9 этюд. Он хотел их убить, но боится

Так сказал Гайк на предпоследнем сеансе[52] о своей трех-фигурной композиции из пластилина. Две фигуры изображали крокодилов, лежащих рядом в центре озера (круглый тонкий пласт), а третья — маленького индейца с длинной пикой в руке. Маленький индеец расположился на краю озера. Он хотел их убить.

Мама привела Гайка по рекомендации невропатолога. Во время телефонного разговора ее голос выражал отчаяние.

– Я так больше не могу! Уже не знаю, что мне с ним делать, – сказала она о 6-летнем сыне. – Я готова его убить.

Я согласилась их принять при условии, что она предварительно объяснит сыну цель визита ко мне и получит его согласие.

Они пришли вдвоем. Красивая высокая молодая женщина и мальчик, очень похожий на нее. Он, не ответив на мое приветствие, стоял как вкопанный спиной ко мне, пока мать «распаковывала» его (снимала шапочку, пальто). Он, как робот, послушно подставлял ей разные части своего тела: руки, голову, шею. Лицо его при этом ничего не выражало, кроме черствости и замкнутости.

Мать присела. Ребенок продолжал стоять, но теперь боком, между мной и матерью. Я обратилась к нему:

– Ты ведь знаешь, зачем ты сюда пришел? Гайк не оборачивается.

– Твои родители не понимают, что с тобой происходит, не знают, как помочь тебе. И я ничего не знаю, но думаю, что без тебя самого невозможно разобраться.

Никакой реакции. Я продолжаю, подойдя к нему:

– Если ты не против, я поговорю с твоей мамой, ты можешь пока поиграть. Посмотри коробку с игрушками, можешь слушать все, о чем мы говорим.

Гайк продолжает стоять молча в той же позе. Лицо его по-прежнему ничего не выражает. Тогда я высыпаю игрушки из коробки у его ног, указываю рукой на журнальный столик за его спиной:

– Там лежат бумага и карандаши, а здесь игрушки. Можешь заняться чем хочется. Я послушаю твою маму, потом поговорю с тобой. Договорились?

Мальчик безучастно с опущенной головой продолжает стоять боком.

Я устраиваюсь в кресле напротив матери, удерживая Гайка в поле зрения, и обращаюсь к матери:

– Что случилось? Что вас беспокоит?

Женщина возмущенно и со взором, полным негодования, выпаливает:

– Вот видите! Никогда не знаешь, чего он хочет. И не можешь заставить сделать что-нибудь. Надоело! Уже не могу! Я его уже ненавижу! Своими воплями он добил меня! Я готова его выбросить в окно.

В ответ на вспышки ненависти матери тело мальчика сжимается, и он, опустив голову, направляется к ней. Гайк приблизился к матери, остановился. Она словно не замечает его и, буравя меня взглядом, спрашивает:

– Ну скажите, что мне делать?

Я же обращаюсь к Гайку, глядя на мать:

– Гайк, слышишь, как твоя мама запуталась, устала. Она не выносит твоего поведения. Мне кажется, она хочет выкинуть в окно твои сложности, она ненавидит их, а не тебя. Иначе она бы не пришла сюда. – после паузы продолжаю. – Мне кажется, что и тебе хочется с этим справиться, иначе ты не пришел бы ко мне с нею.

Он молчит, не отвечает. Бросает стыдливый взгляд на меня, затем устраивается на полу спиной к нам обеим и начинает разбирать коробку с «Лего».

Я даю возможность матери «выпустить пары» и лишь после этого задаю вопрос:

– Что вас беспокоит в поведении Гайка больше всего? Те же гневные интонации:

– Все! Он, наверное, ненормальный. Сам не делает ничего: не ест, не одевается, не моется. Первые и последние его слова — «Нет!», «Не хочу!» и т. д.

Среди жалоб матери главная тема — его истерики: «Может вопить до посинения. Весь дом трясет от его воплей. Пришлось пару раз „скорую“ вызывать — закатывался». После этого все ждут от матери исполнения требований Гайка, чтобы предупредить его истерики. Мать не может даже на секунду покинуть дом («Даже в туалет не могу пойти без него»). Все его потребности должна выполнять только мать. Мать также волнует, что сыну пора в школу, а он не умеет общаться. Отказывается с кем-либо из родных выходить из дому. С младшим братом, которого он игнорирует, отношения необычайно конфликтны. Гайк отнимает у него все игрушки. Дерутся так, что трудно их разнять. Младший самостоятельный («Он растет как мужчина, а этот — черт знает что. Чуть что — рыдает, бьется в истерике»).

Она жалуется на свое состояние, говорит, что «дошла до ручки, сходит с ума». Теперь, когда она выговорилась, я обращаюсь к обоим, смотря в сторону Гайка:

– Так ваш сын не хочет расти? В чем дело, Гайк? Утебя есть руки, но ты ими не пользуешься, чтобы есть, раздеваться. Есть ноги, но ты и ими не пользуешься, никуда не выходишь из дома. Тебе это не кажется странным? Ты что, боишься расти? (Он, не меняя позы и продолжая собирать «Лего», хихикает, тем самым демонстрирует свое участие в беседе.) В чем дело? Расскажешь?

Молчаливое пожимание плечами. Возникает пауза, которую прерывает мать:

– Чтобы мучить меня, конечно! – Мать снова начинает заводиться. – Он же садист! Паразит! Воду должна ему дать я, одеть штаны.

Я ее прерываю:

– Неужели вы ничего хорошего не можете сказать о своем сыне?

Молчание. Я настаиваю:

– Ну хоть что-нибудь?

После паузы мать выдавливает коротко:

– Он очень умный (пауза), у него прекрасная память (пауза). Еще бы, настолько умный, что весь дом перед ним пляшет. Если бы не его жуткий характер.

Я подхватываю:

– Все-таки характер? И почему у Гайка такой характер?

Мать:

– Такой уродился, с рожденья все время рыдал. Последующий разговор обнажил полную драматизма историю рождения Гайка, которую можно обозначить, как жизнь взаймы, или жизнь вместо другого, за другого. Полные отчаяния попытки ребенка войти в свое время и пространство, занять свое место в каждом подобном случае[53] заведомо обречены на провал. Ибо он — символ неизжитого траура, любви, вины или восхищения — обречен воплощать собою жизнь другого и изначально задуман бессознательным желанием родителей как другой. Он заведомо жертва, цена за которую — психическое или психотическое расстройство.

Но вернемся к истории 6-летнего Гайка.

Он третий, но первый оставшийся в живых ребенок от смешанного брака. Отец армянин, мать иностранка. Отец в конце 80-х учился в этой стране. Там познакомился с будущей женой, молодые полюбили друг друга. Вскоре вступили в гражданский брак.[54] Первую беременность пришлось прервать, так как родители будущего отца категорически отказались признать даже возможность брака с иностранкой. Аборт был пережит травматично и явился причиной конфликта молодой пары. Они решили расстаться. Но спустя некоторое время любовь победила. Они вновь сошлись. Вторую беременность они долго скрывали, твердо решив дать жизнь ребенку. Родился здоровый мальчик. Они назвали его Гайком в честь деда по отцу и сообщили родителям, что они стали дедом и бабкой. Те тут же признали внука и объявили о согласии на брак при непременном условии, что молодые переедут в Армению.

Молодые приняли это условие, и когда ребенку исполнилось полгода, поселились в доме родителей мужа, где проживали свекровь и 35-летняя незамужняя золовка. Свекр жил отдельно, но нес на себе всю материальную ответственность за семью.

Вначале все было очень мирно. Молодую невестку приняли с распростертыми объятиями, ребенка с обожанием. Отца ребенка не просто простили, а даже зауважали за мужество, признали свое заблуждение. Все бы хорошо. Но 1991 год с гнетущим холодом, голодом и жуткой темнотой вступал в свои права. Отсутствие электроэнергии и газа, иногда круглосуточное, восполнялось использованием печек, керосинок и коптилок. В один из таких вечеров бабушка, купая внука, ошпарила его кипятком. 8-месячного ребенка спасти не удалось. Смерть поглотила взаимные упреки, принесла с собой тишину траура, боль и обиду невысказанных обвинений, которые ожили в речи молодой женщины спустя столько лет. Через 10 месяцев родился мальчик Гайк (мой пациент), который круглосуточными беспричинными воплями вгонял семейство в ужас. Дневные бдения перемежались ночными: укачиваниями, клизмами, грелками, визитами докторов.

– Я не помню, – говорит мать, – спали ли мы первые 11 месяцев, но я точно не спала, потому что помню, что он не сходил с моих рук ни днем, ни ночью.

