Революция надежды.. Навстречу гуманизированной технологии. Перевод с английского Т. В. Панфиловой [39]

Глава III. Где мы находимся и куда направляемся?

Глава IV. Что значит быть человеком?

5. «Очеловеченные переживания»

Человек современного индустриального общества пережил интеллектуальное развитие, конца которому пока не видно. В то же время он склонен подчеркивать те ощущения и чувственные переживания, которые объединяют его с животными: сексуальные желания, агрессивность, испуг, голод и жажду. Решающий вопрос таков: существуют ли эмоциональные переживания, являющиеся специфически человеческими и не соотносящиеся с тем, что, как мы знаем, коренится в нижних отделах головного мозга? Часто высказывается мнение, что колоссальное развитие новообразований коры головного мозга сделало возможным для человека достижение все возрастающей интеллектуальной способности, но что его нижние отделы головного мозга вряд ли отличаются от его предков — обезьян, и, следовательно, эмоционально выражаясь, он не продвинулся в своем развитии и самое большее, на что он способен, это бороться со своими «влечениями» путем вытеснения или контроля [91].

Смею утверждать, что существуют специфически человеческие переживания, не интеллектуальные по своему характеру, но и не идентичные тем чувственным переживаниям, которые вообще-то сходны с переживаниями животных. Не будучи компетентным в области нейрофизиологии, могу лишь высказать догадку [92], что основой этих специфически человеческих чувств являются особые отношения между большими новообразованиями коры головного мозга и старыми его отделами. Есть основания сделать умозаключение, что специфически человеческие эмоциональные переживания, такие как любовь, нежность, сочувствие и все аффекты, не обслуживающие функцию выживания, базируются на взаимодействии между новыми и старыми отделами мозга; следовательно, человек отличается от животного не только интеллектом, но и новыми эмоциональными качествами, вытекающими из взаимоотношений между корой головного мозга и основой животной эмоциональности. Изучающий человеческую природу может эмпирически наблюдать эти специфически человеческие аффекты, и едва ли его отпугнет тот факт, что нейрофизиология еще не раскрыла нейрофизиологическую основу этой части переживаний. Как и во многих других фундаментальных проблемах человеческой природы, занимающийся наукой о человеке не может пренебречь собственными наблюдениями просто потому, что нейрофизиология еще не дала «зеленый свет». У каждой науки, будь то нейрофизиология или психология, есть собственный метод, и каждая будет по необходимости рассматривать лишь те проблемы, которые доступны ей в данный момент ее научного развития. Дело психолога бросить вызов нейрофизиологу, побуждая последнего подтвердить или опровергнуть его находки, точно так же как в его обязанность входит осмыслить выводы нейрофизиологии и либо вдохновиться ими, либо усомниться в них. Обе науки — и психология, и нейрофизиология — молоды и находятся еще в самом начале пути. Они должны развиваться относительно самостоятельно и вместе с тем поддерживать тесный контакт друг с другом, обоюдно бросая вызовы и стимулируя друг друга [93].

Обсуждение специфически человеческих переживаний, которые я в дальнейшем буду называть «очеловеченными переживаниями», лучше всего было бы нам начать с рассмотрения «алчности». Алчность — обычная характеристика желаний, движущих человеком во имя достижения определенной цели. Если чувство не алчно, человек не возбуждается им, он недостаточно податлив, напротив, свободен и активен.

Алчность может мотивироваться двояким образом: 1) нарушением физиологического равновесия, порождающим жадность к пище, питью и пр. Раз физиологическая потребность удовлетворена, алчность прекращает свое действие, если только нарушение равновесия не станет хроническим; 2) нарушением психологического равновесия, особенно наличием чувства возрастающей тревоги, одиночества, неуверенности, недостатка целостности и пр., смягченного удовлетворением таких желаний, как пища, секс, власть, слава, собственность и т. п. Этот вид алчности в принципе неутолим, пока не прекратится или значительно не уменьшится тревога и пр. Первый тип алчности представляет собой реакцию на обстоятельства; второй внутренне присущ структуре характера.

