм в одной отдельно взятой стране» преследовал одну простую цель: быструю индустриализацию России, не совершенную при царизме. Россия повторила тот же процесс накопления капитала, через который Запад прошел в XVIII–XIX веках. Главная разница заключается в том, что в западных странах использовались исключительно экономические средства, а сталинская система прибегла к политическим санкциям — прямому террору; кроме того, она использовала социалистическую идеологию, чтобы подсластить эксплуатацию масс. Сталинская система не была ни социалистической, ни революционной; она представляла собой государственный капитализм, основанный на беспощадных методах планирования и экономической централизации.
Эпоха Хрущева характеризовалась тем, что в силу успешного накопления капитала население смогло позволить себе гораздо более высокий уровень потребления, от него требовалось приносить меньше жертв; результатом этого стало значительное ослабление политического террора.
Однако правление Хрущева никоим образом не изменило советское общество в одном основополагающем смысле: режим не стал ни социалистическим, ни революционным; он остался чрезвычайно консервативным, основанным на классовом подходе и принуждении, хотя и экономически эффективным. Если целью демократического социализма является эмансипация человека, преодоление его отчуждения и в конечном счете освобождение от государства, то «социалистические» лозунги в советской России отражают пустую идеологию, а общественная реальность являет собой прямую противоположность истинному социализму. Правящий класс Советского Союза не более революционен, чем были искренними последователями учения Христа римские папы времен Возрождения. Пытаться объяснить эпоху Хрущева, цитируя Маркса, Ленина или Троцкого, значит совершенно не понимать историческое развитие, имевшее место в Советском Союзе, и проявлять неспособность оценивать различие между фактами и идеологией. Следует добавить, что наше отношение служит лучшей пропагандой, какую только могли бы пожелать русские. Вопреки фактам они стараются убедить рабочих Западной Европы и крестьян Азии в том, что представляют осуществленную идею социализма, бесклассовое общество и т. д. Западное общество, попадаясь на удочку этой пропаганды, делает именно то, что нужно русским для подтверждения этих утверждений. (К сожалению, очень немногие, за исключением социал-демократов, обладают достаточными знаниями, чтобы видеть разницу между социализмом и его искаженной и развращенной формой, именующей себя советским социализмом.)
Роль, которую играет Россия, еще более подчеркивает факт ее страха перед потенциально экспансионистским Китаем. В один прекрасный день Россия может оказаться в таком же положении в отношении Китая, как мы, по нашему мнению, – в отношении России. Если бы угроза России со стороны Соединенных Штатов исчезла, Россия могла бы обратить свою энергию на отражение опасности со стороны Китая, если бы всеобщее разоружение не положило конец всяким угрозам такого рода.
Приведенные выше соображения указывают на то, что опасность, которая возникла бы, если бы Советский Союз не отказался от своих вооружений, более незначительна, чем кажется многим. Воспользуется ли Советский Союз своим военным превосходством, чтобы оккупировать Соединенные Штаты или Западную Европу? Не считая того, что агентам Советского Союза было бы как минимум чрезвычайно трудно управлять экономической и политической машинами Соединенных Штатов или Западной Европы, и не считая отсутствия у России жизненной необходимости в завоевании этих территорий, коммунистам это было бы весьма не с руки — по причине, которая обычно недооценивается. Даже прокоммунистические рабочие на Западе не представляют себе степени принуждения, которому они подверглись бы при советской системе. Они, как и рабочие, не разделяющие коммунистических взглядов, противились бы новым властям, которым пришлось бы использовать против протестующих танки и пулеметы. Это усилило бы революционные тенденции в сателлитных государствах или даже в самом Советском Союзе, что было бы чрезвычайно нежелательным для советских руководителей и оказалось бы особенно опасным для хрущевской политики либерализации и тем самым для политического положения Хрущева.
Со временем Советский Союз мог бы попытаться использовать свое военное преимущество для проникновения в Азию и в Африку. Это возможно, но даже при существующей политике вооруженного сдерживания сомнительно, чтобы Соединенные Штаты на самом деле захотели начать термоядерную войну, чтобы воспрепятствовать русским добиться определенных преимуществ в мире за пределами Европы и американского континента.
Все эти заключения могут быть ошибочными, однако сторонники одностороннего разоружения полагают, что вероятность ошибки с их стороны значительно меньше шанса на то, что продолжение гонки вооружений положит конец той цивилизации, которую мы стремимся сохранить.