Все врачи утверждали в один голос, что ребенок здоров, нет ничего серьезного, или недоел, или переел, или газы и т. д. Мать кормила его грудью до 10 месяцев, пока не выяснилось, что она вновь беременна. Когда Гайку исполнилось полтора года (первый Гайк погиб именно в этом возрасте), родился еще один мальчик.

– А тот, – сказала мать, – вырос на руках отца. На моих все еще сидел этот. Второй сын рос спокойнее. Гайк немного успокоился к 2 годам. Но когда младший сын начал ходить, вновь начались «капризы», вопли. Никого, кроме меня, не признавал. Чуть что — вопил, лез на руки.

Такова вкратце история, рассказанная матерью.

Я спросила мать об отношениях Гайка с дедом.

– Прекрасные, – ответила она, добавив, что тот его очень балует, выполняет все его желания, а когда играют с дедом, тот вообще превращается в ребенка. Внук его может ударить, накричать на деда.

Бабку Гайк терпит, но с ней никогда и ни за какие обещания не останется наедине. С теткой отношения душевные. Она ему читает, он с ней рисует, но мать должна быть при этом дома.

С отцом отношения сложные. Гайк его остерегается и побаивается. Общение с отцом завершается обычно скандалом и нередко побоями. «С ним по-другому невозможно, – добавляет мать, – он ничего не понимает». Эту ситуацию она объясняет тем, что дед запрещает обижать внука, и вся семья ходит у Гайка «на поводу». При этом она убеждена, что, если бы она с детьми была одна (понимай — воспитывала бы сама), они были бы послушными. Это свое убеждение она подтверждает опытом проживания в гостях у своих родителей: там никто не вмешивается, дети спокойнее, даже дерутся меньше. А здесь, по ее словам, сумасшедший дом: не успеешь что-то сказать, как тут же появляются защитники, кто-нибудь говорит обратное.

Еще одна важная деталь из жизни Гайка. С рождением младшего брата Гайк прочно занял место в постели матери. Его кроватку, которая до этого была ложем погибшего старшего брата, предоставили младенцу, а ему досталось тело матери и место отца, который переместился спать в закуток кухни. «У нас не квартира, а сплошная зала: комната с дверью только у свекрови, которая спит с дочерью. Наша спальня настолько маленькая, – добавляет она, – что вторая кровать для младшего сына не поместилась бы. Остальная огромная площадь — то ли зал, то ли гостиная. Пришлось Гайка поместить на кровать отца», – объясняет она.

Пришлось ли? не странно ли? Ведь кажется более логичным уложить туда младенца, с которым хлопот по ночам больше. Но логика здесь иная: вспомним, Гайку, который все время рыдает, в этот момент ровно 18 месяцев. Роковая цифра. Именно в этом возрасте погиб старшийбрат, родился младший, и Гайк потерял свое место в пространстве, кроватку своего старшего брата Гайка, о котором позже, в терапии, Гайк скажет: «Он такой большой. Ему 9 лет. Он стоит на пианино» (речь идет о фотографии). Умерший брат продолжает жить.

Вернемся к анамнестической беседе и проанализируем историю Гайка с позиции его родословной по отцовской линии.[55]

Дед Гайка живет в другом доме. По сути, покинув семью, он еще теснее сжимает ее в объятиях родительской любви. Не дает ей автономии, зрелости, ответственности и продолжает, можно сказать, манипулировать ею, а теперь и семьей сына.[56] Расставшись с женой (причины неизвестны), он остается отцом, теперь уже не только своих детей (вспомним, что дочь до сих пор не замужем и проживает в отчем доме), но и внуков. Сын (отец Гайка), став мужем и отцом, продолжает оставаться ребенком в доме своего отца. «Там (в стране жены) он другой, совсем другой, а здесь у меня трое детей», – говорит мать Гайка, имея в виду мужа.

Бабушка — невольная убийца первого внука, носившего имя ее мужа. Какого Гайка она ошпарила?.

Перед нами картина семейной патологии в нескольких поколениях. Чего только нет в этой истории! Фобии, инцест, несвершенный Эдип, и все в трех поколениях, может, четырех, ибо история рождения и жизни деда нам не известна.

Вот что унаследовал Гайк — прожить жизнь того умершего ошпаренного ребенка, а может, еще и деда? Как после этого не рыдать истошно! Нет тебе места и пространства, во времени твоем ты — лишь символ.

Вслушиваясь в речь матери, полную агрессии и отчаяния, гнева и бессилия, злости и безнадежности, я остро ощущала эту двойственность ее чувств, состояния и положения. Вроде муж не муж, отец детей не отец, сын (Гайк) не тот ребенок. Все у нее есть, но не принадлежит ей. Там, в ее стране, все было и могло быть по-другому.

Но здесь это невозможно! Это запрещено! Отец (Гайк 1-й — свекр) не позволит, сын (ее муж) не посмеет. Выбор за них сделан.

Все предрешено! К ней здесь все хорошо относятся, заботятся, любят, но цена за это — потеря собственной личности. Не повторяется ли все это в судьбе Гайка 3-го? Выбор сделан, но не им, а другим еще задолго до его рождения.

Еще один вопрос. Не повторяет ли отец Гайка судьбу своего отца? Ибо он тоже покинул свое место — спальную комнату. В каком-то смысле это тоже отдельная жизнь. Сыновья разводят отцов? не отступление ли это мужчины перед тотальным всепоглощающим материнством? А может быть, наоборот, Всепоглощающим Отцовством?

Все в этой семье настолько запутано, перемешано и перемещено в поколениях, что трудно получить однозначные ответы на многочисленные вопросы. Все здесь как в театре абсурда — есть всё (все) и ничего (никого) нет. Никто не имеет личной жизни, а жизнь Семьи замкнута в кольце внутреннего пространства, здесь явно присутствие семейной патологии, у которой нет ни начала, ни конца.

Мать привела на терапию сына, но не видит болезнь семьи, которой «заражена» и сама, она не готова менять что-то в себе.

Мое предложение матери — пройти психотерапию самой, у другого специалиста, она категорически отвергает, ссылаясь на материальные сложности. Вновь настаивает на том, что все ее проблемы связаны с Гайком.

Возможна ли в этом случае успешная терапия ребенка, уже стоящего на грани психоза, если не аутизма, при таких обстоятельствах?

Да, отвечает клиника и теория детского психоанализа, но лишь в том случае, если ребенок сам принимает решение, сам делает свой выбор, а не в результате давления родителей, внушения или соблазнения[57] со стороны психоаналитика, а в результате предоставленного ему права на свободу выбора и главное — уважения и доверия к его компетентности, к его способности к самостоятельному решению и ответственности за него.

Мать вновь повторяет, что ему уже пора в школу, а он до сих пор от нее не отлипает, что для нее уже невыносимо. «И к вам согласился прийти после обещания, что я пойду с ним и не выйду из комнаты, – добавляет она с просьбой-вопросом, – я даже не знаю, сумеете ли вы ему помочь? Может, он ненормальный? Псих?»

– Я понимаю, что вам очень тяжело, что вы устали, проблем у вас действительно много. Вам кажется, что главное — исправить, «починить» сына. В этом вам помочь я не могу. Я перевоспитанием и воспитанием не занимаюсь. Тем более что пока мы не знаем, чего хочет ваш сын, может быть, ему все это нравится? Прежде всего надо его спросить об этом, вы так не считаете?

Она смотрит на меня. Я обращаюсь к мальчику:

– Ты все слышал, Гайк? Ты ведь понимаешь, как твоей маме плохо, для нее уже невыносимо твое поведение, она уже не знает, как тебе помочь.

Неподвижная спина, молчание.

– Повернись ко мне, я хочу спросить тебя кое о чем и сказать что-то важное.

Мать резко бросает сыну:

– Ты что, не слышишь? Встань.

Я не вмешиваюсь. Мальчик неохотно встает и становится рядом с матерью. На меня он не смотрит. Я продолжаю:

– Гайк, мне кажется, что я могу тебе доверить, что я думаю об этом, а ты можешь ответить, согласен ли ты со мной.

Пауза. Гайк, осторожно взглянув на меня, опускает голову.

– Я думаю, что запуталась не только твоя мама, что у вас в семье что-то перепуталось, а главное, что тебе самому, наверное, тяжело. Совсем непросто жить, когда от тебя хотят чего-то другого. непонятного. Да? Если это так, то мы (снова осторожный взгляд шарит по моему лицу и обращается к матери) могли бы вместе во всем этом разобраться, понять, что тебе мешает расти, стать настоящим мужчиной, как папа (легкое движение губ, подобие улыбки). Но для этого ты сам должен захотеть разобраться, кто ты, сколько тебе лет, что мешает тебе быть самостоятельным, смелым, сильным.