Алчное чувство в высшей степени эгоистично. Идет ли речь о голоде, жажде или сексуальном вожделении, алчный человек хочет нечто исключительно для себя, а то, благодаря чему он удовлетворяет свое желание, – всего лишь средство для достижения его собственных целей. Когда мы говорим о голоде и жажде, это само собой разумеется, однако сказанное относится также и к тому случаю, когда мы говорим о сексуальном возбуждении в его алчной форме, при которой другой человек становится в первую очередь объектом. В неалчном чувстве эгоцентризма немного. От переживания не требуется сохранять чью-то жизнь, ослаблять беспокойство, удовлетворять или усиливать чье-то ego; оно не предназначено для того, чтобы снимать сильную напряженность; оно начинается как раз там, где кончается необходимость в чувстве выживания или успокоения. Испытывая неалчное чувство, личность может позволить себе выйти за свои собственные пределы; ее не принуждают сдерживаться ни то, что у нее есть, ни то, что она хочет иметь; она открыта и отзывчива.

Сексуальное переживание может быть просто чувственно приятным без глубокой любви, но и без заметной степени алчности. Сексуальное возбуждение стимулируется физиологически и может привести, а может и не привести к интимным человеческим отношениям. Противоположный вид сексуального желания характеризуется обратной последовательностью, то есть когда любовь порождает сексуальное желание. Точнее говоря, это означает, что мужчина и женщина могут испытывать глубокое чувство любви друг к другу, выражающееся в заботе, знании, близости, ответственности, и что это глубокое человеческое переживание возбуждает желание физического единения. Очевидно, что второй тип сексуального желания будет чаще встречаться среди людей старше 25 лет, хотя вовсе не обязательно, и что это основа для постоянного возобновления сексуального влечения в длительных моногамных человеческих отношениях. Если этот тип сексуального возбуждения отсутствует, естественно, чисто физиологическое возбуждение будет склонять человека к переменам и новым сексуальным переживаниям, за исключением случаев сексуальных отклонений, способных связать двух людей на всю жизнь в силу индивидуальной природы их отклонений. Оба вида сексуального возбуждения в основе своей отличаются от алчного, преимущественно мотивируемого тревогой или нарциссизмом.

Несмотря на то что отличить алчную сексуальность от «свободной» непросто, различие между ними все-таки существует. Ему можно было бы посвятить целый том, в котором сексуальные отношения описывались бы столь же подробно, как у Кинси и Мастерса, но в котором удалось бы превзойти узость их позиции сторонних наблюдателей. Однако я не считаю, будто нам надо ждать, когда этот том будет написан. Каждый осознавший и прочувствовавший эту разницу может понаблюдать в себе различные типы возбуждения, причем можно предположить, что люди, больше экспериментировавшие в сексуальной сфере, чем, бывало, представители среднего класса Викторианской эпохи, получат богатый материал для подобных наблюдений. Я говорю: можно предположить, что они будут его иметь, потому что, к сожалению, рост экспериментирования в сексуальной области не сопровождается в достаточной мере умением распознавать качественные различия в сексуальном переживании, хотя я уверен, что существует значительное число людей, которые, размышляя об этих предметах, способны удостоверить подлинность различия.