Мне кажется, что твое поведение и эти капризы — на самом деле что-то другое, чего я еще не знаю, а ты сам еще не думал об этом. Я думаю, что это очень важно для тебя и что один ты с этим не справишься.(Пауза.) Я не знаю, что ты об этом думаешь. И не могу решать без тебя, за тебя. И никто — ни папа, ни мама, ни дед — не могут за тебя решить или тем более заставить тебя. Это мое первое условие. Я соглашусь работать только в том случае, если это нужно лично тебе. Понимаешь, Гайк?

Лицо Гайка непроницаемо, он продолжает молчать.

– Без твоего желания, как бы сильно мама этого ни желала, я должна ответить честно, что у меня ничего не получится.

Мать, до этого сидевшая молча и отстраненно, посмотрела на сына. Их взгляды встретились.

– Ты слышишь? Отвечай!

Сын молча отвел взгляд и стал смотреть на стенку.

– не надо настаивать, – остановила я мать. – Ваш сын пока не понял, что значит «работать».

Я объясняю Гайку, что значит детская психотерапия, условия контракта, его право на хранение тайны, предупреждаю: я понимаю, что, пока он не готов расстаться с мамой, я разрешу ей присутствовать на сеансах и что вначале мы будем работать втроем.

Теперь он смотрит только на меня, держась рукой за мать, но не отвечает. Я резюмирую:

– Тебе, наверное, трудно сразу принять решение. Может, начнем с того, что ты вначале попробуешь, посмотришь, что это такое — работа с психотерапевтом, а потом дашь ответ через 2–3 встречи.

«Ы-ы», сопровождаемое кивком головы, подтвердило, что первый контакт состоялся.

Мы договорились о следующей встрече, я вновь напомнила матери, что решение должен принять Гайк, чтобы она не торопила и не давила на сына. Я протянула Гайку свою визитку, предложив ему позвонить, если он примет решение.

Он взял протянутую визитку и так стоял, держа ее в руке, пока мать его «запаковывала» в верхнюю одежду и увела, крепко держа за руку.

Последующие 4 сеанса прелюдии к собственно терапии прошли, согласно принятому условию нашего предварительного контракта, втроем. Их содержание, с однойстороны, дополнило данные анамнестической беседы, выявив особенности внутрисемейных взаимоотношений, более ярко осветило образы и роль свекрови-матери, авторитет которой принимается всеми, кроме внуков, дало новые сведения о сыновьях, выявило значимость психогенеза в конфликтах братьев.

Старший считает себя сыном мамы, младший — отца. Собственно, Гайк владеет родным языком матери (армянский понимает, но не говорит на нем), младший — говорит только на армянском (язык отца). Язык матери понимает, но не употребляет. Спрашиваю:

– Гайк, ты это считаешь нормальным?[58]

Вместо ответа он хихикает и прячется за коробку с игрушками. Младший сын лезет делать все вместо Гайка, что и становится причиной скандалов.

Другая важная линия — сама мать Гайка. Роль и место, отводимые ей в семье, ее чрезвычайно тяготят. Для женщины, выросшей в атмосфере свободы и независимости, самостоятельно решающей свои проблемы (родители не вмешивались в ее жизнь, работать начала с 17 лет), уклад в семье мужа кажется рабством. Под запретом все: работать, выходить одной на прогулку, в гости, за покупками. Уговаривала мужа уехать обратно, но безуспешно: «Нельзя нарушить данное слово». Сама не в состоянии бросить все и уехать. К мужу охладела, разочаровалась. Рассказано было об этом, как о чем-то незначительном. Ее актуальные страдания связаны с Гайком:

– Надоело до черта! Хочу уйти, выкинуться в окно! Чувствую, что ненавижу его и ничего не могу поделать.

На этом этапе я почти не делаю комментариев, оценок или суждений, лишь позволяю себе нейтрализовать накал «смертоносных выражений» матери высказываниями типа:

– Ты слышишь, она все это говорит, чтобы не сделать, как ты хочешь? Как ей надоело твое поведение! Или твой брат решил, что он — это ты?

Ответ следовал незамедлительно чаще в виде хихиканья, кивания головой или цепкого взгляда. С каждым сеансом мальчик чувствовал себя все более уверенно.

Он сам выбирал игрушки или игру, часто показывал построенные им конструкции, начал постепенно устраиваться подле нас с игрушками, как бы давая матери выговориться. Он давно уже все осмотрел в кабинете. Войдя, вначале глазами ищет, что ему нужно, сам себя спрашивает вслух: а где эта игрушка? – и тут же уверенно направлялся к коробке с игрушками, доставая необходимую.

Встречались мы два раза в неделю. Прошел месяц. Тогда я сказала Гайку, что хочу познакомиться с его отцом:

– Скажи ему, чтобы в следующий раз он пришел вместе с вами. Он должен знать, куда ходит его сын. И я хотела бы знать его мнение.

На следующий сеанс они пришли втроем. Отец, крепкого сложения, небольшого роста, старался держаться свободно, хотя и чувствовалось, что он смущен. Жена устроилась в своем уголке на краешке дивана, муж поодаль на достаточном расстоянии. Сын присел на ковре у ног матери, перетащив туда коробку с игрушками.

– Я пригласила вас, потому что мне важно знать ваше отношение к тому, что происходит с вашим сыном, – начала я. – Это очень важно — знать ваше мнение. И не только для меня, но и для вашего сына.

– Что именно? – спросил он.

– Что, на ваш взгляд, происходит с вашим сыном?

– Я уже ничего не знаю, – ответил он после паузы, – перепробовали мы все. И объяснял, и бил — ничего не помогает.(Пауза.)

– Вы хотите, чтобы он стал другим, – продолжила я после новой паузы.

– Конечно, – подхватил отец, – нормальным ребенком.

– То есть такими, какими бывают 6-летние мальчики? – уточнила я и обратилась к Гайку: — Ты слышишь, Гайк, твой отец желает иметь 6-летнего сына, который сам знает, что он хочет и умеет это сделать сам.

В этот момент Гайк из-за коробки с игрушками протянул нам обезьянку Кики,[59] глядя на отца, и произнес на армянском:

– Смотри, Кики сейчас умрет.

– Да, если ты о своем старшем брате. Первый сын твоего отца, которого тоже звали Гайк, как и твоего деда, умер. Но ты, Гайк — второй ребенок, старший 6-летний сын своего отца, и сейчас речь идет о тебе, – сказала я.

Гайк мгновенно скрылся за коробкой вместе с Кики. Далее пошел подробный разговор о том, как мама и папа хотели иметь второго ребенка, как он сам, Гайк, тоже захотел появиться на свет. Как развивался в животе у мамы из семени папы, с каким весом он родился, сколько времени сосал грудь, как развивался. Оба родителя активно участвовали в разговоре, а Гайк громыхал игрушками, то выглядывая, то прячась за коробку. В разговоре я периодически останавливалась и уточняла состояние родителей, потерявших первого сына, их траур и тревогу, обращаясь одновременно и к Гайку.

– Ты слышишь, как они переживали и тревожились, и ты, наверное, тоже боялся, тебе тоже было страшно. Поэтому ты кричал?

Хотя прямых ответов не было, спокойствие мальчика, его присутствие-участие высказывалось в мгновенных цепких взглядах или хмыканиях из-за коробки. Это создавало ощущение комфорта, связи и согласия. Резюмируя беседу, я обратилась к Гайку:

– Гайк, тебе нечего прятаться. Послушай, что я лично тебе скажу. Твои родители, как ты слышал, хотели иметь второго ребенка, тебя. И ты сам захотел родиться мальчиком. Уже 6 лет прошло с тех пор, как ты вышел из живота мамы. Тебе больше не нужно тело твоей мамы, чтобы расти и стать мужчиной, таким, как папа, жениться на любимой девушке и иметь своих детей. Твой отец дал тебе свою фамилию и место в своем доме. Он хочет иметь взрослого 6-летнего сына. Хочет и может помочь тебе стать мужчиной. Твой отец желает этого и мечтает об этом. Можешь спросить его об этом сам. Хочешь?

Гайк встал во весь рост и вопросительно посмотрел на отца. Отец смущенно и тихо произнес:

– Конечно, хочу.

Мальчик осторожно прошел мимо матери и присел рядом с отцом, а отец, мягко раскрыв объятия, на тихом выдохе повторил:

– Конечно...

Тело сына прильнуло к сердцу отца, голова его твердо уперлась в отцово плечо. Они погрузились в тишину согласия и покоя, которые не хотелось нарушать. После паузы я продолжила:

– Гайк, хотя и тебя зовут так же, как деда и умершего брата, ты, Гайк, можешь занять свое место в жизни, расти, быть самим собой. Твой папа научит тебя всему, что умеет сам: работать, учиться, водить машину и т. д., но пока тебе надо разобраться со своими сложностями, и поэтому, если ты согласен с отцом, будешь приходить сюда, чтобы обрести свой возраст и самостоятельность. Хочешь? (Пауза.)

Я повторяю свой вопрос:

– Хочешь быть старшим, 6-летним сыном своего отца? Дальше идет хмыкание и кивание головой.

– Тогда, – продолжила я, обращаясь к отцу, – помогите своему сыну, приводите его сюда сами. Мама здесь больше не нужна (испуганный взгляд матери). Да, если ты, Гайк, согласен и хочешь вырасти, тебя будет водить сюда папа. Мы будем работать здесь без мамы. Мне кажется, что ты это сумеешь. И у папы найдется на это время, если он не хочет иметь сына непонятного возраста и готов помочь ему.

– Да, конечно, обязательно, – мгновенно ответил отец.

– Ну что ж, – обратилась я прямо к отцу, – помогите сыну, дайте ему его собственное место и собственную кровать.

– Да, – торопливо прервал он меня, – что-нибудь придумаем.

– Ну как, Гайк, ты согласен?

– Да, – впервые словами ответил мальчик.

Но несмотря на наш уговор, на следующий сеанс Гайка привели оба родителя. Отец с сыном стояли у порога, а мама — в подъезде. Я пригласила войти только отца с мальчиком. Он помог сыну раздеться и неуверенно произнес:

– Мы будем тебя ждать во дворе в машине.

– Как хотите, но за сыном придите вовремя. Ты слышишь, Гайк, папа с мамой придут за тобой, – с такими словами я ввела его в кабинет.

С этого сеанса, собственно, началась терапевтическая работа с мальчиком. Я понимала болезненность акта запоздавшей сепарации. И осознавала необходимость разрыва, «отсечения» столь тесной связи «тела с телом». Поэтому я была готова к сложностям и любой неожиданности, не заставивших себя ждать.

Гайк с курткой в руках остановился в дверях кабинета и жалобно произнес:

– Хочу маму!

– Входи, – спокойно предложила я. – Я слышу, что ты хочешь маму.

Он вошел, бросил куртку напол, вызывающе глядя мне в глаза, настойчиво повторил:

– Я хочу, чтобы мама пришла сюда.

– Тебе так хочется? Я понимаю, но ведь ты сам...

Он прервал меня ревом и воплями, в которых звучало только «Мама!»

Я устроилась в своем кресле, ощущая всем телом напряжение. Этот вопль вызвал во мне сложные чувства: протест, но одновременно вину и тревогу. Я ждала промежутка, паузы, чтобы войти с ним в контакт. Но не тут-то было! Трубный глас звучал непрерывно: «Маму, маму, хочу ма-му!». Мое напряжение нарастало. Через несколько минут Гайк ревел, распластавшись на полу в истерике, молотя руками и ногами, и начал кататься по полу. Вопль приобрел оттенки отчаяния.

Ощутив спазм в горле, я выплеснула свой страх в нервном окрике:

– Прекрати! Ты сам обещал, дал слово своему отцу. Ты знаешь, что это и твое желание.

Вопль на мгновение смолк, затем зазвучал на порядок громче. И это был уже протест. Я ловлю секунду его вдоха. Теперь я гораздо спокойнее и мягче произношу:

– Тебе страшно? Я понимаю, что тебе без мамы может быть очень страшно. Но ты здесь не один.

Крик сменился плачем с всхлипываниями. Я продолжаю:

– Ну скажи, зачем тебе сейчас нужна мама? Реакция мгновенная, он усаживается на полу и сквозь всхлипывания и плач кричит:

– Молчите! Замолчите, не разговаривайте со мной!

И вновь катается по полу, пытается запихнуть свое тело под ковер.[60] Но я настойчиво и твердо продолжаю говорить с ним, подбирая и чеканя каждое слово, мое напряжение спадает, уходя куда-то в ступни:

– Тебе страшно? Всем детям страшно, когда.

Он перебивает меня, усевшись подальше, упершись взглядом в пол, тихим голосом жалобно прося:

– Пусть она придет и вытрет мне нос.

– Я понимаю, что тебе так хочется, но ты это умеешь и сам. Я знаю, что ты это также знаешь. Возьми салфетку, вытри нос, слушай то, чего ты не знаешь. Это нечто очень важное. Знаешь, что делают все дети, когда им страшно, когда тела мамы нет рядом? Они начинают думать о маме, разговаривать с ней или играть. И тогда мама перемещается в твои мысли, в твое сердце. Она ведь тоже думает о тебе, когда тебя нет рядом.

Всхлипывания утихли, в наступившем покое я чувствую, как расслабляюсь. Зареванный, уставший Гайк, продолжая сидеть на ковре, повернулся ко мне спиной. Пододвинул к себе ведерко с «Lego-playschool»[61] и, разбросав на полу содержимое, начал разглядывать детали игрушки. Некоторое время он был занят соединением-разъединением двух деталей. Я молча наблюдала за ним и вскоре заметила, что он мастерит конструкцию.

Конец сеанса в тишине и покое, наступивших после мощного выброса чувств, пролетел незаметно.

– Все, Гайк (звонок в дверь), твое время кончилось. Гайк встал и молча протянул мне свою конструкцию.

На длинной дорожке стоял большой робот, а у его ног собака. Мы понимающе посмотрели друг на друга. Он испытующе-вопросительно, я — открыто, поддержав его кивком головы и нейтральным «ага».

Комментарии были излишни. Он поставил конструкцию на стол и направился в сторону отца, вопрос которого «Ну как?», обращенный как бы к нам обоим, повис в воздухе. Гайк молча одевался, впервые сам, после небольшой паузы я ответила:

– Ваш сын сам вам все расскажет, если захочет и когда захочет. Вы не настаивайте.

Провожая, я вновь напомнила отцу, что сына он должен приводить сам. Гайк подал мне руку на прощание, спокойно смотря в глаза.

– Ну, пока, – произнес он, чем вызвал удивление отца.

Через день мне позвонила мать Гайка и сообщила, что у сына пропал голос. Она спокойно приняла мое предположение, что это может быть последствием его воплей. Она начала рассказывать об изменениях в поведении сына: ходит весь такой важный и командует ими, или, вернее, шипит на всех осипшим голосом и рвется все делать сам.

– Что ж, в нем, наверно, пробуждается мужчина. Вы не довольны?

– Нет, что вы, – после паузы она продолжила, – я, наверное, боюсь в это поверить. А он не заболеет? После сеанса он был весь мокрый, хотя температуры не было.

– Посмотрим, но не бойтесь, это нормально для процесса, который он пережил.

Разговор я завершила вопросом:

– Отец не забудет его привести?

– Нет-нет, обязательно.

Гайк не заболел. На следующий сеанс отец привел его один, без жены. Мальчик с порога кинулся к коробке с игрушками, устроился на полу. Я не узнаю Гайка. Передо мной словно сидит другой ребенок. С голосом все в порядке. Беря каждую игрушку, он обращается ко мне:

– А это что? А почему? Вначале я ему отвечала:

– Мне кажется, что это. а ты как думаешь?

Позже он подхватил инициативу и стал, доставая игрушки, называть их: «Это дом, в нем живут люди», – и начал играть с фермой. Я наблюдаю за ним молча. Обезьянка Кики периодически «врывается» в жизнь фермы, чтобы подглядеть или утащить что-нибудь. Потом Гайк объявил, что Кики хочет есть и начал кормить его из соски.

– Его мама забыла про него, – сказал он, глядя на меня.

– Забыла?

Он молча продолжал засовывать соску в рот Кики.

– Он, что, испугался, что мама про него забыла, Гайк?

– Нет, он плохой.

– Плохой?

Но Гайк, не отвечая на вопрос, продолжает:

– И вообще его надо выбросить.

– В окно? – спрашиваю я. В моем вопросе провокация. Гайк в ответ похихикивает, бросает Кики в мою сторону.

Сеанс прошел спокойно, лишь ближе к концу Гайк бросил взгляд на дверь, и я тут же отреагировала:

– Твой папа не забудет прийти за тобой, – произнесла я нейтральным голосом, глядя ему прямо в глаза, – а мама ждет вас дома.