Теперь мы можем перейти к обсуждению некоторых других «очеловеченных переживаний», не претендуя на то, что последующее описание станет исчерпывающим. Нежность сродни неалчному сексуальному желанию, однако отлична от него. Фрейду, вся психология которого имеет дело исключительно с «влечениями», неизбежно пришлось объяснять нежность как результат сексуального влечения, как сексуальное вожделение с запрещением цели. Его теория с неизбежностью вела к подобному определению, однако наблюдения скорее показывают, что нежность — совсем не то явление, которое можно объяснить сексуальным вожделением с запрещенной целью. Это переживание sui generis. Первая его характеристика заключается в том, что оно свободно от алчности. Испытывая нежность, человек ничего не хочет от другого человека, даже взаимности. У нее нет специальной цели, даже той, что присутствует в относительно неалчной форме сексуальности, а именно конечной физической кульминации. Она не ограничена ни полом, ни возрастом. Ее труднее всего выразить словами, разве только с помощью поэзии. Наиболее ярко она раскрывается в том, как человек прикасается к другому человеку, как он смотрит на него или на нее, каким тоном он говорит. Можно сказать, что она коренится в нежности, которую мать испытывает к своему ребенку, но даже если это так, человеческая нежность намного превосходит материнскую нежную привязанность к ребенку, поскольку первая свободна и от биологических уз с ребенком, и от нарциссического элемента материнской любви. Она свободна не только от алчности, но и от нетерпения, и от целенаправленности. Среди всех чувств, созданных человеком в самом себе на протяжении истории, нет, пожалуй, ни одного, которое превосходило бы нежность по чисто человеческому качеству.

Сострадание и сопереживание — два других чувства, явно родственных нежности, но не полностью совпадающих с ней. Суть сострадания в том, что один человек «страдает вместе» с другим человеком или, в более широком смысле, «чувствует вместе» с ним. Это означает, что один человек смотрит на другого не со стороны, как на человека, ставшего «объектом» моего интереса или озабоченности (не следует забывать о том, что слова «object» — объект, цель и «objection» — возражение, протест — однокоренные), но что один человек помещает себя в другого. Значит, я переживаю в себе то, что переживает он. Это отношение — не от Я к Ты, его характеризует фраза: «Я есть Ты» (Тат Твам Аси). Сочувствие или сопереживание предполагает, что я переживаю в себе то, что пережито другим человеком, и, следовательно, в этом переживании он и я — одно. Все знания о другом человеке действительны настолько, насколько они опираются на мое переживание того, что переживает он. Если же это не тот случай и человек остается объектом, может быть, я многое знаю о нем, но я не знаю его [94]. Гете выразил этот вид знания очень афористично: «Человек знает себя только в самом себе, но он осознает себя в мире. Каждый новый объект, действительно познанный, открывает новый орган в нас самих».

Возможность такого вида знания, основанного на преодолении разрыва между наблюдающим субъектом и наблюдаемым объектом, требует, конечно, гуманистического подхода, о котором я упомянул выше, а именно признания того, что каждый человек несет в себе все человеческое содержание, что в душе мы и святые, и преступники, хоть и в разной степени, и, следовательно, что нет ничего такого в другом человеке, что мы не могли бы прочувствовать как часть самих себя. Это переживание требует, чтобы мы освободились от узкой привязки только к тому, что нам близко по кровным узам, или, в более широком смысле, близко потому, что мы едим одинаковую пищу, говорим на одном языке, обладаем единым здравым смыслом. Чтобы знать людей в смысле сочувственного и проникновенного знания, требуется избавиться от зауживающей привязки к данному обществу, расе, культуре и проникнуть в глубину человеческой сущности, в которой мы не что иное, как просто люди. Подлинное сочувствие и знание человека в значительной мере недооценено как революционный фактор в развитии человека, как это наблюдалось и с искусством.

Нежность, любовь и сочувствие — это утонченные чувственные переживания и в общем познаются как таковые. Теперь я хочу обсудить некоторые «очеловеченные переживания», которые не так ясно отождествляются с чувствами и которые чаще называют установками. Их главное отличие от обсуждавшихся до сих пор переживаний состоит в том, что они выражают не непосредственное отношение к другому человеку, а скорее переживание внутри нас, которое лишь во вторую очередь относится к другим людям.