Он опустил глаза, а я так же спокойно продолжала:

– Мама звонила мне, рассказала, что ты потерял голос, волновалась.

Гайк прервал паузу и, медленно растягивая слова, сказал:

– У-же при-шел?

Я в тон ему:

– Ма-ме не-че-го волноваться?

В ответ Гайк промычал:

– У-гу, – сопровождая кивком головы.

Что ж, видимо, процесс пошел.

Далее я покажу динамику психотерапевтического процесса по отдельным значимым фрагментам. Состояние Гайка, как и его поведение, быстро менялось к лучшему. На 8-й сеанс Гайк пришел с отцом и младшим братом.

– Гайк хочет показать брату свои игрушки, – словно извиняясь, произнес отец.

А малыш, не дожидаясь приглашения, прошмыгнул следом в кабинет.

Сцена в кабинете. Гайк, быстро сняв куртку, сел на пол. Высыпал из коробки игрушки к ногам брата, стоявшего одетым, и тихим голосом пояснил:

– Вот видишь, это домик.

Отец смущенно стоял у порога, ожидая моих комментариев. Я, подождав, пока Гайк покажет все игрушки, обратилась к братьям:

– К сожалению, нам пора работать с Гайком. Приходите за ним как обычно.

Отец что-то сказал младшему на ухо. Гайк отреагировал тут же:

– Не идите в парк без меня.

– Нет, не пойдем, – ответил отец, слегка подмигнув мне, что свидетельствовало о его «невинной» лжи.

Они быстро вышли из кабинета, Гайк же стоял в какой-то неопределенности у двери.

– Ты что, не поверил?

Гайк, повернувшись спиной, идя вглубь кабинета, недовольно буркнул:

– Все время врут.

– Да ну, – отреагировала я, – они что, думают, что ты маленький? Жалеют тебя, не хотят тебя волновать?

– Да, всегда так, – повторил он тихо.

– Если тебе это надоело, ты можешь им сказать об этом. Что они напрасно волнуются за тебя и что ты уже большой и хочешь знать правду.

Очередной раз в кадр наших отношений попала мать, позвонив по телефону и настаивая на встрече. С согласия мальчика (как он выразился — «попозже») я на другой неделе пригласила мать. Она выглядела встревоженной и угнетенной. Начала с того, что признала, как Гайк изменился:

– Делает все сам и по-своему, а если чем-то недоволен, то угрожает — пожалуюсь папе.[62]

Говоря об этом как бы между прочим, она быстро переключилась на то, что, собственно, и было причиной ее беспокойства — младший сын. Стал труслив, пуглив, не отпускает моей руки, чуть что — рыдает.

– Это теперь я понимаю, что раньше за все доставалось Гайку, а заводил ссору младший и потом прятался. И сейчас стоит попросить Гайка что-то сделать, как этот бежит повторять. Стоит поцеловать одного, как другой орет: «Поцелуй только меня». Сил нет, – продолжает она и переводит тему на себя.

У нее началась аллергия: вначале в виде наружной сыпи, а теперь прямо на органах пищеварения («на кишках»).[63]

Сейчас она проходит курс лечения, но улучшения не видит. Вновь говорит о своей беспомощности и неожиданно замолкает. Не касаясь вопросов ее здоровья, я сочувствую ей.

– Конечно, вам непросто, даже можно сказать — тяжело. Гайк быстро меняется. Вы не готовы к этому так же, как и его брат, который развился быстрее и успел занять место Гайка. Младшему нужно время, чтобы привыкнуть и принять старшего брата, и вам надо привыкнуть к своей свободе от Гайка. Вам как женщине уже пора занять свое место в семье. Вы ведь больше не «устроительница» очага. Покажите свою позицию старшему и младшему сыну. Оговорите права и обязанности каждого из них.

– У меня это получится? – робко спросила она, продолжая. – Я уже, по-моему, ничего не умею, ни на что не гожусь.

Понимая ее слова как проявление регрессии в ответ на предложение стать матерью, я спокойно, но твердо вернула ее в реальность.

– Вы — мама, все мамы это умеют делать, а значит, и вы сумеете. Доверьтесь себе, у вас получится. Пора все поставить на свои места в вашей жизни. Ваш сын этого ждет от вас обоих. Вы с мужем сумеете и просто обязаны взять на себя эту ответственность.

Мать промолчала. Возникла пауза. Не знаю, о чем задумалась мать, я же думала о рисунке Гайка (см. рис. 10), сделанном на предыдущем сеансе.

Это изображение всей семьи. Обращало на себя внимание смешение ролей. Все взрослые члены семьи одного роста и размера за исключением деда.

Семья представлена 7 членами, держащими друг друга за руки. Начнем интерпретацию рисунка в той последовательности, в какой Гайк начал рисовать. Первой он изобразил тетю — сестру отца. Затем мать, отца, бабушку, за ними следуют два мальчика и, наконец, дед. Все члены семьи раздеты. Однако к трем первым фигурам он пририсовал пуговицы-застежки. Они застегнуты на все пуговицы, что напоминает костюм Арлекина. Мать наделена дополнительной пуговицей, у отца они крупнее. Единственный намек на половые различия — в прическах. В то же время «тела» отца и бабушки наделены одинаковой деталью — нечто типа воротника или галстука (символическое «пенис-грудь»).[64] Выраженной половой принадлежностью обладает лишь дед Гайк 1-й. О наделен усами, мужским половым органом и одновременно плодоносящей утробой — выпуклым (беременным?) животом.

Различие фигур по формам и размерам голов указывает на значимость и роль каждого члена семьи. Это первая и последняя замыкающие ее фигуры — тетя и дед. Руки у тети и матери обладают подобием ладоней без пальцев (как боксерские перчатки). Причем правая рука матери, держащая отца, сильнее, она гораздо толще неестественно удлиненной и тонкой левой, которая слилась с рукой золовки. Руки и ноги остальных членов семьи — палочки, не имеющие опор — кистей и ступней. Семейный хоровод парит в воздухе — зависли между небом и землей.

Еще одна важная деталь: все члены семьи имеют рот и глаза, кроме бабушки, у которой подобие глаз (две размытые точки) на подбородке, а носами-точками обладают лишь тетя и мать. У всей семьи нет ушей (все они глухие?). На рисунке мальчики мало различаются между собой: у обоих петушатся дыбом торчащие хохолки, указывающие на их пол. Гайк, которого зацепил палочкой-рукой дед, чуть крупнее младшего брата, которого за руку держит бабушка. Мальчики, держащиеся друг за друга, отделены от матери и отца бабушкой и дедушкой. Дед — прародитель, с которого начинается хоровод семьи, если читать рисунок справа налево. Он — первая и главная фигура. Он лишен рта, который, видимо, заменяют усы. Дед Гайк 1-й молчит, усы как бы на запоре. Остальные фигуры, включая деда, лишены ушей — они оглохли.

О чем нам говорит рисунок? не есть ли это «молчание ягнят», молчание согласия-соучастия? Дед с бабушкой подчинили своему желанию быть вечными родителями не только детей, но и внуков. Прамать (бабушка) делит сына с невесткой? Отец Гайка — непонятной половой принадлежности — изображен между женой и матерью. Вспомним, что в реальной семейной ситуации он — единственный проживающий в доме мужчина, но мужчина, лишенный прав, ибо спит в закутке, а хозяином-отцом (прародителем-родителем) является Гайк 1-й, пространственно расположенный даже вне пределов дома. Он — зачинатель этого семейного хоровода и его первого круга. Он, дети, внуки (заметьте, как он прихватил Гайка рукой) и его жена — композиция в стиле «ню» — обнажены. Не означает ли это их особое право на вседозволенность?

Теперь рассмотрим рисунок слева направо: как рисовал Гайк. Первая фигура — тетя, она возглавляет хоровод. Итак, во главе семьи — Тетя и Отец, мама с папой большого семейства. У обоих самые большие головы. Оба открывают и замыкают границы семьи. Однако одновременно тетя и родители Гайка изображены одинаково застегнутыми — послушно пристегнутые сестры и брат. Что означают в данном случае эти застежки-пуговицы, если не символ покорности старших детей, в отличие от всесилия обнаженных?

Гайк никак не комментировал свой рисунок, лишь назвал каждого члена семьи. Тем не менее рисунок явно демонстрирует патологию. Налицо нарушение истины первородности, места и времени в иерархии трех поколений. Всепоглощающий нарциссизм ущербного родительства, удерживающий своих детей в вечном детстве, поразил всех членов семьи. Никто не имеет личной свободы и права на выбор, все связаны по рукам. Даже их собственные дети — в едином хороводе, этой вакханалии лжи.

Вечный ребенок — отец Гайка, будучи мужем и отцом (вспомним высказывание жены: «У меня трое детей»), его сестра, тетка Гайка, навеки дочь своего отца, так и не вышла замуж, воспитывает племянников. Оба они не нашли достойного изображения. Ибо нет равного, подобного отцу-прародителю. И он остался ее единственным мужчиной.[65]

Прародитель-отец, лишенный рта, молчит. Все остальные лишены органов слуха, навеки скрывают истину. Пра-мать (жена его) – вообще пустая голова (по рисунку). Учитывая историю появления на свет Гайка[66] как заместителя умершего Гайка 2-го — на фоне подобного инцестуозного смещения семья обречена на психологическое расстройство. Можно утверждать, что началом терапии Гайка является принятие им воли-закона своего истинного отца. Вначале в выраженном словом согласии, затем, на первом сеансе, – в болезненном акте сепарации от тела матери (чем не запоздалая операция-кастрация сросшихся в психотической связи бессознательного тел, лишенных автономии!). Она болезненна для обоих. У матери — пустота в животе (он у меня в кишках сидит). Вследствие автономии, отделения сына эта пустота начинает заполняться аллергической сыпью. Сын же, лишившись матери, теряет голос (символ их слитности).

Гайк, благодаря символической основе этого болезненного акта отсечения — словам, несущим ему возможность самостоятельного бытия и способов пережить страх через воображаемое — быстро, можно сказать мгновенно, осознает себя в реальности. Теперь у него есть отец-защитник, который хочет его видеть мужчиной.

Далее позитивные результаты в терапии Гайка накапливаются стремительно. На сеансах он сам выбирает себе вид работы: либо рисование, либо игру, реже лепку. Характер и содержание его высказываний в процессе работы, сюжеты игр[67] позволили мне уловить момент моего вступления в терапию. На начальном этапе — нейтрального соучастия в форме эха или полувопроса, позже — для интерпретации. Реакции Гайка следовали мгновенно. Отдельные фрагменты работы позволяют представить этот динамичный процесс осознания, становления и интеграции собственного «Я» Гайка. Привожу фрагмент 8 сеанса.

Играет в семью. Злой Кики из-за забора пытается украсть собаку или цыпленка. Гайк комментирует тихим голосом. Затем начинает орать и бить Кики, расшвыривая остальных кукол — членов семьи:

– Вот так. Вы не трогайте мою жизнь! Вы все жадные, ничего мне не даете, – тихим голосом комментирует он.

– Не дают? – спрашиваю я так же тихо.

Гайк словно не слышит и, не глядя в мою сторону, продолжает:

– Он не понимает, что может все брать сам.

– Сам? – в той же тональности, с той же вопросительной интонацией спрашиваю я.

Гайк продолжает делать вид, что не слышит меня, в голосе его нарастает возбуждение:

– Ему отец так велел.

В наступившей паузе Гайк торжественно смотрит на меня. Я молча, спокойно выдерживаю этот взгляд, требующий подтверждения, подкрепления и поддержки. Я обхожу эту ловушку нейтрально-пассивным эхом полуответа-полувопроса, в очередной раз предоставляя Гайку свободу выбора:

– Отец велел?

Гайк, не дождавшись ответа, продолжает играть, поменяв сюжет. Теперь это пластмассовый набор мебели и кукол.

– Это семья, – перекладывая стулья ближе к столу, он продолжает, – у них родится ребенок, а они еще не знают, мамы у них нет.

– И папы тоже нет?

Гайк, не отвечая на вопрос, продолжает:

– Он дурной, он думает, что он родит ребенка как мама. – После паузы продолжает:

– Никто ему не рассказал.

Пауза. Гайк вводит в игру нового персонажа — цыпленка, который в игре все время теряется, убегает и вновь возвращается.

Вот фрагмент 12 сеанса.

– Изумрудные кроватки, изумрудный город. Большая кроватка — золотая.

Разложив остальные детали фермы, продолжает говорить:

– Их много, все не поместятся в одном доме. И начинает делить хозяйство.

– Мальчики и девочки пошли отдельно. А эта собака еще не привыкла к своим папе и маме.

Или вот еще один сюжет. Гайк убивает робота, которого собрал из «Лего»: «Сейчас я его убью!» Бьет по фигуре кончиком фломастера, переходя на шепот, начинает, разгуливая по кабинету, приговаривать: «Я убил всех». Затем с более низкими интонациями: «Сейчас все узнают, что я сильный».[68] Садится и начинает «убивать» всех кукол — расшвыривает их. Затем начинает возвращать им жизнь, нацепляя на них кругляшки и спрашивая каждую: «Хочешь со мной дружить?»

Эту же реанимацию, избавление от кошмара истории своего рождения демонстрирует рисунок (см. рис. 11), где на нижней части (дне) под причудливой волной крест — могила Гайка. На вершине холма дерево с зеленой кроной, рядом с деревом кораблик. В верхнем левом углу дом-крепость без окон и дверей. Из правого угла фундамента провисла длинная веревка с гарпуном к кроне могильного дерева. На этой веревке, почти в центре, словно канатаходец, стоит пика — причудливое перо, противоположный конец которого нацелен на другой объект в верхнем правом углу рисунка. Объект напоминает дом с дверью и окном. Он поменьше размером. Сама пика на привязи той самой причудливой волны.

Весь сеанс Гайк рисовал без комментариев. Я выбрала его второй рисунок, так как его содержание позволило мне заговорить в конце сеанса о приближении расставания.

– Я вижу, как ты окреп, Гайк, вырос, многое можешь сам. Я думаю, что ты уже справишься со своими проблемами самостоятельно. Ты согласен со мной?

Гайк не принял моего предложения.

– Нет, я похожу еще.

Мы обсудили возможность подготовки к расставанию и сократили сеансы до одного раза в неделю, на что он согласился.

На следующий сеанс Гайк принес свои игрушки: две пластмассовые акулы (большую и маленькую). Он показал мне, как у них открываются зубастые пасти. «Это мама с ребенком». Высыпав из коробки все игрушки на пол, он демонстративно удалился в противоположный угол кабинета. Разлегшись на ковре, начал играть с акулами. Лежа на спине, взяв в каждую руку по акуле, он их то приближал, то удалял друг от друга. Неожиданно Гайк меняет и героев, и сюжет игры.

– Это отец с сыном, потому что мамы не бывают такими злыми. Далее следует сценарий по Эдипу: то сын приносит отцу еду, то отец кидается на сына, чтобы его сожрать. Затем отец приносит сыну еду, но тут же отнимает ее. Неожиданные каннибалистические фантазии переходят в военные баталии. Еда превращается в бомбу. Сын побеждает, бросив в отца бомбу.

– Бедный папа, сейчас он полетит на солнце! От солнца у отца загорелся хвост!

Голосом папы:

– Ой, хвост горит!..

На мое «Ага» Гайк, привстав на колени, хихикает.

На последнем сеансе он пожелал лепить. Устроился напротив меня за журнальным столиком, как обычно при рисовании, начал делать колбаски, шарики, соединяя их друг с другом, а потом стал увлеченно лепить большой блин.

– Это озеро, сейчас сюда придут всякие животные. Молча наблюдая за ним, ощущаю какую-то его поспешность.

– Ты куда спешишь? – спрашиваю я.

Он, словно не слыша вопроса, продолжает лепить фигуру, тут же расплющивая ее. Не глядя на меня, произносит со вздохом:

– Не получается, надо успеть.

Понимаю, что, хотя мы и подготовились к расставанию, этот последний сеанс вызывает у Гайка определенное смешение чувств.[69]

– У нас, Гайк, достаточно времени, и если ты не успеешь все сказать сегодня, всегда мне можешь позвонить или написать письмо, ведь скоро ты будешь и читать, и писать сам.

Гайк молча внимательно слушает меня, его руки продолжают лепить. Теперь появляются маленькие детали фигурок. Острота напряжения спала, Гайк увлеченно работает: на озере устраиваются два крокодила, большой и маленький.

– Вот так, – комментирует Гайк, – пусть здесь лежат. Затем он лепит маленькую фигурку, вставляет ей в руку длинную пику и закрепляет ее на противоположной стороне озера. Гайк привстал над своим творением и, победоносно указывая на маленькую фигурку, произносит:

– Он хотел их убить, но боится.

Мгновенно ухватившись за это смещение времени, я тут же реагирую медленным полушепотом:

– Боится, что...

Гайк торопливо прерывает меня:

– Боится, что узнают, – и оторопел, словно запнулся от неожиданности.