Первым среди этой второй группы я хочу описать интерес. Слово интерес по большей части утратило сегодня свое значение. Сказать: «Я заинтересован» (в том или ином) – почти то же самое, что сказать: «Я не питаю к этому особо сильного чувства, однако оно мне не полностью безразлично». Это одно из тех скрывающих слов, которые маскируют отсутствие глубины и которые достаточно вместительны, чтобы покрыть собой почти все, начиная от заинтересованности в приобретении акций определенных промышленных предприятий и заканчивая интересом к девушке. Но даже широко распространенное вырождение слов не в состоянии отвратить нас от использования их в исконном, глубоком смысле, что подразумевает возвращение им их подлинного достоинства. «Интерес» происходит от латинского inter-esse, что означает «помещаться между». Если я заинтересован, я должен превзойти свое ego, открыться миру, ворваться в него. Интерес опирается на внутреннюю активность. Это довольно постоянная установка, позволяющая человеку в любой момент охватить внешний мир как интеллектуально, так и эмоционально, и чувственно. Заинтересованный человек становится интересным для других, потому что интересу свойствен эффект заразительности, пробуждающий интерес в тех, кто не смог бы его проявить без посторонней помощи. Значение слова «интерес» еще лучше прояснится, если мы подумаем о его противоположности — любопытстве. Любопытный человек в основе своей пассивен. Он хочет, чтобы его насыщали знаниями и чувствами, и все ему мало, поскольку количество информации замещает ему качественную глубину знания. Важнейшая область утоления любопытства — это сплетни, будь то сплетни жительницы маленького городка, которая сидит у окна и наблюдает в подзорную трубу, что происходит вокруг, или гораздо более изысканные сплетни, заполняющие столбцы газет, обсуждаемые на встречах преподавательского состава, так же как и на встречах руководящих чиновников-бюрократов или на коктейлях писателей и художников. По самой своей природе любопытство неутолимо, потому что при всей его зловредности оно так и не отвечает толком на вопрос: кто же этот другой человек?

Объектами интереса бывают и люди, и растения, и животные, и идеи, и социальные структуры; интересы человека до некоторой степени зависят от темперамента и особенностей его характера. Тем не менее объекты вторичны. Интерес — это всеобъемлющая установка и способ отношения к миру; в самом широком смысле слова ее можно определить как заинтересованность живущего человека во всем, что живет и растет. Даже если сфера заинтересованности данного человека кажется незначительной, но интерес этот подлинный, то не составит труда пробудить его интерес и в других областях просто потому, что он — человек заинтересованный.

Другое «очеловеченное переживание», которое предстоит здесь обсудить, – это ответственность. Впрочем, и слово «ответственность» утратило свой изначальный смысл и используется обычно как синоним обязанности. Обязанность — понятие из области несвободы, тогда как ответственность — понятие из мира свободы.

Разница между обязанностью и ответственностью соответствует различию между авторитарной и гуманистической совестью. Авторитарная совесть — это по преимуществу готовность следовать указаниям авторитетов, которым человек подчиняется; это восславленная покорность. Гуманистическая же совесть — это готовность прислушаться к голосу собственной человечности, вне зависимости от чьих бы то ни было распоряжений [95].

Два других типа «очеловеченных переживаний» затруднительно отнести к чувствам, аффектам, установкам. Впрочем, не имеет особого значения, куда их отнести, поскольку все эти классификации основаны на традиционных разграничениях, оправданность которых сомнительна. Я имею в виду чувства тождественности и целостности.

В последние годы проблема тождественности вышла на первый план психологических дискуссий в основном под влиянием прекрасной работы Эрика Эриксона. Он заявил о «кризисе тождественности» и, несомненно, затронул одну из важнейших психологических проблем индустриального общества. Однако, на мой взгляд, он не пошел так далеко и не проник так глубоко, как нужно было бы для полного понимания феноменов тождественности и кризиса тождественности. В индустриальном обществе люди превращены в вещи, а у вещей нет тождественности. Или есть? Разве каждая фордовская машина определенного года и определенной модели не идентична каждой другой фордовской машине той же модели и не отличается от других моделей или от выпусков других лет? Разве каждая долларовая купюра не идентична любой другой настолько, насколько у них один и тот же рисунок, стоимость, обменный курс, но отличается от любой другой долларовой купюры состоянием бумаги, вызванным длительностью употребления? Вещи могут быть теми же самыми или различными. Однако, когда мы говорим о тождественности, мы говорим о качестве, принадлежащем не вещи, а только человеку.