– Узнают, что. – я слегка нагнетаю напряжение, не завершая фразы.

Гайк вновь наскакивает, выпалив:

– Что боится!

В его лукавом взгляде смешинка.

– Ну, Гайк, здорово у тебя получилось. И мы оба понимающе переглядываемся.

Гайк заливается искренним смехом, который заражает и меня.

– Ага, он умеет хранить свои тайны, – говорю я.

– Ага, – подтверждает Гайк торжествующе.

Несмотря на налет грусти последней встречи, я заразилась оптимизмом планов семьи. Они довольны состоянием Гайка, братья ладят друг с другом, без драк, конечно, не обходится, но об этои говорится между прочим. Мать с сыновьями едет на лето к своим родителям. Муж остается, ему нужно найти квартиру — пора, наконец, начать свою жизнь.

Здесь можно добавить: все начинает становиться на свои места. Главное, Гайк обрел свое «Я». Он теперь говорит на двух языках свободно. Его устремленность в будущее базируется на прочной основе. Он полон нетерпения и не скрывает, что торопит родителей с переездом на другую квартиру.

И я уверена, что это не тревога расставания, а реальное желание прервать затянувшееся для него прощание. Он спешит домой. Его ждет брат. «Он без меня соскучился».

10 этюд. Когда одной консультации может быть достаточно

О консультации просила тетя мальчика, описывая его поведение, типичное для ребенка-психотика. «У него это началось недавно и все ухудшается».

Звонок в дверь был заглушен воплями ребенка. Открыв, я увидела женщину средних лет, пытающуюся втащить на порог ребенка лет 6, который отчаянно сопротивлялся. В этой баталии участвовали трое: две женщины — одна спереди, другая сзади — пытались сдвинуть с места вопящего и упирающегося мальчика. Они его тянули, толкали, уговаривали и умоляли. Сцена затягивалась. Бабушка наконец одной ногой вступила в прихожую и тянула за руку вопящее тело ребенка. Тетка пыталась подтолкнуть ребенка в спину, мягко уговаривая: «Ты же согласился прийти».

Монотонность вопля не выражала ни отчаяния, ни агрессии. Словно кто-то нажал на кнопку, и она издает сигнал. Такую же механичность выражало застывшее в вопле лицо-маска. Рот вопил на одной ноте, тело упиралось, отталкивало.

Утомленная борьбой бабушка явно пришла в отчаяние. Ее беспомощный вопрос «Что делать?» позволил мне вступить в действие.

– Что такое? – спросила я и, предложив подождать, не заставлять его, вошла в кабинет и, взяв ведерко с «Лего», вернулась к ним. Я обратилась к мальчику, вложила в его руку ведерко (он стоял в той же позе) и, взяв его за другую руку, сказала: «Иди за мной, посмотри все комнаты, не бойся, здесь нет ничего страшного. Если не понравится, уйдешь».

Он молча переступил через порог, но, остановившись у открытой двери кабинета, произнес:

– Хочу домой! – и снова вопль.

Женщины вошли в кабинет. Он же, стоя у двери с ведерком, монотонно продолжал с небольшими паузами:

– Хочу домой! – но напор вопля слегка ослабел. Бабушка, воспользовавшись паузой, быстро уселась в кресле, женщина — в другом, поодаль, а я стояла напротив мальчика, который, войдя и поставив ведерко у ног, все нудил: «Пойдем... хочу домой», – но уже не так громко.

Я вновь обратилась к нему:

– Ты пойдешь домой, конечно! Если не хочешь со мной разговаривать, это твое право. Но твоя тетя звонила мне, и ты это знаешь. Они очень беспокоятся, не знают, что с тобой происходит. Раз уж ты с ними пришел, дай им возможность рассказать, что произошло. А ты займись чем-нибудь. Вот игрушки, бумага, фломастеры. Можешь послушать, можешь поиграть.

Стоя напротив меня, он не выражал ни малейших признаков заинтересованности — абсолютно непроницаемое лицо, безучастная поза. Этот не по годам крупный ребенок был словно лишен эмоциональности.

– Выбирай, чем хочешь заняться, – повторила я и устроилась на диване напротив бабушки.

Он продолжал стоять, потом начал медленно ходить взад-вперед на цыпочках, затем встал за спиной бабушки лицом к стенке и так застыл.

– Давно это так? – спросила я бабушку.

– Чем дальше, тем хуже. А что, вы тоже так думаете?

– Как? – уточнила я.

– Ну... – протянула неопределенно бабушка.

Возникла пауза. Женщина в кресле тоже молчала.

– Я пока ничего не думаю, так как пока ничего не знаю, кроме того, что вы мне сказали по телефону — что вашей дочери нет в городе и поведение внука внушает вам опасения. Но давайте начнем сначала, о том, что было до того, как ваш внук родился, о его родителях, об их браке, беременности; о том, почему внук с вами, о вас.

Слушая бабушку, я наблюдала за мальчиком. Он не притронулся ни к одной игрушке. Он лишь менял свое место в пространстве, лишь несколько раз проронил словно для себя «пойдем... домой...», но неназойливо, осторожно и даже слегка отстраненно.

Эмоционально насыщенная речь бабушки была полна субъективных устоявшихся оценок и суждений в отношении фактов, ситуаций и персонажей группы, представляющей две семьи.

Эта уставшая, обремененная заботами и ответственностью симпатичная женщина средних лет страдала от чувства вины («Я же понимаю, что не могу заменить ему маму!»), скрытой агрессии («Я же говорила» или «Я боюсь, когда они его забирают»).

Краткое изложение ее рассказа, дополненное уточняющими вопросами, позволит понять историю мальчика и причины изменений его состояния, ныне напоминающего аутизм и имеющего психотическую симптоматику.

Мать мальчика (младшая дочь в семье бабушки) – яркая, способная, общительная, интересная. Очень активная. Влюбилась до беспамятства в отца мальчика («Они такие разные. Я знала, что ничего не получится, но разве они слушают?»). Мать не препятствовала браку дочери («слишком ее люблю»), отец тоже не вмешивался, чтобы не обидеть дочь.

Отец ребенка всегда был «гадким утенком» в своей семье. Молчун, никогда не понять, о чем он думает, что хочет («Я до сих пор не верю, что он способен объясниться в любви, любить»).

Бабушка по отцу — авторитарный деспот. Она не препятствовала браку сына («Еще бы, такую девочку получил! Она же солнце, полное жизни и любви!»).

Участия в жизни молодых и внука семья отца практически не принимала. Дед (отец отца) умер рано, и всю свою привязанность свекровь подарила младшему сыну. А отец ребенка для нее что есть, что нет.

Молодая пара поселилась в семье родителей жены. Ничто не омрачало жизнь молодоженов. Беременность наступила не сразу (спустя 2 года), но оказалась желанной только для мамы ребенка. «Он (отец ребенка) отнесся к этому так, словно его это не касалось».

С рождением ребенка молодые как бы охладели друг к другу. «Она (дочь) наконец стала понимать, с каким эгоистом связала свою жизнь».

Роды были несложные, ребенок родился нормальным, развивался хорошо, но условия ухода были тяжелыми (годы блокады и энергетического кризиса), молодая мама впала в легкую депрессию. А отец ребенка через некоторое время (мальчик едва начал ходить) ушел жить в дом к своей матери. К ребенку не проявлял никакого интереса.

Вскоре он уехал на год за рубеж, оставив жену с ребенком без средств к существованию. («Можно подумать, до этого содержал! Так, периодически что-нибудь зарабатывал, в основном мечтал и овладевал новой специальностью».)

Еще через год, когда мальчику исполнилось три года, его отец вернулся: хотя карьера за рубежом была достаточно успешной, жизнь на чужбине оказалась для него неприемлемой. Отношения так и не наладились, и они решили окончательно расстаться.

Молодая безработная мама оставила своего сына, которому уже исполнилось 3,5 года, с бабушкой и отправилась на заработки за рубеж.(Выбирать не приходилось. Семья распалась: сын с семьей в одной стране, муж (дед мальчика) – в другой, а дочь (мама мальчика) – в третьей. Бабушка должна смотреть за внуком, пока дочка не устроится окончательно. «Даже к мужу не могу с ним поехать, так как нет условий, муж живет в общежитии. А здесь все-таки его (мальчика) дом, книги, игрушки — и потом, он же с детства со мной.»)

Сейчас мальчику 5 лет. Уже полгода, как отец мальчика начал проявлять неожиданный интерес к сыну. Вначале приходил сам, а сейчас забирает мальчика к себе. Он зарабатывает достаточно денег благодаря своей новой специальности. Бабушку беспокоят две проблемы — изменившееся состояние мальчика («Стал нелюдим, ни с кем не общается, с ним говоришь, а он как будто не слышит, вы видели»). Бабушка объясняет это тем, что мальчик очень скучает по матери. Она старается его развлекать, занимает всевозможными делами и развлечениями. Но чем больше бабушка старается, тем больше обозляется внук («Я боюсь, что моя дочь не узнает сына; ну что я сделала не-так?»).

– Поработайте с ним, – предложила женщина, – может, что-нибудь получится.

Оставив ее вопрос открытым, я перевела разговор на-другую тему — тревогу бабушки, связанную с посещением внуком «того дома» («А вдруг его там обидят, я так боюсь»).

Эту проблему бабушка разрешила сама, быстро переработав мой вопрос:

– А мальчик ходит к отцу с удовольствием?

– Он туда рвется. Я продолжила:

– Ваша тревога связана с вашей ответственностью, но если мальчик рвется туда.

– Да, – прерывает она меня, – напрасно я беспокоюсь, значит, ему с отцом хорошо.

Далее наступает самая важная часть беседы, психотерапевтический эффект которой проявился почти мгновенно. Так всегда происходит в случаях, когда слово несет желанное право на свободу выбора, право быть собой!

Я перевожу разговор на тему отца мальчика и показываю бабушке на явную нетерпимость по отношению к зятю.

– В ам не нравится ваш зять? – спрашиваю я ее.

Вместо ответа на мой вопрос она произносит:

– А этот, как назло, его копия.

Я:

– И что? Это плохо? Вы хотите, чтобы он был другим?

– Я мечтаю, чтобы он был хоть чем-нибудь похож на мою дочь, – произносит бабушка.

– Да, – соглашаюсь я, – понимаю ваше желание. Но, возможно, что-то есть в вашем зяте, отце мальчика, нечто такое особенное, что вы, наверное, не замечаете, может быть, не понимаете.

Она внимательно слушает, не перебивая меня, на лице появляется подобие смущения.

Я продолжаю:

– Ведь за что-то очень важное его полюбила, как вы говорите, безумно, такая женщина, как ваша дочь. Они были счастливы настолько, что она даже захотела иметь от него ребенка, к рождению которого он, возможно, еще не был готов. Но сейчас, когда он дозрел до отцовства, за что-то это самое, особенное, сын тянется к нему. Этот, как вы говорите, «гадкий утенок», может, и в самом деле «лебедь», – и он нашел свое место в жизни, как вы говорите, «добился успеха сам, у него непростой путь в жизни».

– Да, он все это начал с азов. Он в самом деле очень умный. – Нотки нетерпимости в голосе бабушки погасли. Она молчит в неопределенном ожидании.

– Наши дети имеют право быть самими собой, вопреки нашим благим пожеланиям.

Вдруг я неожиданно обнаружила, что мальчик очень внимательно вслушивается. Стоя как вкопанный в центре кабинета лицом ко мне, он напряженно, как бы сквозь меня, буравит стену глазами.

– И ваш внук, – продолжаю я, быстро переводя взгляд на бабушку, – может быть очень счастливым и любимым, на кого бы он ни был похож — на своего отца, мать, деда, вас или вообще ни на кого. Главное ведь быть самим собой. И ему дано это право — быть таким, какой он есть. Его папа и мама любят его таким, какой он есть, за то, что он у них есть вот такой. Даже если мама сегодня так далеко, она все время думает о сыне, скучает, – все это я уже говорю для мальчика, взглядом поймав, что он направляется к дивану, к моему месту.

Все это я говорила для мальчика, и, чтобы не смущать его, я смотрела только на бабушку и тетю, но я была уверена, что он слышит все. Я ощущала близость, а вскоре почувствовала на своем плече его головку. Боясь спугнуть его, я продолжала говорить, ощущая некоторую напряженность одной половины своего тела, правой стороны, к которой он доверчиво прильнул. Поймав напряжение во взгляде бабушки, я поняла, что говорю почти шепотом, словно боясь спугнуть задремавшего ребенка.

Я продолжала говорить о том, как скучает мама, как много работает, чтобы иметь возможность приехать или забрать к себе сына. Затем говорила о том, как скучает и страдает без мамы сын.

В заключение я перевела тему на бабушку.

– Разве вы виноваты, что так сложилось? Зато как прекрасно, что у вашей дочери есть вы, такая чудесная мама, которой она доверяет своего сына. Вы не беспокойтесь, – успокоила я ее, – скучать, тосковать — тяжело, но с этим можно справиться. Не надо бояться за него, развлекать и отвлекать. Об этом можно поговорить честно и по-взрослому. Вы ведь тоже скучаете?

– Еще как, – с горечью вздохнула бабушка и прослезилась.

– Да, я понимаю, но вам можно, а ему нельзя скучать? Вы страдаете, а ему нельзя страдать? Мне кажется, это по-человечески и вполне нормально — любить, переживать, ждать встречи, страдать. Мальчику гораздо труднее, когда вы притворяетесь, жалея его, отвлекаете. За что жалеть? Мама и папа здоровы, живы, любят его, заботятся о нем, а еще он такой счастливый, что окружен любящими и заботливыми бабушками и дедушкой, дядями, тетями и друзьями.

– Вы правы, – соглашается бабушка, – я, наверное, была очень беспокойной, все-таки не мой ребенок. Но он очень изменился. Я боюсь, что мать не узнает его, – и начинает просить меня о психотерапии для мальчика.

Я не соглашаюсь с ее предложением и вношу в свою очередь свое предложение:

– Не будем спешить. Оставьте мальчика в покое. Не теребите его развлечениями и своими тревогами и жалостью. Делитесь с ним своими сомнениями, спрашивайте о его желаниях, а не предвосхищайте их: не хочет — не надо, не настаивайте — будь то еда, сон, одежда или прогулка. Займитесь собой и понаблюдайте за ним. Позвоните мне через месяц, полтора, тогда подумаем, что делать, а если надо — пригласим и папу.

Бабушка еще раз попробовала настоять, говоря о пользе психотерапии для ребенка, но потом приняла мой довод о том, что на это должно быть прежде всего согласие ребенка, которого пока еще не было, и необходимо дать ему на это время.

Мальчик сидел рядом со мной и уже не прислонялся ко мне. В какой момент это произошло, я не заметила. Я повернулась и обратилась к нему, прямо смотря в глаза. Он не уклонился от этой встречи взглядов.

– Ты все слышал и можешь высказать бабушке свое мнение. Но решай все сам. Если захочешь еще раз прийти, скажешь бабушке или папе, или тете (которая за всю встречу не произнесла ничего, кроме подтверждения, что он перестал играть с детьми и отзываться на свое имя).

Напоследок бабушка спросила:

– Вы думаете, что все в порядке? Я ответила честно:

– Не в порядке, но так бывает иногда и с нормальными детьми в сложной ситуации. И это не обязательно болезнь.

Я призналась, что тоже вначале приняла это за преддверие аутизма, но все увиденное и услышанное позволяет мне надеяться, что происходящее — в пределах индивидуальной нормы в ситуации кризиса.

– Подождем! Дайте свободу выбора мальчику и наблюдайте. Я буду ждать звонка.

Через две недели позвонила не бабушка, а та самая тетя. Она взахлеб рассказала о том, что мальчика не узнать. Очень изменился, играет с детьми, ходит во двор, стал гораздо самостоятельнее. Все эти новости перемешивались с благодарностями от лица бабушки, которая вроде бы собирается начать свою терапию. «Было бы кстати», – подумала я, но ничего не сказала.

На ее вопрос: «Теперь я даже боюсь поверить, что все уже позади; неужели это эффект той одной консультации?» — я ответила уклончиво:

– Возможно, мальчик услышал для себя самое главное, и это объясняет все позитивные изменения, которые могут быть устойчивыми для обоих.

Тетка полюбопытствовала, что же особенного услышал мальчик, но я сохранила его секрет, сказав, что это касается только самого мальчика.

Психология bookap

Это действительно касалось только его, его права выбора идентификации с отцом, которого бабушка, а может быть, и мама так и не приняли. Он получил это право, вернее, обрел его из моих слов. Он мне поверил, и ему этого оказалось достаточно, чтобы дать себе право быть самим собой, любить отца без чувства вины за предательство и страха быть отвергнутым. Ему больше незачем прятаться в психотической симптоматике. Запретное — дозволено!

После этого звонка я о них не слышала, но и сегодня, спустя 4 года, я также не сомневаюсь, что все у них в порядке. Для такого умного, тонкого мальчика одной-единственной консультации оказалось достаточно.