Что же такое тождественность в человеческом смысле? Среди многих подходов к этому вопросу я хочу выделить только один — истолкование тождественности как такого переживания, которое позволяет человеку с полным основанием сказать: я — это Я, то есть активный центр, организующий структуру всех видов моей реальной и потенциальной деятельности. Подобное переживание Я существует только в состоянии спонтанной активности; его нет в состоянии внутренней пассивности и полудремы, когда люди пребывают в достаточно бодрствующем состоянии, чтобы заниматься бизнесом, но еще недостаточно пробудились, чтобы ощутить Я как активный центр в нас самих [96]. Такое понимание Я отличается от понятия ego (я употребляю этот термин не в фрейдистском смысле, а в обыденном, когда, например, о человеке говорят, что у него «большое ego»). Переживание моего ego — это переживание себя как вещи, переживание собственного тела, памяти и всего того, что имеется у меня: деньги, дом, общественное положение, власть, дети, проблемы. Я смотрю на себя как на вещь, а моя социальная роль — еще один атрибут вещности. Многие люди с легкостью путают тождественность ego с тождественностью Я или самотождественностью. Разница основательна и легко различима. Переживание ego и чувства тождественности ему основано на представлении об обладании. Я обладаю «собой» подобно тому, как владею другими вещами. Тождественность Я, или самотождественность, отсылает нас к категории «быть», а не «иметь». Я есть Я лишь до тех пор, пока я жив, заинтересован, соотнесен с другими, активен, пока в самой сердцевине моей личности я поддерживаю внутреннее единство моих проявлений, как по отношению к другим, так и к самому себе. Переживаемый в наше время кризис тождественности в основном базируется на растущем отчуждении и овеществлении человека; он разрешим настолько, насколько человеку удастся вернуться к жизни и вновь стать активным. Нет более короткого с психологической точки зрения способа найти выход из кризиса тождественности, кроме фундаментального преобразования отчужденного человека в человека жизнеутверждающего [97].

Все большее подчеркивание ego в ущерб самости, все возрастающий акцент на «иметь» вместо «быть» находят яркое выражение в развитии нашего языка. У людей вошло в привычку говорить: «У меня бессонница» — вместо:

«Я плохо сплю»; или: «У меня есть проблема» — вместо: «Мне грустно, я в замешательстве», и все такое прочее; или: «У меня счастливый брак» (иногда «удачный брак»), вместо того чтобы сказать: «Мы с женой любим друг друга». Все понятия, выражающие процесс бытия, трансформировались в понятия, связанные с обладанием. Статичное, неподвижное ego относится к миру как к объекту обладания, тогда как самость соотносится с миром через процесс сопричастности. Современный человек имеет все: машину, дом, работу, «детишек», брак, проблемы, трудности, удовлетворение, а если и этого недостаточно, то и психоаналитика. Но — он есть ничто.

Понятие целостности вбирает в себя понятие тождественности. Его можно коснуться вскользь, потому что целостность означает просто готовность не нарушать свою тождественность ни одним из возможных способов. Сегодня главное искушение нарушить тождественность связано с возможностями достичь успеха в индустриальном обществе. Поскольку жизнь в обществе склоняет человека к тому, чтобы ощущать себя вещью, чувство тождественности — редкое явление. Но проблема усложняется тем, что наряду с тождественностью как описанным выше осознанным феноменом есть своего рода бессознательная тождественность. Под этим я подразумеваю то, что хотя некоторые люди осознанно превратились в вещи, бессознательно они несут в себе чувство самотождественности именно потому, что социальным процессам не удалось полностью превратить их в вещи. Возможно, эти люди, поддавшиеся искушению нарушить свою целостность, испытывают бессознательное чувство вины, в свою очередь, порождающее чувство скованности, хотя причин его они не осознают. Для ортодоксальной психоаналитической процедуры слишком уж удобно объяснять чувство вины как результат кровосмесительных желаний или «бессознательной гомосексуальности». Истина же состоит в том, что до тех пор, пока человек не полностью мертв в психологическом смысле, он чувствует себя виноватым за то, что живет, не будучи целостностью.

Наше обсуждение тождественности и целостности надо дополнить хотя бы кратким упоминанием еще одной установки, для которой монсеньор У. Фокс придумал великолепное слово — уязвимость. Человек, который переживает себя как ego и у которого чувство тождественности представляет собой ego-тождественность, естественно, хочет защитить эту вещь — себя, свое тело, память, собственность и тому подобное, а также свое мнение и его эмоциональное облачение, ставшее частью его ego. Он пребывает в состоянии обороны против каждого человека или любого переживания, способного помешать неизменности и цельности его мумифицированного существования. Напротив, человек, ощущающий себя не столько имеющим, сколько существующим, позволяет себе быть уязвимым. Ему ничто не принадлежит; он просто есть, пока жив. Но в каждый момент утраты чувства активности, когда он рассредоточен, ему грозит опасность и не иметь ничего, и не быть никем. С этой опасностью он может справиться только благодаря постоянной бдительности, бодрствованию и жизнеутверждению. Он уязвим по сравнению с ego-человеком, находящимся в безопасности, потому что последний имеет что угодно, кроме бытия.

Теперь мне надо бы поговорить о надежде, вере и отваге как прочих «очеловеченных переживаниях», но, пространно изложив их в первой главе, я могу воздержаться от дальнейшего рассмотрения этого вопроса.

Обсуждение проявлений «очеловеченных переживаний» осталось бы весьма неполным, если бы мы не изложили суть явления, подспудно присутствующего в основе обсуждаемых здесь понятий. Речь идет о трансценденции. Термин «трансценденция» традиционно используется в религиозном контексте и относится к выходу за пределы человеческих измерений, с тем чтобы достичь переживания божественного. Такое определение трансценденции совершенно оправданно в теистической системе. С нетеистической точки зрения можно сказать, что понятие Бога было поэтическим символом для обозначения акта выхода из темницы собственного ego и достижения свободы на путях открытости и соотнесенности с миром. Если мы говорим о трансценденции в нетеистическом смысле, в понятии Бога нет нужды. Впрочем, такова же и психологическая реальность. Основа для любви, нежности, сострадания, заинтересованности, ответственности и тождественности заключается как раз в том, чтобы быть, а не иметь, а это означает превзойти ego. Это означает позволить вашему ego покинуть вас, дать вашей алчности удалиться; опустошить себя, чтобы заново наполнить; обеднить себя, чтобы стать богатым.

В своем желании выжить физически мы подчиняемся биологическому импульсу, запечатленному в нас с самого зарождения живой материи и переданному нам через миллионы лет эволюции. Желание жить «помимо сферы выживания» — это творение исторического человека — его альтернатива отчаянию и несостоятельности.

Кульминацией обсуждения «очеловеченных переживаний» является утверждение, что свобода — это качество полностью очеловеченного бытия. Насколько мы превосходим сферу физического выживания, настолько нами уже не движут ни страх, ни бессилие, ни нарциссизм, ни зависимость и т. п., настолько мы выше принуждения. Любовь, нежность, разум, интерес, целостность и тождественность — все они дети свободы. Политическая свобода — это условие человеческой свободы лишь настолько, насколько она способствует развитию специфически человеческого. Политическая свобода в отчужденном обществе становится несвободой, поскольку вносит свой вклад в дегуманизацию человека.